15
5 июля 1867 года братья сели на судно под названием «Нелли» и покинули Ливерпуль.
Вскоре Сань обнаружил, что китайцев на борту только двое — он и Го Сы. Поместились они на носу старого парусника, пахнущего гнилью. Места на «Нелли» были разграничены, как в Кантоне. Никаких стен, но пассажиры и так знали, где кому положено находиться. Все плыли к одной цели, но на чужую территорию никто не совался.
Еще когда судно стояло в гавани, Сань обратил внимание на двух молчаливых светловолосых пассажиров, которые регулярно преклоняли колени у борта и молились. Оба словно бы не замечали происходящего вокруг, не видели ни матросов, которые сновали на палубе, ни боцманов, которые понукали команду и выкрикивали приказы. Эти двое оставались погружены в свои молитвы, а потом снова вставали на ноги.
Неожиданно они вдруг повернулись к Саню и поклонились. Сань испуганно вздрогнул. Никогда белые люди не кланялись ему. Белые китайцам не кланяются, а бьют их. Он поспешно отошел туда, где спал рядом с Го Сы, и задумался: кто такие эти люди?
Ответа он не нашел. Их поведение казалось ему непостижимым.
Ближе к вечеру отдали швартовы, судно отбуксировали из гавани, подняли паруса. Дул свежий северный ветер. На хорошей скорости «Нелли» взяла курс на восток.
Сань стоял у поручней, прохладный ветер обвевал лицо. Теперь они с братом наконец-то плыли домой, завершая свое кругосветное путешествие. Главное — не захворать в пути. Что ждет их в Китае, Сань не знал. Не желал только снова впасть в беспросветную нищету.
Стоя на носу и чувствуя, как ветер бьет в лицо, Сань думал о Сунь На. Знал, что ее нет в живых, и все же почти как наяву представил себе, будто она стоит рядом. Но когда протянул к ней руку, только ветер пробежал у него между пальцами.
Через несколько дней после выхода в море светловолосые люди подошли к Саню. Вместе с ними был пожилой человек из корабельной команды, который говорил по-китайски. Сань испугался: наверно, он и Го Сы допустили какую-то оплошность. Но переводчик, мистер Мотт, объяснил, что эти двое — шведские миссионеры и направляются в Китай: мистер Эльгстранд и мистер Лудин.
Китайскую речь мистера Мотта понять было трудновато, но Сань и Го Сы кое-как уразумели, что молодые люди — священнослужители, посвятившие свою жизнь работе в христианской миссии в Китае. Направляются они в Фучжоу, чтобы создать там приход и начать обращение китайцев в истинную веру. Будут бороться с язычеством и указывать путь в Царство Божие, к истинной цели человеческого бытия.
Не могли бы Сань и Го Сы помочь этим господам освоить многотрудный китайский язык? Кой-какими небольшими познаниями они располагают, но готовы во время плавания потрудиться, чтобы во всеоружии ступить на китайский берег.
Сань задумался. Он не видел причин отказываться от денег, которые светловолосые люди предлагали за обучение. С деньгами вернуться легче.
Он поклонился.
— Для Го Сы и для меня большая радость — помочь господам проникнуть в китайский язык.
За дело взялись на следующий же день. Эльгстранд и Лудин хотели пригласить Саня и Го Сы в свою часть судна. Но Сань сказал «нет». Предпочел остаться на носовой палубе.
Учителем стал Сань. Го Сы обычно сидел рядом и слушал.
Шведские миссионеры обходились с братьями как с ровней. Много времени прошло, прежде чем недоверие Саня к их дружелюбности уменьшилось и наконец совсем исчезло. Он удивлялся, что едут они не затем, чтобы искать работу, и не затем, что были вынуждены уехать. Этими молодыми людьми двигало искреннее чувство и желание спасать души от вечной погибели. Эльгстранд и Лудин готовы жизнь отдать за свою веру. Эльгстранд был из крестьянской семьи, Лудин — из семьи священника, служившего в глуши. Они показали на карте, где родились и выросли. Рассказывали открыто, не утаивая своего простого происхождения.
Увидев карту мира, Сань понял, что путь, проделанный им и Го Сы, самый длинный, какой человек может проделать, не пересекая собственный след.
Прилежания Эльгстранду и Лудину было не занимать. Учились оба старательно и быстро. Когда судно миновало Бискайский залив, они установили расписание, согласно которому уроки проходили утром и к вечеру. Сань начал задавать вопросы об их вере и их Боге. Хотел понять то, чего не понял у матери. Она знать не знала о христианском Боге. Но молилась другим незримым высшим силам. Как человек может изъявлять готовность пожертвовать жизнью ради того, чтобы другие люди поверили в того Бога, какому поклоняется он сам?
Говорил чаще всего Эльгстранд. Самое важное в его рассуждениях сводилось к тому, что все люди грешники, но могут спастись и после смерти попасть в рай.
Сань думал о своих чувствах к Цзы, к Вану, который, к счастью, был мертв, и к Я.А., которого ненавидел как никого другого. Эльгстранд твердил, что христианский Бог считает самым страшным преступлением убийство человека.
Сань был неприятно поражен. Рассудок говорил ему, что Эльгстранд и Лудин явно не правы. Они все время толковали о том, что ждет после смерти, а не о том, как изменить жизнь человека, пока она продолжается.
Эльгстранд часто повторял, что все люди равны перед Господом, что все они бедные грешники. Однако у Саня в голове не укладывалось, что он сам, и Цзы, и Я.А. встретятся в день Страшного суда на равных условиях.
Он терзался огромными сомнениями. И одновременно дивился приветливости и словно бы беспредельному терпению, какие два молодых шведа выказывали ему и Го Сы. К тому же он заметил, что брат, часто беседовавший с Лудином наедине, радостно впитывает услышанное. Поэтому он никогда не вступал с Го Сы в споры по поводу его отношения к белому Богу.
Эльгстранд и Лудин делились с Санем и Го Сы своей пищей. Правда ли, нет ли — их рассказы о Боге, Сань не знал. Но не сомневался, что живут они именно так, как проповедуют.
После тридцати двух дней плавания «Нелли» зашла в гавань Капстадта пополнить запасы, а затем продолжила путь на юг. Когда они подошли к мысу Доброй Надежды, налетел сильный шторм. С зарифленными парусами «Нелли» четверо суток боролась с волнами. Сань ужасно боялся, что судно потонет, и видел, что команда тоже напугана. Спокойствие на борту сохраняли только Эльгстранд и Лудин. Или, по крайней мере, хорошо скрывали страх.
Если Сань испугался, то брат был охвачен паникой. Лудин сидел с ним, меж тем как огромные валы обрушивались на судно, грозя переломить корпус. Лудин так и сидел подле Го Сы, пока бушевала непогода. Когда шторм утих, Го Сы пал на колени и сказал, что уверовал в Бога, которого белые люди хотят открыть его китайским братьям.
Сань все больше восхищался миссионерами, которые так спокойно пережили шторм. Но не мог, как Го Сы, пасть на колени и молиться Богу, пока что слишком загадочному и ускользающему.
Они обогнули мыс Доброй Надежды и с попутным ветром шли через Индийский океан. Потеплело, ночевать на палубе стало полегче. Сань продолжал учительствовать, а Го Сы ежедневно уединялся с Лудином, и они вели тихие доверительные беседы.
Но о завтрашнем дне Сань ничего не знал. И Го Сы внезапно захворал. Однажды ночью он разбудил Саня и шепотом сообщил, что его рвет кровью. Бледный как полотно, он весь дрожал от озноба. Сань попросил вахтенного позвать миссионеров. Вахтенный, рожденный в Америке от черной матери и белого отца, долго смотрел на Го Сы:
— Я должен разбудить одного из этих господ, потому что нищий китаец истекает кровью?
— Если ты этого не сделаешь, они завтра тебя накажут.
Матрос наморщил лоб. Как этот нищий китайский кули смеет так разговаривать с членом команды? Правда, он знал, что миссионеры много времени проводили с Санем и Го Сы.
Матрос сходил за Эльгстрандом и Лудином. Они перенесли Го Сы в свою каюту, уложили на койку. В медицине, похоже, лучше разбирался Лудин. Он дал Го Сы несколько лекарств. Сань сидел на корточках у стены тесной каюты. Дрожащий огонек лампы бросал на стены тени. Судно слегка покачивалось на волнах.
Конец наступил очень быстро. На рассвете Го Сы умер. Прежде чем он испустил последний вздох, Эльгстранд и Лудин обещали, что он попадет к Богу, если покается в грехах и заявит о своей вере. Они держали Го Сы за руки, и все трое молились. Сань один сидел в углу. Не мог ничего поделать. Вот и второй брат покидает его. Но он не мог не видеть, что миссионеры даровали Го Сы покой и уверенность, каких у того никогда в жизни не было.
Сань толком не разобрал, что Го Сы сказал ему на прощание. Но догадывался, что брат хотел сказать, что умирать ему не страшно.
— Теперь я ухожу, — сказал Го Сы. — По водам, как человек, которого зовут Иисус. Ухожу в другой, лучший мир. Там ждет У. А когда-нибудь туда придешь и ты.
Когда Го Сы умер, Сань сидел, уткнувшись головой в колени и закрыв лицо руками. Эльгстранд и Лудин пробовали заговорить с ним, но он только покачал головой. Одиночество и бессилие, охватившие его, никому не прогнать.
Он воротился на свое место, на бак. Двое матросов зашили мертвого Го Сы в старую парусину, сунув в нее несколько ржавых заклепок для тяжести.
Эльгстранд сообщил Саню, что через два часа капитан совершит похоронный обряд.
— Я хочу побыть наедине с братом, — сказал Сань. — Незачем ему лежать на палубе перед тем, как упокоиться в море.
Эльгстранд и Лудин отнесли зашитое в парусину тело к себе в каюту и там оставили Саня одного. Он взял нож со столика, осторожно подпорол шов. Отрезал левую стопу Го Сы. Проследил, чтобы ни капли крови не попало на пол, обернул култышку тряпицей, в другую тряпицу завернул отрезанную стопу и спрятал под кофтой. Потом зашил распоротое отверстие. Никто не заметит, что парусину вскрывали.
Было у меня два брата, думал он. Мне полагалось о них заботиться. А единственное, что осталось, — эта вот ступня.
Капитан и команда собрались у поручней. Зашитое в парусину тело Го Сы поместили на доску, уложенную на козлы. Капитан обнажил голову. Прочел отрывок из Библии и запел псалом. Эльгстранд и Лудин подхватили ясными голосами. И в тот миг, когда капитан уже хотел сделать знак матросам поднять доску на поручни, Эльгстранд жестом остановил его.
— Этот простой китаец по имени Ван Го Сы перед смертью обрел спасение. Тело его скоро упокоится в морской пучине, но душа его свободно парит над нами. Помолимся Господу, который видит усопших и дарует их душам свободу. Аминь.
Капитан сделал знак матросам. Сань зажмурился. Словно издалека донесся всплеск, когда тело вошло в воду.
Сань вернулся на бак, где они с братом проводили время плавания. Он по-прежнему не мог осознать, что Го Сы умер. Именно тогда, когда его жизненная сила окрепла, в особенности благодаря встрече с миссионерами, он вдруг скончался от неведомой болезни.
Горе, думал Сань. Горе и страх перед жизнью — вот что в конце концов убило его. Не кашель, не горячка, не озноб.
Эльгстранд и Лудин пробовали утешить его. Но Сань сказал, что ему надо побыть одному.
В ночь после похорон Сань начал кровавую работу — принялся очищать ступню Го Сы от кожи, мышц и сухожилий. Инструментов у него не было, только ржавый костыль, найденный на палубе. Дело свое он делал в темноте, когда никто его не видел. То, что счищал, выбрасывал за борт. Очистив кости, досуха протер их тряпицей и спрятал в узел с вещами.
Следующую неделю он провел в одиночестве. В иные минуты у него мелькала мысль, что лучше всего было бы, пожалуй, прыгнуть под покровом ночи за борт и утопиться в океане. Но нет, надо отвезти на родину кости умершего брата.
Когда он снова начал занятия с миссионерами, его ни на миг не оставляла мысль, что эти люди значили для Го Сы. Брат ушел без крика, спокойно. Эльгстранд и Лудин дали ему то, что дается труднее всего, — мужество умереть.
Оставшиеся недели плавания — сперва до Явы, где «Нелли» вновь пополнила запасы, и, наконец, до Кантона — Сань подробно расспрашивал о Боге, который умел утешить умирающих и обетовал рай всем, что богатым, что бедным.
Однако ж решающий вопрос заключался в другом: почему Бог позволил Го Сы умереть, когда тот наконец был на пути домой, после всех лишений. Ни Эльгстранд, ни Лудин не смогли дать ему убедительного ответа. Пути христианского Бога неисповедимы, сказал Эльгстранд. Что это означает? Что жизнь, собственно, не что иное, как ожидание того, что будет потом? Что вера на самом деле загадка?
К Кантону Сань приближался, все больше погружаясь в задумчивость. Никогда ему не забыть, через что он прошел. Теперь надо выучиться писать, чтобы запечатлеть на бумаге пережитое вместе с умершими братьями с того утра, когда он обнаружил родителей висящими на дереве.
За несколько дней до появления на горизонте китайских берегов Эльгстранд и Лудин подсели к нему на палубе.
— Что ты собираешься делать, когда попадешь в Кантон? — спросил Лудин.
Сань покачал головой. У него не было ответа.
— Нам бы не хотелось лишиться тебя, — сказал Эльгстранд. — Мы так сблизились за время плавания. Без тебя наши познания в китайском были бы куда меньше. Может, поедешь с нами? Мы будем платить тебе, и ты будешь с нами, когда мы станем создавать большую христианскую общину, о которой мечтаем.
Сань долго молчал, прежде чем ответить. А когда принял решение, встал и дважды низко поклонился миссионерам.
Он поедет с ними. Возможно, однажды он приблизится к пониманию, озарившему последние дни Го Сы.
12 сентября 1867 года Сань сошел на кантонский берег. В узле у него лежали кости умершего брата и палец человека по имени Лю. Все, что осталось от долгого странствия.
На набережной он огляделся по сторонам. Искал Цзы или У? Ответить он не мог.
Два дня спустя он вместе с шведскими миссионерами отправился на плоскодонке в Фучжоу. Смотрел на пейзаж, медленно проплывавший мимо. Искал место, где похоронит останки Го Сы.
Он сделает это в одиночестве. Это касается только его, родителей и духов предков. Эльгстранд и Лудин едва ли одобрят, что он следует давним традициям.
Плоскодонка медленно скользила на север. У берегов распевали лягушки.
Сань был дома.
16
Однажды вечером осенью 1868 года Сань сел за столик, где горела стеариновая свеча. И начал тщательно выводить иероглифы — повесть о жизни трех братьев. Пять лет минуло с тех пор, как Цзы похитил его и Го Сы, и один год — после возвращения в Кантон с костями Го Сы в котомке. За этот год он добрался с Эльгстрандом и Лудином до Фучжоу, неотлучно находился при них как слуга и выучился писать, поскольку Лудин нанял ему учителя.
Снаружи бушевал ветер, а Сань сидел в своей комнате и записывал свою повесть. Слушал вой ветра, сжимал в пальцах кисточку и думал, что словно бы опять попал на одно из судов, на каких ему довелось плавать.
Только сейчас он, как ему казалось, начал осознавать масштабы случившегося. И решил вспоминать все подробности, ничего не упуская. Если недостанет иероглифов либо слов, всегда можно обратиться к учителю Пэю, который обещал помочь. Но предупредил, что Сань не должен затягивать. Пэй чуял, что земля тянет его к себе и жить ему осталось недолго.
Один вопрос преследовал Саня весь минувший год, с тех пор как они прибыли в Фучжоу и поселились в доме, который купили Эльгстранд и Лудин. Для кого он рассказывает свою историю? В свою деревню он никогда не вернется, а больше никто из людей знать про него не знает.
Не для кого ему писать. И все-таки он напишет. Если вправду существует Создатель, властвующий над живыми и мертвыми, Он проследит, чтобы написанное Санем попало в руки того, кто захочет прочесть.
Сань начал свои записки, медленно, с трудом, а ветер меж тем бушевал за стенами. Он тихонько покачивался на табурете, туда-сюда, туда-сюда. И вскоре комната обернулась судном, где пол качался под ногами.
На столе лежало несколько стопок бумаги. Подобно раку на речном дне, он задумал двигаться вспять, к той минуте, когда увидел своих родителей в петле, раскачивающихся на ветру. Начать же он хотел с поездки сюда, к месту, где находился сейчас. По времени она была ближе всего и в памяти виделась наиболее отчетливо.
Сойдя в Кантоне на берег, Эльгстранд и Лудин чувствовали и волнение, и страх. Беспорядочная людская толчея, чужие запахи и неспособность понять диалект, на котором говорили в городе, внушали им неуверенность. Их прибытия ожидал шведский миссионер по имени Томас Хамберг, который работал здесь для немецкого общества, занимавшегося распространением китайских переводов Библии. Хамберг принял их хорошо, поселил в принадлежавшем немцам доме, где у него были и контора, и жилье. Сань следовал за миссионерами, решив стать им безмолвным слугой. Распоряжался носильщиками багажа, стирал одежду миссионеров, приглядывал за ними во всякое время суток. Тихонько держась поодаль, он слушал все разговоры. Хамберг говорил по-китайски лучше, чем Эльгстранд и Лудин. Чтобы дать им попрактиковаться, он часто говорил с ними по-китайски. Сквозь приоткрытую дверь Сань слышал, как Хамберг расспрашивал Лудина, где они с ним познакомились. И с удивлением и обидой отметил, что Хамберг не советовал Лудину слишком доверять слуге-китайцу.
Впервые Сань услышал из уст миссионера недоброжелательные отзывы о китайцах. Однако решил, что ни Эльгстранд, ни Лудин не согласятся с Хамбергом. Они не такие.
После нескольких недель интенсивной подготовки они покинули Кантон, двинулись вдоль побережья, а затем вверх по реке Миньцзян к городу Белых Пагод, Фучжоу. Заботами Хамберга они получили рекомендательное письмо к самому важному городскому мандарину, который ранее благосклонно относился к христианским миссионерам. К своему удивлению, Сань увидел, как Эльгстранд и Лудин без колебаний пали ниц перед мандарином, уткнувшись лбом в пол. Чиновник позволил им действовать в городе, а после некоторых поисков они сумели купить недвижимость, подходящую для их целей, — обнесенную забором усадьбу с большим количеством построек.
В тот день, когда въехали в усадьбу, Эльгстранд и Лудин пали на колени и благословили это место, которое станет их будущим. Сань тоже стал на колени. Но благословений не произносил. Думал, что не отыскал пока, где похоронить кости Го Сы.
Прошло несколько месяцев, прежде чем он нашел место у реки, где вечернее солнце озаряло деревья, медленно погружая землю в сумрак. Сань приходил туда не раз и, сидя возле камня, испытывал великий покой. У подножия склона медленно несла свои воды река. Даже сейчас, осенью, у самого берега цвели цветы.
Здесь он сможет сидеть и беседовать с братьями. Здесь они будут подле него. Все вместе. Граница меж мертвыми и живыми сотрется.
Рано утром, никем не замеченный, он спустился к реке, выкопал глубокую яму и похоронил стопу Го Сы и палец Лю. Старательно засыпал яму землей, уничтожил ее следы и положил сверху камень, привезенный из долгого странствия через пустыни Америки.
Надо бы прочесть какую-нибудь молитву, перенятую у миссионеров. Но поскольку У, тоже как бы находившийся здесь, не знал Бога, к которому обращались такие молитвы, Сань просто назвал братьев по именам. Наделил их дух крыльями и отпустил на волю.
Эльгстранд и Лудин развили поразительно бурную деятельность. Сань проникался все большим уважением к их упорной способности сметать все препятствия и убеждать людей помочь им в создании миссии. Конечно, у них и деньги имелись. Такова была предпосылка работы. Эльгстранд договорился с английской компанией, чьи суда регулярно заходили в Фучжоу, прихватывать и денежные переводы из Швеции. Сань удивлялся, что миссионеры вроде бы совсем не опасаются воров, которые, не задумываясь, убьют их, чтобы завладеть их достоянием. Ночью Эльгстранд хранил деньги и векселя под подушкой. А когда его или Лудина поблизости не было, за все отвечал Сань.
Однажды Сань украдкой пересчитал деньги в небольшой кожаной сумке. И поразился, как их много. На секунду он едва не поддался соблазну забрать деньги и сбежать. С такой суммой можно податься в Пекин и жить себе припеваючи на проценты.
Соблазн исчез, как только он подумал о Го Сы и о заботе, какой окружали его миссионеры в последние дни перед кончиной.
Сань и без того жил так, как ему прежде и во сне присниться не могло. У него была комната с кроватью, чистая одежда, хорошая еда в достатке. С самой нижней ступеньки он шагнул наверх, и теперь все слуги в доме находились под его началом. Он был строг и решителен, но совершившего оплошность никогда не наказывал рукоприкладством.
Уже через несколько недель по прибытии Эльгстранд и Лудин распахнули двери своего дома, приглашая всех любопытствующих послушать, что проповедуют чужие белые люди. Во дворе возникла прямо-таки давка. Сань, державшийся на заднем плане, слышал, как Эльгстранд на своем плохоньком китайском рассказывал о странном Боге, позволившем распять своего сына на кресте. Лудин расхаживал среди народа, раздавал картинки, которые собравшиеся передавали из рук в руки.
Когда Эльгстранд замолчал, все поспешно разошлись. Однако на другой день все повторилось, одни вернулись, а других привели с собой. Горожане заговорили о диковинных белых людях, поселившихся среди них. Труднее всего китайцам было понять, что Эльгстранд и Лудин никакими деловыми операциями не занимались. Не имели ни товаров на продажу, ничего не покупали. Только рассказывали на своем скверном китайском о Боге, для которого все люди были равны.
На первых порах усилия миссионеров не ведали предела. Над входом в усадьбу уже появились китайские иероглифы, сообщавшие, что здесь находится Храм Истинного Бога. Эти двое словно бы никогда не спали, круглые сутки работали. Сань слышал, как они порой по-китайски использовали выражение «унизительное идолопоклонство» и твердили, что с оным нужно бороться. Интересно, думал он, как они дерзают думать, что смогут заставить обыкновенных китайцев отказаться от мыслей и веры, с какими они жили многие поколения. Как может Бог, допустивший, чтобы его сына прибили гвоздями к кресту, дать бедному китайцу духовное утешение или силу, чтобы жить?
Уже по приезде в город дел у Саня было по горло. Когда Эльгстранд и Лудин подыскали дом, подходящий для их целей, и уплатили владельцу требуемую сумму, Сань занялся наймом прислуги. Поскольку многие приходили сами и спрашивали, нет ли работы, Саню оставалось только оценивать соискателей, спрашивать рекомендации и разумно выбирать наиболее пригодных.
Однажды утром, через несколько недель по прибытии, когда Сань отодвинул засов и открыл тяжелые деревянные ворота, он увидел перед собой молодую женщину. Звали эту женщину, стоявшую перед ним со склоненной головой, Ло Ци. Родом она была из деревушки в верховьях Минь-цзян, поблизости от Шуйкоу. Родители ее были бедны, и она убежала из дома, когда отец решил продать ее в наложницы семидесятилетнему старику из Наньчана. Она умоляла отца не делать этого, потому что ходили слухи, будто несколько прежних наложниц этого человека были убиты, когда они ему наскучили. Отец стоял на своем, и тогда она убежала. Немец-миссионер, который плыл на джонке вверх по реке в сторону Госы-ханя, рассказал ей, что в Фучжоу есть миссия, где с христианским милосердием встречают каждого, кто в нем нуждается.
Сань долго смотрел на девушку, когда она умолкла. Задал ей несколько вопросов о том, что она умеет, а затем впустил во двор. Она пройдет испытательный срок, будет помогать женщинам на кухне и повару, который отвечает за миссионерские трапезы. Если все будет хорошо, он, возможно, даст ей работу.
Радость на ее лице растрогала его. О такой власти он и не мечтал — обрадовать человека тем, что предложишь ему работу, а значит, выход из бездонной нищеты.
Ло Ци справлялась хорошо, и Сань разрешил ей остаться. Поселилась она вместе с другими служанками, и вскоре ее полюбили, потому что она была спокойная и никогда не отлынивала от работы. Сань часто останавливался и смотрел, как она трудится на кухне или спешит по какому-нибудь делу через двор. Порой их взгляды встречались. Но он никогда не говорил с нею иначе, нежели с другими слугами.
Перед самым Рождеством Эльгстранд попросил Саня нанять лодку и гребцов. Они отправятся вниз по реке, наведаются на английское судно, только что пришедшее из Лондона. Эльгстранд получил весточку от британского консула в Фучжоу, что есть посылка для миссии.
— Лучше всего тебе поехать со мной, — улыбнулся Эльгстранд. — Мне не обойтись без лучшего моего человека, когда надобно забрать сумку с деньгами.
Сань нашел в гавани команду гребцов, которые согласились на эту работу. На другой день Эльгстранд и Сань сели в лодку. Но перед этим Сань шепотом сказал миссионеру, что лучше помалкивать о том, что им предстоит забрать на борту английского судна.
Эльгстранд рассмеялся:
— Я наверняка доверчив. Но все не так плохо, как ты думаешь.
За три часа гребцы доставили их до места и причалили к англичанину. Эльгстранд вскарабкался по трапу, Сань за ним. Встречал их лысый капитан по имени Джон Данн. Он с крайним недоверием посмотрел на гребцов. Затем столь же недоверчиво взглянул на Саня и произнес несколько слов, которых Сань не понял. Эльгстранд покачал головой и объяснил Саню, что капитан Данн недолюбливает китайцев.
— Он считает вас всех ворами и обманщиками, — сказал Эльгстранд и рассмеялся. — Однажды он поймет, как ошибался.
Капитан Данн и Эльгстранд исчезли в капитанской каюте. Немного погодя Эльгстранд вернулся с кожаной сумкой, которую демонстративно передал Саню.
— Капитан Данн считает меня сумасшедшим, раз я тебе доверяю. Увы, приходится сделать вывод, что капитан Данн человек бесхитростный, вероятно много знающий о кораблях, ветрах и морях, но совершенно не разбирающийся в людях.
Оба снова спустились в лодку и поплыли назад. На место прибыли уже в темноте. Сань расплатился со старшиной гребцов. Шагая через темные переулки, он чувствовал себя не в своей тарелке. Невольно думал о том вечере в Кантоне, когда Цзы заманил его и братьев в ловушку. Однако ничего не случилось. Эльгстранд ушел с сумкой в контору, Сань запер ворота на засов и разбудил ночного сторожа, который спал возле стены.
— Тебе платят за бодрствование, — сказал он, — а не за сон.
Сказал он это доброжелательным тоном, хотя знал, что сторож ленив и скоро заснет опять. Но у него много детей и жена, обварившаяся кипятком, много лет не встающая с постели и часто кричащая от боли.
Я — начальник, который стоит на земле, думал Сань. Я не сижу высоко на коне, как Я.А. И сплю как сторожевой пес, вполглаза.
Он пошел прочь от ворот, к себе. На ходу отметил, что в помещении, где ночевали служанки, горит свет. Нахмурился. По ночам запрещалось оставлять зажженные свечи — слишком велика опасность пожара. Он подошел к окну, осторожно заглянул в щелку меж тонкими занавесками. В комнате находились три женщины. Одна, старшая из служанок, спала, а Ци и девушка по имени На сидели на кровати и разговаривали. На столе горел фонарик. Вечер был теплый, и Ци расстегнула кофту на груди. Сань как завороженный смотрел на нее. Голосов он не слышал — очевидно, девушки шептались, чтобы не разбудить спящую.
Внезапно Ци обернулась к окну. Сань попятился. Она увидела его? Отступив в темноту, он подождал. Но Ци занавеску трогать не стала. Сань вернулся к окну и стоял там, пока На не задула огонек и комната не утонула во мраке.
Сань не шевелился. Собака, одна из тех, что ночью бегали по усадьбе, стерегли ее от воров, подошла, обнюхала его руки.
— Я не разбойник, — шепнул Сань. — Я просто мужчина, который желает женщину, и возможно, однажды она станет моей.
С этой минуты Сань начал искать общества Ци. Осторожно, чтобы не напугать ее. И не желая, чтобы другим слугам бросился в глаза его интерес к ней. Зависть среди прислуги вспыхивает ох как легко.
Много времени прошло, прежде чем Ци поняла Саневы осторожные знаки. Они начали встречаться возле женской комнаты, после того как На обещала никому не говорить. За это она получила пару башмаков. В конце концов, почти полгода спустя, Ци стала иной раз проводить ночи в комнате у Саня. Когда она была с ним, Сань испытывал радость, которая прогоняла все мучительные тени и воспоминания, обычно окружавшие его.
Обоим — и Саню, и Ци — было ясно, что они хотят прожить жизнь сообща.
Сань решил поговорить с Эльгстрандом и Лудином, испросить разрешение жениться. И пришел к ним однажды утром после завтрака, прежде чем миссионеры занялись многочисленными делами, наполнявшими их дни. Он изложил свою просьбу. Лудин молчал, говорил Эльгстранд:
— Почему ты хочешь жениться на ней?
— Она милая и внимательная. Работает старательно.
— Ци совсем простая женщина, не умеющая всего того, чему научился ты. Она не выказывает интереса к нашей христианской миссии.
— Она еще слишком молода.
— Кое-кто говорит, что она ворует.
— Это досужие сплетни прислуги. От них никому спасу нет. Все обвиняют всех в чем попало. Я знаю, что правда, а что нет. Ци не ворует.
Эльгстранд повернулся к Лудину. Что-то сказал на непонятном Саню языке.
— Мы думаем, тебе надо подождать, — сказал Эльгстранд. — Нам хочется также, чтобы поженились вы по христианскому обряду. Это будет здесь первая такая свадьба. Но время еще не пришло. Так что подождите.
Сань поклонился и вышел, очень разочарованный. Впрочем, Эльгстранд не сказал решительного «нет». В один прекрасный день они с Ци поженятся.
Через несколько месяцев Ци сообщила Саню, что ждет ребенка. Сань возликовал и сразу решил, что, если родится сын, назовет его Го Сы. Вместе с тем он понял, что новая ситуация чревата большими сложностями. В проповедях, какие Эльгстранд и Лудин произносили перед людьми, каждый день собиравшимися во дворе миссии, иные вещи повторялись чаще других. В частности, Сань понял так, что христианская религия придавала чрезвычайно важное значение тому, чтобы люди сперва женились, а уж потом заводили детей. Сходиться до свадьбы — большой грех. Сань долго обдумывал, как поступить, но выхода не находил. Какое-то время еще удастся скрывать растущий живот. Однако придется ему сказать свое слово, прежде чем все раскроется.
И вот Лудину опять понадобились гребцы и лодка, чтобы наведаться в немецкую миссию, расположенную в нескольких десятках километров выше по реке. Как всегда, Сань должен был его сопровождать. В отлучке они рассчитывали пробыть четыре дня. Вечером накануне отъезда Сань попрощался с Ци и обещал, что за это время придумает, как решить их сложную проблему.
Когда через четыре дня они с Лудином вернулись, его немедля вызвал к себе Эльгстранд: есть срочный разговор. Миссионер сидел за столом у себя в конторе. Обычно он всегда предлагал Саню сесть. Но не сегодня. Сань догадался: что-то случилось.
Голос Эльгстранда звучал мягче обычного.
— Как прошла поездка?
— Спокойно, без неожиданностей.
Эльгстранд задумчиво кивнул, пристально посмотрел на Саня.
— Я огорчен, — проговорил он. — Я думал, слухи, дошедшие до моих ушей, лживы. Но в конце концов был вынужден принять меры. Ты понимаешь, о чем я?
Сань понял. Однако сказал «нет».
— Ты еще больше огорчаешь меня. Когда человек лжет, дьявол гнездится в его душе. Разумеется, я говорю о том, что женщина, на которой ты хотел жениться, забеременела. Даю тебе еще один шанс сказать правду.
Сань склонил голову, но не ответил. Чувствуя, как бешено бьется сердце.
— Впервые с тех пор, как мы повстречались на судне, доставившем нас сюда, я очень разочарован в тебе, — продолжал Эльгстранд. — Ты был одним из тех, кто давал мне и брату Лудину уверенность в том, что и китайцы могут подняться на более высокую духовную ступень. Это были тяжкие дни. Я молился за тебя и решил, что ты можешь остаться. Однако тебе необходимо с еще большим старанием и усилием приближать минуту, когда ты сможешь сказать, что веруешь в нашего общего Бога.
Сань по-прежнему стоял опустив голову, ждал продолжения, которого не последовало.
— Это все, — сказал Эльгстранд. — Возвращайся к работе.
В дверях Сань услышал за спиной голос Эльгстранда:
— Ты, конечно, понимаешь, что Ци не могла оставаться здесь. Она покинула нас.
Сань вышел во двор совершенно оглушенный. Его охватило такое же чувство, как и после смерти братьев. Его снова прибили к земле. Он разыскал На, за волосы выволок из кухни. Впервые Сань применил силу по отношению к прислуге. На с криком бросилась наземь. Сань быстро понял, что донесла не она, а пожилая служанка, подслушавшая доверительную беседу Ци и На. Сань с трудом подавил желание накинуться и на нее. Ведь тогда и ему придется уйти из миссии. Он привел На в свою комнату, усадил на табурет.
— Где Ци?
— Она ушла. Два дня назад.
— Куда ушла?
— Не знаю. Она очень опечалилась. Убежала.
— Наверно, она все-таки хоть что-то сказала о том, куда пойдет?
— По-моему, она сама не знала. Я думала, она пойдет к реке, будет ждать тебя там.
Сань рывком вскочил, выбежал из комнаты и поспешил в гавань. Но Ци там не нашел. Искал ее почти весь день, расспрашивал людей, однако никто ее не видел. Он говорил с гребцами, и они обещали сообщить, если Ци объявится.
Когда он вернулся в миссию и снова встретил Эльгстранда, тот словно уже забыл о случившемся. Готовился к богослужению, предстоявшему наутро.
— Тебе не кажется, что двор следует подмести? — дружелюбно спросил Эльгстранд.
— Завтра утром все приберут, я прослежу, чтобы к приходу людей все было чисто.
Эльгстранд кивнул, Сань поклонился. Видно, Эльгстранд считал, что грех Ци так тяжек, что ей нет спасения.
Сань не мог понять, что есть, стало быть, люди, которым никогда не приблизиться к великой благостыне, пусть даже их грех заключается в том, что они любили другого человека.
Он смотрел на Эльгстранда и Лудина, которые о чем-то разговаривали возле конторы.
Казалось, только сейчас он увидел их по-настоящему.
Два дня спустя Сань получил весточку из гавани, от одного из друзей, и поспешил туда. Ему пришлось протолкаться сквозь толпу. Ци лежала на досках. Несмотря на тяжелую железную цепь, обмотанную вокруг пояса, она всплыла из пучины. Цепь задело веслом, и тело поднялось на поверхность. Лицо синевато-бледное, глаза закрыты. Только Сань мог догадаться, что во чреве она носила дитя.
Снова Сань остался один.
Он дал денег человеку, пославшему за ним. Этой суммы хватит, чтобы сжечь тело. Два дня спустя он похоронил ее прах в том месте, где покоился Го Сы.
Вот все, чего я достиг в жизни, думал он. Строю и заполняю собственное кладбище. Здесь погребены останки четырех людей, один из которых даже не успел родиться.
Он стал на колени, несколько раз склонился, коснувшись лбом земли. Скорбь захлестнула все его существо. Он не противился. Выл, как зверь, от ярости из-за случившегося. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным. Когда-то он думал, что способен позаботиться о братьях, а теперь он просто тень человека, которая готова рассыпаться.
Когда поздно вечером он вернулся в миссию, сторож сообщил, что Эльгстранд искал его. Сань постучал в дверь конторы, где миссионер что-то писал при свете лампы.
— Я беспокоился, — сказал Эльгстранд. — Ты отсутствовал весь день. Я молил Бога, чтобы с тобой ничего не случилось.
— Ничего не случилось. — Сань поклонился. — У меня немного болел зуб, и я вылечил его травами.
— Вот и хорошо. Нам без тебя никак не обойтись. Ступай поспи.
Сань не сказал миссионерам, что Ло Ци покончила с собой. Вместо нее наняли другую девушку. Сань спрятал свою великую боль в сердце и много месяцев оставался незаменимым слугой миссионеров. О своих мыслях никогда не упоминал, не говорил, что теперь слушает проповеди иначе, нежели раньше.
Вдобавок он решил, что освоил достаточно много иероглифов, чтобы начать повесть о себе и братьях. По-прежнему не зная, кому ее предназначает. Может, только ветру. Но в таком случае он заставит ветер слушать.
Писал он поздними вечерами, спал все меньше, чтобы не пренебрегать другими своими обязанностями. Был всегда приветлив, готов помочь принять решение, урезонить слуг и облегчить Эльгстранду и Лудину обращение язычников.
Минул год с приезда в Фучжоу. Сань пришел к выводу, что для создания Царства Божия, о котором мечтали миссионеры, понадобится очень много времени. За двенадцать месяцев девятнадцать человек обратились и приняли великую христианскую благостыню.
Все это время он писал, возвращаясь к началу — к бегству из родной деревни.
В обязанности Саня входила уборка Эльгстрандовой конторы. Никто другой не допускался туда, чтобы прибрать и стереть пыль. Однажды, когда Сань бережно смахивал пыль с письменного стола и лежащих на столе бумаг, он заметил письмо, которое Эльгстранд написал по-китайски в Кантон своим друзьям, вместе с которыми упражнялся в языке.
Миссионер доверительно писал, что «китайцы, как тебе известно, невероятно работящи и терпят нищету так же, как ослы и мулы терпят побои. Однако нельзя забывать, что китайцы хитрые лжецы и обманщики, они тщеславны и алчны и им свойственна животная чувственность, порой вызывающая у меня отвращение. В большинстве это люди негодные. Остается лишь надеяться, что Божия любовь когда-нибудь проникнет сквозь их ужасную жестокость и грубость».
Сань дважды прочел это письмо. Потом вытер пыль и вышел из конторы.
Он продолжал работать, словно ничего не произошло, вечерами писал, днем слушал проповеди миссионеров.
А однажды вечером, осенью 1868 года, незаметно покинул миссию. В простой матерчатой сумке лежало все его достояние. Шел дождь, и дул сильный ветер. Сторож спал у ворот и не слышал, как Сань перелез через ограду. Когда сидел верхом на воротах, он сорвал иероглифы, гласившие, что здесь вход в Храм Истинного Бога. Бросил их в грязь.
Улица была безлюдна. Только дождь барабанил по земле.
Сань исчез в потемках.
17
Эльгстранд открыл глаза. Сквозь планки жалюзи в комнату сочился утренний свет. Со двора доносился шорох метелок. Привычный звук нравился ему, непоколебимое мгновение миропорядка, который много раз мог зашататься. Однако шорох метлы не менялся никогда.
Проснувшись, он, по обыкновению, полежал в постели, позволил мыслям вернуться вспять. Мешанина образов детства в смоландском городишке заполонила сознание. Он и предположить не мог, что однажды поймет, что у него есть призвание — стать миссионером, отправиться в широкий мир помогать людям в обретении единственно истинной веры.
Все это было так давно, но сейчас, в минуты после пробуждения, совсем близко. Особенно сегодня, когда ему предстояло очередное плавание вниз по реке, к английскому грузовому судну, которое, наверно, доставило деньги и почту для миссии. В четвертый раз он проделает этот путь. Вот уж полтора года они с Лудином живут в Фучжоу. И хотя трудятся не покладая рук, миссия по-прежнему сталкивается с множеством проблем. Самое большое разочарование — малое число по-настоящему обращенных. Многие утверждали, что уверовали в Христа. Но не в пример Лудину, который смотрел не слишком критично, Эльгстранд видел, что у многих из новообращенных вера слаба, что она просто прикрывает надежду на какой-нибудь подарок от миссионеров, на платье или съестное.
В минувшие месяцы случались минуты, когда Эльгстранд приходил в отчаяние. Тогда он писал в своих дневниках о криводушии китайцев и об их отвратительном язычестве, которое словно бы невозможно истребить. Китайцы, приходившие слушать проповеди, казались ему животными, стоящими куда ниже самых нищих крестьян, каких он встречал в Швеции. Библейские слова, что незачем метать бисер перед свиньями, приобретали новый, неожиданный смысл. Но тяжкие часы проходили. Он молился, говорил с Лудином. В письмах домой, в миссионерское общество, которое поддерживало их работу и собирало необходимые денежные средства, он не скрывал существующих трудностей. И снова и снова указывал, что необходимо набраться терпения. Христианской церкви потребовались сотни лет, чтобы распространиться по миру. Терпение требуется и от них, посланных к людям огромной отсталой страны под названием Китай.
Он встал с кровати, умылся в тазу и не спеша начал одеваться. Утром он напишет несколько писем, а затем передаст их капитану английского судна. В особенности нужно написать матери, она совсем состарилась, и память у нее вконец ослабла. Не мешает еще раз напомнить ей, что ее сын занят христианской работой, важнее которой на свете нет.
В дверь осторожно постучали. Он открыл — на пороге стояла девушка-служанка, принесшая завтрак. Она поставила поднос на стол и бесшумно исчезла. Надевая сюртук, Эльгстранд с порога оглядел выметенный двор. На улице влажно, жарко, пасмурно, возможно, будет дождь. Значит, в поездке по реке понадобятся дождевики и зонты. Он помахал рукой Лудину, который стоял у своей двери, протирал очки.
Без него было бы трудно, думал Эльгстранд. Он наивный, не очень-то способный, зато приветливый и работящий. В каком-то смысле носитель простодушия, о котором говорит Библия.
Эльгстранд быстро прочел молитву и сел завтракать, размышляя о том, наняты ли гребцы, которые доставят их к английскому судну и обратно.
В этот миг ему очень недоставало Саня. Пока был в миссии, Сань всегда благополучно улаживал такие дела, а с тех пор как осенью он внезапно исчез, Эльгстранд так и не нашел ему достойной замены.
Налив себе чаю, он снова задумался: что же побудило Саня уйти? Единственное логическое объяснение — служанка Ци, в которую Сань был влюблен, бежала с ним вместе. Эльгстранд огорчался, что ошибся, оценивал Саня слишком высоко. Он мог примириться с тем, что его постоянно разочаровывали и обманывали обычные китайцы. Они по натуре вероломны. Но что и Сань, которому он так верил, поступит точно так же, стало самым большим разочарованием из всех, пережитых в Фучжоу. Он пробовал расспросить всех, кто знал Саня. Но никто не знал, что произошло той бурной ночью, когда ветер сорвал иероглифы надписи Храм Истинного Бога. Их вернули на место. А Сань пропал.
Следующие несколько часов Эльгстранд писал свои письма и составлял отчет для миссионерского общества в Швеции. Он всегда мучился, когда приходилось сообщать, как идет работа. Около часу дня он заклеил последний конверт и снова глянул на улицу. Наверно, все-таки будет дождь.
Садясь в лодку, Эльгстранд как будто бы узнал некоторых гребцов. Но он не был уверен. Они с Лудином заняли свои места в середине лодки. Мужчина по имени Синь с поклоном сообщил, что они готовы к отплытию. Время плавания миссионеры использовали для обсуждения разных проблем миссии. Говорили и о том, что надо бы открыть новые миссии. Эльгстранд мечтал выстроить целую сеть христианских миссий по всему течению Миньцзян. Если они продемонстрируют, что миссия расширяется, это притягательно подействует на размышляющих и сомневающихся, но интересующихся диковинным Богом, отдавшим своего сына на крестную смерть.
Но откуда взять деньги? Ни Лудин, ни Эльгстранд не знали.
Когда они подплыли к английскому судну, Эльгстранд, к своему удивлению, обнаружил, что оно ему знакомо. На палубе ждал капитан Данн, с которым Эльгстранд уже встречался. Он познакомил его с Лудином, и все трое спустились в капитанскую каюту. Капитан Данн выставил бренди и стаканы и не успокоился, пока не заставил обоих миссионеров отпить глоток-другой.
— Вы все еще здесь, — сказал он. — Удивительно. Как вы только выдерживаете?
— У нас призвание, — отвечал Эльгстранд.
— Ну и как?
— Что «как»?
— Обращение продвигается? Удается вам обратить китайцев в истинную веру или они по-прежнему курят фимиам своим идолам?
— Чтобы обратить человека, нужно много времени.
— А сколько же времени нужно, чтобы обратить целый народ?
— Мы рассуждаем иначе. Мы готовы остаться здесь на всю жизнь. После нас придут другие, продолжат миссию.
Капитан Данн сверлил их испытующим взглядом. Эльгстранд припомнил, что в прошлый раз Данн очень неодобрительно отзывался о китайском народе.
— Время — это одно. Оно течет у нас между пальцев, как бы мы ни старались его ухватить. Но как насчет расстояния? Прежде чем изобрели инструменты, которые позволили измерять пройденный путь в морских милях, мерой была так называемая видимость, то бишь расстояние, на котором зоркий моряк мог увидеть землю или другое судно. Как вы измеряете расстояние, господин миссионер? Расстояние меж Богом и людьми, которых желаете обратить?
— Терпение и время — тоже расстояние.
— Я восхищаюсь вами, — сказал Данн. — Хоть и против воли. До сих пор вера никогда не помогала морскому капитану пройти между мелями и рифами. Нам необходимы знания, только знания. Можно сказать, наши с вами паруса полнятся разными ветрами.
— Красивый образ, — заметил Лудин, который все это время выжидательно молчал.
Капитан Данн нагнулся и отпер деревянный сундук рядом со своей подвесной койкой. Оттуда он достал множество писем, несколько посылок потолще и, наконец, пакет с деньгами и векселями, которые миссионеры могли обналичить у английских коммерсантов в Фучжоу.
Потом он протянул Эльгстранду бумагу, где была обозначена сумма.
— Пересчитайте, пожалуйста, и распишитесь.
— Это необходимо? Вряд ли капитан станет красть деньги, собранные бедняками, чтобы помочь язычникам достичь лучшей жизни.
— Что вы себе думаете, меня не касается. Главное, вы должны убедиться в правильности суммы.
Эльгстранд пересчитал купюры и векселя, после чего подписал расписку, которую капитан Данн запер в сундук.
— Много денег вы тратите на своих китайцев. Видать, вправду они для вас очень важны.
— Так и есть.
Уже смеркалось, когда Эльгстранд и Лудин наконец покинули судно. Капитан Данн стоял у поручней, глядя, как оба спускаются в лодку, которая помчит их домой.
— Прощайте! — крикнул капитан. — Кто знает, встретимся ли мы здесь еще раз.
Лодка отошла от борта. Гребцы ритмично налегали на весла. Эльгстранд посмотрел на Лудина и расхохотался.
— Странный тип этот капитан Данн. По-моему, в глубине души он добрый. Хотя производит впечатление наглеца и богохульника.
— Вряд ли он одинок в своих воззрениях, — отозвался Лудин.
Оба умолкли. Обычно лодка держалась близко к берегу. Но на сей раз гребцы почему-то вывели ее на середину реки. Лудин спал. Эльгстранд тоже задремал. И проснулся, когда из темноты вынырнуло несколько лодок и ткнулось носами в обшивку бортов. Все произошло так быстро, что Эльгстранд толком не успел понять, что случилось. Вот беда, подумал он. Ну что бы гребцам держаться, как всегда, возле берега!
В следующую секунду он сообразил, что о случайном столкновении не может быть и речи. Люди в масках перепрыгнули к ним в лодку. Лудин, который открыл глаза и хотел было встать, тотчас рухнул от сильного удара по голове. Гребцы не пытались ни защитить Эльгстранда, ни увести лодку прочь. Эльгстранд понял, что все было подстроено.
— Во имя Иисуса! — воскликнул он. — Мы миссионеры, мы не желаем вам зла!
Человек в маске внезапно вырос прямо перед ним. В руке он держал не то секиру, не то молот. Взгляды их встретились.
— Пощади наши жизни! — взмолился Эльгстранд.
Человек снял маску. Несмотря на темноту, Эльгстранд сразу разглядел Саня. Его лицо было бесстрастно, когда он взмахнул секирой и раскроил Эльгстранду череп. Тело миссионера он столкнул за борт и секунду-другую смотрел, как оно плывет прочь. Один из его людей приготовился перерезать горло Лудину, однако Сань остановил его:
— Пусть живет. Пусть расскажет другим.
Сань забрал сумку с деньгами, перебрался в другую лодку. Остальные, в том числе и гребцы Эльгстрандовой лодки, последовали его примеру, бросив беспамятного Лудина одного.
Река неспешно несла свои воды. Разбойники бесследно исчезли.
Наутро лодку с по-прежнему бесчувственным Лудином обнаружили. Британский консул в Фучжоу взял миссионера под опеку и поселил в своем доме, пока он не восстановит силы. Когда Лудин немного оправился от потрясения, консул спросил, узнал ли он кого-нибудь из налетчиков. Лудин ответил отрицательно. Все случилось так быстро, они все были в масках, он понятия не имеет, что произошло с Эльгстрандом.
Консул долго размышлял о том, почему Лудина оставили в живых. Китайские речные пираты редко оставляли свидетелей своих налетов. Однако на сей раз сделали загадочное исключение.
Консул немедля связался с городскими властями и выразил протест по поводу трагического инцидента. Мандарин решил принять меры. И сумел отследить разбойников до деревни к северо-западу от реки. Правда, их там уже не было, поэтому мандарин наказал их родню. Всех обезглавили без суда и следствия, а деревню сожгли дотла.
Означенные события возымели драматические последствия для дальнейшей миссионерской деятельности. Лудин впал в глубокую депрессию и не решался покинуть британское консульство. Немало времени прошло, прежде чем он настолько окреп, что смог вернуться в Швецию. Лица, отвечавшие в Швеции за миссионерскую работу, приняли нелегкое решение до поры до времени не посылать миссионеров в Китай. Все знали, что случившееся с братом Эльгстрандом есть часть мученичества, вполне возможного для миссионеров, работающих в отдаленных краях. Если бы Лудин вновь стал работоспособен, дело обстояло бы иначе. Но человек, который только плакал и почти не выходил из дома, отнюдь не опора для продолжения деятельности.
Миссию закрыли. Девятнадцати обращенным китайцам предложили перебраться к немецкой или американской миссии на берегах Миньцзян.
Отчеты Эльгстранда о миссионерской работе отправили в архив, и никто ими не интересовался.
Через несколько лет после отъезда Лудина в Швецию разряженный китаец прибыл со своими слугами в Кантон. Это Сань вернулся в город, скрытно прожив некоторое время в Ухане.
По пути Сань делал остановку в Фучжоу. Слуги ждали на постоялом дворе, а он отправился на то место у реки, где похоронил брата и Ци. Зажег курительные палочки и долго сидел на живописном взгорке. Негромко разговаривал с мертвыми, рассказывал о теперешней своей жизни. Ответа не получал, но все равно не сомневался, что они его слышат.
В Кантоне Сань снял домик на окраине, далеко от имений иностранцев и от кварталов, населенных обычной китайской беднотой. Вел непритязательную, уединенную жизнь. Те, что спрашивали его слуг, кто он такой, слышали в ответ, что живет Сань на проценты и все свое время посвящает учению. Сань всегда вежливо здоровался с людьми, однако от близкого общения воздерживался.
Свет в его доме всегда горел допоздна. Он продолжал писать о том, что с ним случилось после самоубийства родителей. В заработке Сань не нуждался, поскольку денег в Эльгстрандовой сумке оказалось более чем достаточно для той жизни, какую он теперь вел.
При мысли, что это были деньги миссии, он испытывал огромное удовлетворение. Так он отомстил за то, что христиане долго его обманывали, норовили внушить, что есть справедливый Бог, для которого все люди равны.
Минуло много лет, прежде чем Сань завел себе новую женщину. Как-то раз, когда, по обыкновению, он отправился в город, Сань заметил молодую девушку, которая шла по улице в сопровождении отца. Он пошел следом, узнал, где они живут, а потом поручил доверенному слуге навести справки об отце. Как выяснилось, тот был чиновником невысокого ранга и состоял при одном из городских мандаринов; Сань понял, что, с точки зрения отца девушки, будет вполне подходящим женихом. Он осторожно начал искать знакомства с ним, был представлен и пригласил его в один из лучших чайных домов Кантона. Немного погодя чиновник пригласил его к себе домой, и он впервые встретился с девушкой, которую звали Те. Он нашел ее приятной, а когда она перестала робеть, то оказалась еще и разумной.
Еще через год, в мае 1881-го, Сань и Те поженились. В марте 1882-го у них родился сын, назвали ребенка Го Сы. Сань без устали любовался малышом и впервые за много лет радовался жизни.
Но злоба в нем не уменьшалась. Все больше времени он отдавал тайному обществу, которое стремилось изгнать белых людей из страны. Бедность и страдание на родине не смягчатся, покуда белые чужаки распоряжаются чуть не всеми доходами от торговли и навязывают китайцам ненавистный дурман под названием опиум.
Шло время. Сань становился старше, семья росла. Вечерами он часто сидел один, читал объемистый дневник, который продолжал писать. Теперь он дожидался, когда дети подрастут, смогут понять и, возможно, однажды сами прочтут его книгу.
За пределами его дома призрак нищеты по-прежнему бродил по улицам Кантона. Время еще не пришло, думал Сань. Но когда-нибудь могучая волна неизбежно сметет все это.
Сань продолжал жить своей скромной жизнью. И большую часть времени посвящал детям.
18
Я Жу любил вечерами сидеть один в своей конторе. Высокое здание в центре Пекина, где он занимал весь верхний этаж с огромными панорамными окнами, глядящими на город, было в эти часы почти безлюдно. Только охранники на нижнем этаже да уборщики, а больше никого. В приемной ждала секретарша, госпожа Шэнь, она оставалась столько, сколько он желал, порой, если надо, до рассвета.
В этот декабрьский день 2005 года Я Жу исполнилось тридцать восемь лет. Он был согласен с западным философом, некогда писавшим, что в этом возрасте мужчина достигает середины жизни. Многие из его друзей тревожились, потому что под сорок старость ощущалась как легкий, но холодный ветерок в затылок. Для Я Жу такой тревоги не существовало. Еще студентом Шанхайского университета он решил не тратить понапрасну время и силы на тревоги о том, с чем все равно ничего поделать нельзя. Ход времени непредсказуем и капризен, его не победишь. Человек может сопротивляться ему, лишь стараясь расширить время, использовать его, но не пытаясь упразднить его бег.
Я Жу уткнулся носом в холодное стекло. Он всегда держал низкую температуру в своем просторном офисе, обставленном стильной мебелью в черных и темно-красных тонах. И в холодное время года, и в жару, когда на Пекин налетали песчаные бури, в комнатах было ровно семнадцать градусов. Так он чувствовал себя комфортно. И всегда был склонен к холодным раздумьям. Делать дела и принимать политические решения — это своего рода состояние войны, где главное — холодный расчет и рациональность. Не зря его прозвали Те Цянь Лянь, то бишь Холодный.
Были и такие, что считали его опасным. Верно, несколько раз, когда был помоложе, он терял самообладание и причинял людям физический ущерб. Но теперь такого не случалось. Его ничуть не трогало, что он способен внушать страх. Куда важнее, что он более не терял контроль над гневом, который порой переполнял его.
Время от времени Я Жу спозаранку покидал свою квартиру через потайную дверь. Тогда он смешивался с людьми — большей частью пожилыми — в близлежащем парке и сосредоточенно занимался гимнастикой тайцзи, чувствуя себя крохотной незначительной частичкой огромной безымянной людской массы. Никто не знал ни кто он, ни как его имя. Это словно очищение, думал он. Вернувшись домой и вновь обретя тождество, он как бы набирал силу.
Близилась полночь. Сегодня он ждал двух посетителей. Ему нравилось приглашать тех, кто чего-то от него хотел, и вообще тех, с кем желал встретиться, к себе в контору посреди ночи или на рассвете. Распоряжаясь временем, он имел преимущество. В холодном кабинете в ранний рассветный час легче добиться желаемого.
Я Жу смотрел на мерцающий огнями город. В 1967-м, в самое бурное время культурной революции, он родился на свет в больнице, где-то там, среди огней. Отца рядом не было, поскольку его, университетского преподавателя, подхватила волна хунвейбиновских чисток и забросила на село, пасти крестьянских свиней. Я Жу никогда его не видел. Отец исчез, никто больше о нем не слыхал. Позднее Я Жу посылал кой-кого из ближайших своих сотрудников в те места, куда, по слухам, отправили его отца. Безрезультатно, там его отца не помнили. И в сумбурных архивах тех лет никаких следов не нашлось. Отца Я Жу поглотила огромная политическая волна, которую Мао выпустил на свободу.
Тяжкое время для его матери — одна с сыном и старшей дочерью Хун. Его первые в жизни воспоминания — плачущая мать. Смутные воспоминания, но сохранившиеся на всю жизнь. Позднее, в начале 1980-х, их положение улучшилось, мать снова стала преподавать теоретическую физику в одном из пекинских университетов, а он немного разобрался в хаосе, царившем, когда он родился. Мао пытался создать новую Вселенную. Точно так же, как возникла вселенная, новый Китай должен был явиться из бурного переворота, затеянного Мао.
Я Жу рано сообразил, что успех себе можно обеспечить, только умея истолковать, какова позиция власти в том или ином случае. Тот, кто не понимает разнообразных тенденций политической и экономической жизни, никогда не поднимется на такой уровень, как он сейчас.
Но я поднялся, думал Я Жу. Когда в Китае начали отпускать рынок на свободу, я был готов. Я один из тех котов, о которых говорил Дэн: дескать, не все ли равно, черные они или серые, лишь бы ловили мышей. Сейчас я один из самых богатых людей своего поколения. Я застраховал себя хорошими связями в самых глубинах нынешнего Запретного города, где царствует самое ядро коммунистической партии. Я оплачиваю их заграничные поездки и привожу модельеров для их жен. Я устраиваю их детям хорошие места в американских университетах и строю дома их родителям. А взамен имею свободу.
Он оборвал поток своих размышлений, взглянул на часы. Вот-вот пробьет полночь. Скоро приедет первый посетитель. Он подошел к столу, нажал клавишу интеркома. Госпожа Шэнь ответила сразу же.
— Я жду гостью, примерно через десять минут. Пусть подождет полчаса. Потом я позвоню и приглашу ее зайти.
Я Жу сел за письменный стол, который, уходя, всегда оставлял пустым. Каждый новый день нужно начинать с чистого стола, где могут расположиться новые задачи.
Сейчас там лежала старая, затрепанная книга в латаном-перелатаном переплете. Порой Я Жу думал, что надо бы заказать хорошему мастеру новый переплет для рассыпающейся книги. Но в конце концов решил сохранить ее такой, какова она есть. Хотя переплет порвался, а страницы стали рыхлыми и тонкими, содержание книги не пострадало за долгие годы, минувшие с тех пор, как ее написали.
Он бережно отодвинул книгу и надавил на кнопку под столешницей. Из стола с тихим жужжанием поднялся компьютерный монитор. Я Жу нажал несколько клавиш и увидел на освещенном экране свое генеалогическое древо. Много времени и денег потрачено, чтобы составить это ветвистое древо, представлявшее его семью, по крайней мере часть сведений была установлена вполне надежно. В бурной и кровавой истории Китая погибли не только огромные культурные сокровища. Куда хуже, что пропало очень много архивов. В древе зияли пробелы, которые Я Жу никогда не сможет восстановить.
И все же самые важные имена здесь есть. В первую очередь имя человека, который написал дневник, лежащий у него на столе.
Я Жу искал дом, где его предок сидел со своей стеариновой свечой. Но дом не сохранился. Там, где некогда жил Ван Сань, сейчас пролегала сеть автомобильных дорог.
В дневнике Сань писал, что его слова предназначены ветру и его детям. Что он имел в виду, говоря, что ветер прочтет, Я Жу так и не понял. Вероятно, в глубине души Сань был романтиком, несмотря на жестокую жизнь, какую был вынужден прожить, и жажду мести, никогда его не оставлявшую. Но у него были дети, прежде всего сын по имени Го Сы. Родился Го Сы в 1882-м. Он принадлежал к числу первых руководителей компартии и погиб во время войны Китая с Японией.
Я Жу часто думал, что дневник Саня предназначался именно ему. Хотя больше ста лет отделяли возникновение дневника от этого вечера, Сань, казалось, обращался прямо к нему. Ненависть, обуревавшая предка, теперь жила в нем. Сань, затем Го Сы и, наконец, он сам.
Существовала фотография Го Сы, сделанная в начале 1930-х где-то в горах: Го Сы стоит в группе мужчин. Я Жу отсканировал снимок к себе в компьютер. Глядя на фотографию, он думал, что очень приблизился к Го Сы. Тот стоял прямо позади улыбающегося человека с бородавкой на подбородке. Он был так близок к абсолютной власти, думал Я Жу. И я, его родич, достиг такой же близости к власти.
Интерком на столе тихонько зажужжал. Госпожа Шэнь деликатно сообщала о прибытии первой посетительницы. Пусть подождет. Когда-то давно он читал об одном политическом лидере, который довел до совершенства классификацию своих друзей и врагов, назначив каждому свой срок ожидания. Они могли сравнить, кто сколько ждал, и таким образом определить степень благоволения высокой особы.
Я Жу выключил компьютер, и тот с легким жужжанием опять ушел в стол. Из графина налил себе стакан воды. Стакан был итальянский, изготовленный специально для него на фабрике, которой он владел через одну из своих подставных фирм.
Вода и нефть, думал он. Я окружаю себя жидкостями. Сегодня вода, завтра, быть может, права на воду рек и озер.
Он снова подошел к окну. В эту пору ночи огни уже гаснут. Скоро останутся только уличные фонари да освещение общественных зданий.
Я Жу глянул в ту сторону, где раскинулся Запретный город. Ему нравилось бывать там, навещать друзей, чьими деньгами он управлял, умножая их. Императорский трон сейчас пустует. Но власть по-прежнему обретается в древних стенах императорской столицы. Дэн как-то раз сказал, что давние императорские династии позавидовали бы власти китайской компартии. Нет на свете страны с подобным оплотом власти. Каждый пятый из живущих на свете людей зависит от решений имперских лидеров.
Я Жу знал, что судьба очень благоволит ему. И никогда об этом не забывал. Стоит счесть сей факт естественным, как мигом утратишь влиятельность и благосостояние. Он входил в круг избранных как этакий серый кардинал. Состоял в компартии, имел глубокие связи с тем узким кругом, где принимались важнейшие решения. Был им советником и все время запускал щупальца вперед, прощупывая почву — где там ловушки, а где надежные дороги.
Сегодня ему сравнялось тридцать восемь, и он сознавал, что находится в самой гуще переломной эпохи, в которую Китай вступил после культурной революции. Держава-интроверт устремит взоры вовне. Хотя в политбюро шла ожесточенная борьба касательно выбора пути, Я Жу в результате не сомневался. С пути, на который стал Китай, свернуть уже невозможно. Изо дня в день все больше его соплеменников улучшали свое положение. Хотя пропасть между городом и деревней расширялась, часть этого благосостояния просачивалась и в беднейшие слои. Будет безумием повернуть вспять. Вот почему необходимо постоянно усиливать поиски иностранных рынков сбыта и сырья.
Он смотрел на свое неясное отражение в огромном окне. Наверно, примерно так же выглядел Ван Сань.
Больше ста тридцати пяти лет прошло, думал Я Жу. Сань даже представить себе не смог бы мою нынешнюю жизнь. А я вижу его жизнь и хорошо понимаю гнев, который им владел. Он писал дневник, чтобы его потомки не забыли несправедливость, какой подвергались он, его родители и братья. Великую несправедливость, задавившую весь Китай.
Я Жу взглянул на часы и оборвал течение мыслей. Полчаса еще не истекли, однако он шагнул к столу и нажал на кнопку: посетительница может войти.
Незаметная дверь в стене скользнула вбок. Вошла его сестра Хун Ци. Очень красивая женщина. Сестра у него действительно красавица.
Они встретились посредине комнаты, расцеловали друг друга в щеку.
— Маленький братец, — сказала Хун. — Сегодня ты чуть старше, нежели вчера. Когда-нибудь догонишь меня.
— Нет, — отозвался Я Жу. — Не догоню. Но никто не ведает, кому кого в итоге придется хоронить.
— Почему ты говоришь об этом сейчас? В день рождения?
— Умный знает, что смерть всегда ходит с ним рядом.
Он провел сестру в другой конец комнаты, где стояли мягкие кресла и диван. Хун не любила алкогольные напитки, и он налил чаю из золоченого чайника. Сам же пил воду.
Хун Ци с улыбкой смотрела на него. Потом разом посерьезнела.
— Я принесла тебе подарок. Но сперва хочу узнать, правдивы ли слухи, дошедшие до меня.
Я Жу развел руками:
— Я окружен слухами. Как все публичные люди обоего пола. В том числе и ты, дорогая сестра.
— Мне хотелось бы только знать, правда ли, что свои крупнейшие строительные контракты ты получил с помощью взяток. — Хун Ци резко отставила чайную чашку. — Ты понимаешь, что это означает? Я имею в виду взятки.
Я Жу вдруг устал от Хун Ци. Нередко их разговоры развлекали его, потому что сестра отличалась умом и меткостью суждений. К тому же в спорах с нею он мог отшлифовать собственные аргументы. Она придерживалась старомодных взглядов, чтила идеалы, которые уже ничего не значили. Солидарность — такой же предмет торговли, как и все остальное. Классический коммунизм не выдержал тягот действительности, в которой старые теоретики, собственно, никогда не разбирались. То, что Карл Маркс был во многом прав, что касается фундаментального значения экономики для политики, а Мао показал, что даже бедные крестьяне могут подняться из нищеты, вовсе не означало, что огромные задачи, стоявшие сейчас перед Китаем, можно решить, продолжая некритично применять классические методы.
Хун Ци ехала в будущее, пустив лошадь, так сказать, задом наперед. Я Жу знал: ее ждет неудача.
— Мы никогда не станем врагами, — сказал он. — Наша семья была в числе пионеров, когда наш народ начал странствие из упадка. Мы просто спорим о том, какие способы надо применять. Но я, разумеется, никого не подкупаю и сам тоже взяток не беру.
— Ты думаешь только о себе. А больше ни о ком. Мне трудно поверить, что ты говоришь правду.
На миг Я Жу вышел из себя:
— О чем ты думала шестнадцать лет назад, когда аплодировала старичью из партийного руководства, позволившему танкам давить людей на площади Небесного Спокойствия? О чем ты думала тогда? Разве ты не понимала, что я бы мог быть одним из тех, что стояли на площади? Мне было тогда двадцать два года.
— Это была необходимая мера. Стабильность всей страны находилась под угрозой.
— От нескольких сотен студентов? Неправда, Хун Ци. Вы боялись кой-кого другого.
— Кого же?
Я Жу наклонился к сестре и прошептал:
— Крестьян. Боялись, поскольку бы выяснилось, что они заодно со студентами. Вместо того чтобы ради будущего страны направить свои мысли в другое русло, вы схватились за оружие. Вместо того чтобы решить проблему, пытались ее скрыть.
Хун Ци не ответила. Только неотрывно смотрела на брата. Я Жу подумал, что оба они из семьи, которая несколько поколений назад не смела глаз поднять на мандарина.
— Нельзя улыбаться волку, — сказала Хун Ци. — Волк решит, что ты хочешь драки.
Она встала и одновременно положила на стол сверток, обвязанный красной лентой.
— Мне страшно, братец, ведь я вижу, куда ты идешь. Я сделаю все возможное, чтобы такие, как ты, не превратили страну в нечто постыдное и достойное сожаления. Нам снова предстоят большие классовые бои. На чьей ты стороне? На своей собственной, а не на стороне народа.
— Я вот думаю, кто сейчас волк, — сказал Я Жу.
Он попытался поцеловать сестру в щеку. Но она отстранилась и пошла к двери, скрытой в стене. Я Жу шагнул к столу, нажал на кнопку.
Когда дверь снова закрылась, он наклонился к интеркому:
— Я жду еще одного посетителя.
— Мне записать его имя? — спросила госпожа Шэнь.
— У него нет имени.
Он вернулся к столу, развернул сверток, оставленный Хун Ци. Внутри оказалась нефритовая коробочка, а в ней — белое перышко и камень.
Они с Хун Ци нередко обменивались подарками, содержащими загадки или смысл, сокрытый от других. Я Жу сразу понял, что имела в виду сестра. Она намекала на стихотворение Мао. Перышко символизировало жизнь, выброшенную без пользы, камень — жизнь и смерть, полные значения.
Сестра предостерегает меня, подумал Я Жу. Или упрашивает. Какой путь я выберу в жизни?
Он улыбнулся подарку и решил заказать к ее следующему дню рождения красивого волка из слоновой кости.
Упорство Хун Ци заслуживает уважения. Характером и силой воли она действительно его сестра. И будет бороться с ним и с теми в руководстве страны, кто выбрал путь, который она осуждала. Но она ошибается, она и все, кто отрицает то, что сделает Китай самой сильной в мире державой.
Я Жу сел за письменный стол, зажег лампу. Осторожно надел тонкие белые хлопчатобумажные рукавицы. И снова начал листать книгу, написанную Ван Санем и передававшуюся в роду из рук в руки. Хун Ци тоже читала ее, но книга не задела ее так, как его.
Я Жу открыл последнюю страницу. Ван Саню сравнялось восемьдесят три. Он очень болен и скоро умрет. Последние слова в книге говорят о тревоге: он умрет, не сумев выполнить обещанное братьям.
«Я умираю слишком рано, — пишет он. — И проживи я тысячу лет, все равно бы умер слишком рано, потому что не сумел восстановить честь семьи. Я сделал все, что мог, но этого было недостаточно».
Я Жу закрыл дневник, убрал в ящик и запер на ключ. Снял рукавицы. Из другого ящика вытащил толстый конверт. Потом включил интерком. Госпожа Шэнь тотчас отозвалась.
— Мой гость пришел?
— Он здесь.
— Просите.
Дверь в стене бесшумно отворилась, впустив высокого худого мужчину. По толстому ковру он двигался мягко и ловко. Поклонился перед Я Жу.
— Тебе пора в дорогу, — сказал Я Жу. — Все, что нужно, найдешь в этом конверте. Вернуться надо в феврале, к нашему новому году. Начало западного нового года — самое подходящее время, чтобы исполнить твое поручение.
Я Жу протянул посетителю конверт, тот с поклоном принял его.
— Лю Синь, — сказал Я Жу, — нынешняя твоя задача намного важнее всего, о чем я просил тебя раньше. Речь идет о моей жизни, о моей семье.
— Я исполню твое задание.
— Знаю. Но если потерпишь неудачу, назад не возвращайся. Ведь тогда мне придется убить тебя.
— Неудачи не будет.
Я Жу кивнул. Разговор закончен. Человек по имени Лю Синь исчез за дверью, которая бесшумно закрылась. В последний раз за этот вечер Я Жу вызвал госпожу Шэнь.
— От меня только что вышел мужчина.
— Да, весьма спокойный, приветливый.
— Но его здесь сегодня не было.
— Разумеется.
— Приходила только моя сестра Хун.
— Я больше никого не впускала. И в журнале у меня записано только имя Хун Ци.
— Можете идти домой. Я еще задержусь на час-другой.
Разговор закончился. Я Жу знал, госпожа Шэнь останется до его ухода. Семьи у нее не было, в работе на него вся ее жизнь. Демон-страж у дверей — вот она кто.
Я Жу вернулся к окну, посмотрел на спящий город. Было уже далеко за полночь. Он чувствовал веселое возбуждение. Отличный день рождения. Хотя разговор с Хун Ци получился не такой, как ему хотелось. Не понимает она, что происходит в мире. Не желает видеть новое время. Он даже загрустил при мысли, что они будут все больше отдаляться друг от друга. Но это необходимость. Ради страны. Возможно, когда-нибудь Хун все же поймет.
Но самое главное в этот вечер, что все приготовления, долгие поиски и планирование ушли в прошлое. Целых десять лет Я Жу потратил, выясняя минувшее и выстраивая план. Много раз он едва не бросал все. Слишком многое исчезло в глубинах времени. Но читая дневники Ван Саня, он вновь черпал необходимые силы. Ярость, которая обуревала Саня, передавалась ему и была такой же живой, как тогда, когда все случилось. А он имел власть совершить то, чего не мог Сань.
В конце дневника оставалось несколько пустых страниц. Там Я Жу запишет последнюю главу, когда все завершится. Он выбрал свой день рождения, чтобы послать Лю Синя в широкий мир с заданием, которое необходимо выполнить. Это наполнило его облегчением.
Долго Я Жу неподвижно стоял у окна. Потом погасил свет и направился к своему приватному лифту.
Садясь в машину, которая ожидала в подземном гараже, он попросил шофера остановиться на площади Тяньаньмынь. Сквозь тонированные стекла видел безлюдную площадь, где не было никого, кроме часовых в зеленой армейской форме.
Здесь Мао некогда провозгласил рождение новой народной республики. Его самого тогда и на свете не было.
Он думал, что великие события, предстоящие сейчас, не будут публично провозглашены на этой площади Срединной империи.
Этот мир будет расти в глубочайшем молчании. Пока никто уже не сможет воспрепятствовать происходящему.