Китаец — страница 7 из 9

Колонизаторы (2006)

В борьбе за полное освобождение угнетенных народов полагайтесь прежде всего на их собственную борьбу, а потом, и только потом, на международную поддержку.

Народ, победивший в собственной революции, должен помочь тем, кто еще борется за свободу. Таков наш интернационалистский долг.

Мао Цзэдун

Беседа с африканскими

друзьями 8 августа 1963 года

Кора, содранная слонами

28

В пятидесяти километрах от Пекина, неподалеку от развалин дворца Желтого Императора,[5] за каменной оградой располагалось несколько серых зданий, которые в разных обстоятельствах использовало руководство китайской компартии. Внешне невзрачные постройки скрывали просторные конференц-залы, кухню, ресторан и были окружены парком, где собравшиеся могли размять ноги или провести доверительную беседу. Лишь те, кто принадлежал к самым тесным кругам партийного руководства, знали, что именно здесь, в так называемом Желтом Императоре, устраивают все важнейшие совещания о будущем Китая.

Так было и однажды зимой 2006 года. Рано утром кортеж черных автомобилей на полной скорости проехал в ворота, которые немедля закрылись. В самом большом конференц-зале пылал камин. Всего собралось девятнадцать мужчин и три женщины; преимущественно люди старше шестидесяти, самым молодым — около тридцати пяти. Все знали друг друга. В совокупности они составляли элиту, практически управлявшую Китаем — и его политикой, и экономикой. Отсутствовали только председатель республики и главнокомандующий вооруженными силами. Но этим-то двоим участники и доложат о предложениях, принятых на данном совещании.

На повестке дня стоял один-единственный вопрос. Сформулировали его в строжайшей тайне, и каждый из присутствующих дал подписку о неразглашении. Нарушитель бесследно исчезнет с публичной арены, на сей счет ни у кого сомнений не было.

В одном из обособленных помещений взволнованно расхаживал взад-вперед мужчина лет сорока. В руке у него был текст доклада, много месяцев он работал над ним и знал, что огласит сегодня один из важнейших документов, когда-либо представленных руководству партии с тех пор, как Китай в 1949 году обрел самостоятельность.

Два года назад Янь Ба получил это задание от председателя Всекитайского собрания народных представителей. В Пекинский университет, где он работал на кафедре футурологии, поступила депеша, что председатель желает с ним переговорить. Во время беседы с глазу на глаз председатель и дал ему означенное поручение. С того дня его освободили от профессорских обязанностей и предоставили в его распоряжение штаб из тридцати человек. Весь проект был строжайше засекречен и находился под контролем службы безопасности председателя. Текст доклада Янь Ба написал целиком на своем компьютере. И кроме него, никто другой к нему доступа не имел.

Сквозь стены в комнату не проникало ни звука. По слухам, некогда здесь была спальня жены Мао Цзэдуна, Цзян Цин, которую после смерти Мао арестовали вместе с еще тремя сообщниками — их назвали бандой четырех — и предали суду, но в тюрьме она покончила с собой. Цзян Цин требовала, чтобы в спальне царила абсолютная тишина. Каменщики и маляры всегда выезжали вперед, чтобы обеспечить звукоизоляцию ее спальни, а откомандированные солдаты отстреливали всех брехливых собак вблизи ее случайного жилища.

Янь Ба посмотрел на часы. Без десяти девять. Ровно в девять пятнадцать он начнет свое выступление. В семь утра он принял полученную от врача пилюлю, которая успокаивала, но не вызывала сонливости. И сейчас Янь Ба чувствовал, как нервозность отступает. Если написанное в его докладе однажды осуществится, то возымеет огромные последствия по всему миру, а не только в Китае. Однако никто не узнает, что именно он продумал и сформулировал идеи, ставшие реальностью. Он просто вернется к своим профессорским делам, к студентам. Его заработная плата возрастет, а в квартиру попросторнее, в более престижном районе в центре Пекина, он уже переехал. Обязательству молчать он будет следовать всю жизнь. Ответственность, критика, а может быть, и слава за осуществленное дело достанутся важным политикам, стоящим высоко над всеми гражданами Китая, и над ним тоже.

Он сел у окна, выпил стакан воды. Быть или не быть большим переменам — решается не на полях сражений, а в закрытых помещениях, где облеченные огромной властью люди определяют, в каком направлении пойдет развитие. Вместе с лидерами США и России китайский председатель — самый могущественный человек на планете. Сейчас ему предстоит принять великое решение. Собравшиеся здесь — его уши. Они выслушают его, Янь Ба, и дадут свою оценку. Результат мало-помалу просочится из Желтого Императора в широкий мир.

Янь Ба вспомнилась поездка, которую он несколько лет назад совершил с другом, геологом по профессии. Они отправились в отдаленные горные районы страны, к истокам Янцзы. Вдоль все более сужающегося русла добрались до того места, где река превратилась в тоненькие, бьющие из-под земли струйки. Друг придавил их ногой и сказал: «Сейчас я остановлю течение могучей Янцзы».

Воспоминание об этом не оставляло Янь Ба все долгие месяцы, пока он готовил доклад о будущем Китая. Именно в его власти было впредь направить могучую реку по иному пути. Исполинский Китай пойдет в другом направлении, не в том, в каком двигался последние десятилетия.

Янь Ба взял в руки список участников, которые уже собирались в конференц-зале. Известные имена, и он не переставал удивляться, что как раз ему предстоит занимать их время. Нет в Китае более могущественных людей. Политики, несколько военных, экономисты, философы, а в особенности так называемые серые мандарины, разрабатывавшие политические стратегии, постоянно поверявшиеся реальностью. Кроме того, несколько ведущих аналитиков по зарубежным странам и представители важнейших спецслужб страны. Многие из них встречались регулярно, другие же контактировали друг с другом редко или вообще никогда. Но все они были частью хитроумной паутины, являющейся средоточием власти в китайской державе с ее более чем миллиардным населением.

Дверь в торцевой стене беззвучно отворилась. Официантка в белой форме принесла заказанную чашку чая. Молоденькая и очень красивая девушка. Не говоря ни слова, она поставила поднос на стол и удалилась.

Ну вот, пора идти. Янь Ба посмотрел на свое отражение в зеркале, улыбнулся. Всё, можно поставить ногу и перекрыть течение реки.

В полной тишине Янь Ба поднялся на трибуну. Поправил микрофон, разложил бумаги и обвел взглядом полутемный зал.

Он заговорил о будущем. О причине, по какой стоял здесь, о том, почему председатель и политбюро призвали его, чтобы он разъяснил, сколь огромные перемены необходимы стране. Рассказал, что говорил ему председатель, давая это поручение: «Мы подошли к точке, где необходимо жестко выбрать новый путь. Если мы этого не сделаем или выбор окажется неправильным, существует огромный риск, что в разных концах страны разразится хаос. Даже лояльная армия не сможет противостоять сотням миллионов разъяренных мятежных крестьян».

В таком ключе Янь Ба и понял свое задание. Китаю грозила опасность, которую должно предотвратить, приняв разумные и решительные меры. В противном случае страну захлестнет хаос, как уже не раз бывало в ее долгой истории.

За мужчинами и немногочисленными женщинами, сидящими здесь в полумраке, стояли сотни миллионов крестьян, нетерпеливо дожидавшихся, чтобы другая жизнь началась и для них, а не только для городского среднего класса. Терпение иссякало и в любую минуту могло обернуться неимоверной яростью и требованием незамедлительных действий. Время пришло, зрелое яблоко вот-вот упадет на землю и начнет гнить, если никто его не подберет.

Янь Ба начал с того, что руками символически изобразил развилку дорог.

— Вот где мы сейчас находимся, — сказал он. — Наша великая революция привела нас сюда, к тому, о чем наши родители даже и не мечтали. На краткий миг можно остановиться на перепутье и оглянуться назад. Далеко позади угадываются нищета и страдания, из которых мы вышли. Во времени нас отделяет от них всего лишь одно поколение, которое еще помнит, каково было жить словно крысы. Богатые землевладельцы и давние чиновники смотрели на народ как на бездушную скотину, которая годится только на то, чтобы до смерти надрываться, как грузчик-кули или нищий безземельный батрак. Мы по праву можем удивляться тому, чего достигли под руководством нашей великой партии и ее лидеров, которые вели нас разными, однако же всегда правильными путями. Мы знаем, истина постоянно меняется, необходимо принимать новые решения, чтобы сохранить старые директивы о социализме и солидарности. Жизнь не ждет, все время предъявляет новые требования, и мы должны искать новых знаний и находить новые решения новых проблем. Мы знаем, что никогда не достигнем рая, который в неизменном виде будет нашим навеки. Если мы уверуем в такой рай, он обернется ловушкой. Нет реальности без сражений, нет будущего без борьбы. Опыт научил нас, что классовые противоречия постоянно возникают вновь, точно так же как меняется обстановка в мире, а страны то слабеют, то вновь усиливаются. Мао Цзэдун неоднократно повторял, что в Поднебесной царит великое недовольство, и мы знаем, что он был прав и мы находимся на корабле, требующем, чтобы его вели по фарватерам, где заранее никогда не известно, в каком месте глубже всего. Ведь и морское дно подвижно, и в незримом тоже кроется угроза нашему существованию и нашему будущему.

Янь Ба перевернул страницу. Он живо чувствовал полную сосредоточенность в зале. Никто не шевелился, все ждали продолжения. По расчетам Янь Ба, доклад займет пять часов. И участников заранее предупредили об этом. Когда он сообщил председателю, что работа завершена и доклад готов, ему сказали, что говорить он будет без перерывов и участники совещания все это время не покинут своих мест.

«Они должны увидеть целое, — сказал председатель. — Целое разбивать нельзя. Каждая пауза чревата опасностью сомнений, трещин в монолитном понимании необходимости того, что мы должны предпринять».

В течение ближайшего часа Янь Ба продолжал исторический обзор о Китае, претерпевшем целый ряд драматических изменений не только за минувшее столетие, но и за все века с той поры, как император Цинь Шихуанди заложил основу единого государства. Срединная империя складывалась как бы в результате подрыва великого множества тайных зарядов. Лишь высшие, самые зоркие и дальновидные могли предугадать минуту, когда взорвется тот или иной заряд. Некоторые из таких людей, в частности Сунь Ятсен и в особенности Мао, обладали тем, что несведущему народу представлялось чуть ли не магической способностью читать будущее и собственноручно взрывать заряды, заложенные кем-то другим — назовем это nemesis divina[6] истории, — вдоль незримого пути, по какому шел китайский люд.

Большую часть времени Янь Ба конечно же посвятил Мао и его эпохе. Это было неизбежно, ведь Мао создал первую коммунистическую династию. Не то чтобы династия пользовалась одной и той же фамилией, это вызвало бы неприятную ассоциацию с прежним тираническим режимом, но все знали, что для китайской бедноты, осуществившей революцию, Мао был именно таков. Император, хоть он и допустил обычных людей в Запретный город и не заставлял их под страхом смерти смотреть в сторону, когда Великий Вождь, Великий Кормчий проезжал мимо, издали махал рукой с трибуны или плавал в одной из могучих рек.

— Пришло время, — говорил Янь Ба, — вновь обратиться к Мао и смиренно признать, что он был прав насчет развития, которое имело место. Хотя Мао умер ровно тридцать лет назад, голос его по-прежнему живет, он обладал способностью провидца и гадателя, но прежде всего ученого заглядывать в грядущее, посылать свой, особенный луч света в темные пространства, где силы истории подготавливали будущие десятилетия, будущие взрывные заряды.

Но в чем же Мао был прав? Ведь во многом он и ошибался. Глава первой коммунистической династии не всегда надлежащим образом подходил к своей современности и обращался с нею. Он был впереди, когда страна обрела свободу и первый долгий переход, переход через горы, сменился другим долгим переходом, по меньшей мере столь же долгим и трудным, по пути от феодализма к индустриальному обществу и коллективизированному крестьянскому обществу, где даже беднейший из беднейших имеет право на пару штанов, рубаху, пару обуви, а в особенности право на уважение и человеческое достоинство. Мечта о свободе, составлявшая духовное содержание борьбы за освобождение, — говорил Янь Ба, — заключала в себе право беднейшего из бедных иметь собственные мечты о лучшем будущем без риска, что какой-нибудь мерзкий латифундист отрубит ему голову. Теперь казни подвергнут их, их кровь окропит землю, а не как раньше, кровь нищих крестьян.

Но Мао ошибался, полагая, что Китай сможет совершить гигантский экономический скачок всего за несколько лет. Он утверждал, что чугуноплавильни должны стоять на таком расстоянии, чтобы одна сигналила другой дымом из трубы. Большой скачок, который должен был разом перебросить Китай в современность и в будущее, оказался огромной ошибкой. Вместо строительства крупной промышленности люди плавили в примитивных печах на заднем дворе старые кастрюли да вилки. Большой скачок потерпел неудачу, планка сорвалась, так как ее установили слишком высоко. Никто уже не может отрицать — пусть даже китайским историкам должно выказывать умеренность в суждениях об этом тяжелом периоде, — что миллионы людей умерли с голоду. В эту пору династия Мао на несколько лет приобрела сходство с давними императорскими династиями. Мао заперся в своих покоях в Запретном городе, он так и не признал, что большой скачок стал неудачей, никому не разрешалось говорить об этом. Но как знать, что Мао думал на самом деле. В писаниях Великого Кормчего всегда была область, блистающая своим отсутствием, он скрывал свои глубинные мысли, никто не знает, просыпался ли Мао в четыре утра, в самый одинокий час, и размышлял ли о том, что содеял. Лежал ли он без сна, видел ли тени голодных, умирающих людей, принесенных в жертву на алтарь мечты — мечты о большом скачке.

Фактически же Мао пошел в контрнаступление. В контрнаступление на что? — риторически вопросил Янь Ба и секунду-другую помедлил с ответом. — В контрнаступление на собственное поражение, на собственную ошибочную политику и опасность, что где-то в гуще теней назревает ропот и готовится дворцовый переворот. Великая культурная революция, призыв Мао «бомбить главный штаб», можно сказать, новые взрывные заряды, — все это была его реакция на то, что он видел вокруг себя. Мао мобилизовал молодежь, как всегда поступают в состоянии войны. Мао использовал молодежь точно так же, как Франция, Англия и Германия мобилизовали свою молодежь, послав ее на поля сражений Первой мировой войны, где она погибла вместе со своими мечтами, задохнувшимися в мокрой глине. О культурной революции не стоит долго рассуждать, она была второй ошибкой Мао, прямо-таки сугубо личной местью тем силам общества, что бросали ему вызов.

К тому времени Мао постарел. Вопрос о преемнике постоянно занимал первое место в его повестке дня. Когда затем выбранный им Линь Бяо[7] оказался предателем и разбился в самолете, спасаясь бегством в Москву, Мао начал терять контроль. Но до последнего дня призывал к бдительности тех, кто переживет его. Придут новые классовые бои, возникнут новые группы, жаждущие привилегий за счет других. По словам Мао, без конца повторяемым как мантра, «одно, как обычно, сменится другим, противоположным». Лишь глупец и простак, не желающий видеть очевидное, будет воображать, что грядущий путь Китая намечен раз и навсегда.

С тех пор как умер Мао, — сказал Янь Ба, — минуло уже тридцать лет. Оказывается, он был прав. Он предвидел бои, однако не мог точно их назвать. И даже не пытался, понимая, что это невозможно. История не в состоянии дать точного знания о будущем, скорее она лишь показывает, что наша способность подготовиться к переменам ограниченна.

Янь Ба заметил, что слушатели по-прежнему сосредоточивают все свое внимание на его словах. И, заканчивая историческое введение, знал, что дальше они будут слушать его с еще более напряженным вниманием. Многие наверняка догадываются, о чем пойдет речь. Ведь это умные люди, прекрасно отдающие себе отчет в великих вызовах и угрозах, таящихся в пределах Китая. Но лишь теперь решится, какой должна быть политика ввиду ожидающих страну драматических перемен.

Рядом с лампой на трибуне докладчика располагались неброские часы. Второй час своего выступления Янь Ба посвятил в первую очередь современной ситуации Китая и необходимым изменениям. Упомянул о растущей пропасти между людьми, которая становится угрозой развитию. Да, было необходимо усилить прибрежные регионы и крупные индустриальные центры, то есть главную опору экономического развития. После смерти Мао Дэн Сяопин правильно заключил, что есть лишь один путь — выйти из изоляции, открыть двери окружающему миру. Янь Ба процитировал знаменитую речь Дэна: «Наши двери сейчас распахиваются, и закрыть их будет уже невозможно». Будущее Китая можно строить только в сотрудничестве с окружающим миром. Зная, как хитро взаимодействуют капитализм и рыночные силы, Дэн был уверен, что Китай близок к моменту, когда плод созреет и настанет пора сорвать его, когда страна всерьез снова станет Срединной империей, великой державой в процессе становления, а еще через тридцать или сорок лет — ведущей мировой нацией, как политически, так и экономически. За последние двадцать лет развитие Китая не знало себе равных. Однажды Дэн сказал, что скачок от положения, когда у всех есть пара брюк, к ситуации, когда все могут выбирать, хочется ли им иметь еще пару, во многих отношениях куда больше первого. Те, кто понимал Дэнову манеру выражаться, знали, что в виду он имел простую вещь: не могут все разом получить вторую пару брюк. И при Мао это было невозможно, беднейшие крестьяне в самых отдаленных нищих деревнях получили их последними, когда горожане уже выбросили старую одежду. Дэн знал, что развитие не может одновременно идти повсюду, это противоречит экономическим законам. Некоторые станут богаты или по меньшей мере не так бедны, как другие. Развитие будет балансировать на канате, и необходимо, чтобы ни богатство, ни бедность не стали слишком велики, иначе коммунистическая партия и ее руководство, которые держали равновесие, рухнут в пропасть. Дэна уже нет. Однако то, чего он опасался и от чего предостерегал, — нарушение равновесия — могло вот-вот произойти.

Янь Ба подошел к тому разделу доклада, где будут преобладать два слова — «угроза» и «необходимость». Заговорил о существующих угрозах. Одна из них — ширящаяся пропасть между людьми в стране. Благосостояние обитателей прибрежных городов постоянно росло, тогда как бедные крестьяне жили не лучше прежнего. Хуже того, они замечали, что фактически уже не в состоянии прокормиться своим хозяйством. Единственный выход — уходить в города в надежде найти там работу. Пока что власти поощряли эту миграцию из деревень в города, на промышленные предприятия, в особенности такие, что выпускали продукцию для зарубежного рынка, будь то игрушки или одежда, Но что произойдет, когда эти промышленные города, эти кипучие стройплощадки, не смогут принять всех более не востребованных в сельском хозяйстве? Теперешняя возможность обернется грозной опасностью. За спиной тех, что уходили в города, стояли сотни миллионов других, дожидавшихся своей очереди навсегда уехать в город. Какие силы сумеют удержать их на месте, когда альтернатива окажется той же бедностью, жизнью, далекой от достатка, о котором они слышали и на долю которого претендовали? Как удержать от бунта сотни миллионов людей, которым нечего терять, кроме бедности? Мао говорил, что право на бунт есть всегда. Так почему же теперь будет ошибкой, если люди, такие же бедные, как и двадцать лет назад, восстанут?

Янь Ба знал, что многие из его слушателей долго занимались этой проблемой, угрозой возникновения ситуации, способной за короткое время отбросить Китай вспять, на уже пройденный этап. Знал он и о том, что существует план, распечатанный в считаных экземплярах и предусмотренный на самый крайний случай. Никто о нем не упоминал, но все, кто мало-мальски имел представление, как мыслит китайская коммунистическая партия, понимали, в чем его суть. События 1989 года на площади Тяньаньмынь свидетельствовали о наличии такого плана, явились небольшой, однако недвусмысленной репетицией. Коммунистическая партия никогда не допустит, чтобы возник хаос. В худшем случае, если не найдется иных решений, войска получат приказ атаковать тех, кто готов взбунтоваться. Пусть даже противостоять армии будут десять или пятнадцать миллионов, она выполнит приказ применить оружие. Любой ценой коммунистическая партия должна сохранить свою власть над гражданами и будущим страны.

— В конечном счете вопрос очень простой, — сказал Янь Ба. — Есть ли другое решение? — И сам же ответил: — Да, есть, хотя оно потребует новых идей от тех, кто формирует китайскую политику. Чтобы осуществить это решение, необходимо блестящее умение мыслить стратегически. Но, глубокоуважаемые слушатели, подготовка уже началась, хотя, по первому впечатлению, речь идет о совершенно другом.

До сих пор он говорил о Китае, о его истории и современности. Теперь, приближаясь к третьему часу доклада, он покинул страну и отправился далеко за ее пределы. Теперь речь пошла о будущем.

— Давайте перенесемся на другой континент, — сказал Янь Ба, — в Африку. В борьбе за удовлетворение потребностей в сырье, особенно в нефти, мы в последние годы расширяли и углубляли взаимоотношения с рядом африканских государств. Не скупились на кредиты и дары, но не вмешивались и не вмешиваемся в политические системы этих стран. Мы нейтральны, мы торгуем со всеми. Поэтому для нас не имеет значения, с кем торговать — с Зимбабве или Малави, с Суданом или Анголой. Отметая любое зарубежное вмешательство в наши внутренние дела и нашу правовую систему, мы точно так же заявляем, что эти страны самостоятельны, живут по своим законам и что мы никоим образом не можем выдвигать требования касательно того, каким образом они строят свое общество. Это, разумеется, вызывает критические нападки, но они нас не трогают, ведь мы знаем, за ними таятся зависть и страх, что Китай вовсе не глиняный колосс, каким его долго считали США и Россия. На Западе не желают понять, что африканские народы предпочитают сотрудничать с нами. Китай никогда их не угнетал, не превращал их страны в колонии. Напротив, мы поддерживали их, когда они в пятидесятых годах начали освобождаться от гнета. Вот почему наши успехи в Африке страны Запада встречают бесплодной завистью. Наши друзья в африканских странах обращаются к нам, когда Международный валютный фонд или Всемирный банк отказывают им в кредитах. Мы без колебаний помогаем. И делаем это с чистой совестью, потому что мы и сами — бедная страна. Мы по-прежнему часть так называемого третьего мира. В своей все более плодотворной работе с этими странами мы поняли, что по большому счету отчасти именно там находится возможность устранить угрозу, о которой я говорил ранее. Когда я изложу ход своих размышлений, многие из вас, как и я сам, пожалуй, воспримут это как исторический парадокс.

Позвольте мне обратиться к сопоставлению, чтобы пояснить, как обстояло в этих странах пятьдесят лет назад. Африка тогда почти сплошь состояла из колоний, страдающих под гнетом западного империализма. Мы солидаризировались с этими людьми, поддерживали освободительные движения деньгами и оружием. Не зря Мао и его поколение служили примером тому, как хорошо организованное партизанское движение побеждает превосходящего противника, как тысячи муравьев, кусая ногу слона, могут свалить его. Наша поддержка способствовала освобождению одной страны за другой. У нас на глазах империализм все больше поджимал хвост. Когда наш товарищ Нельсон Мандела вышел из островной тюрьмы, где просидел долгие годы, это событие стало окончательным поражением колониализма, сиречь западного империализма. Освобождение Африки повернуло земную ось в направлении полной победы свободы и справедливости, так мы думаем. Ныне огромные территории в Африке, зачастую очень плодородные, заброшены и безлюдны. В противоположность Китаю Черный континент малонаселен. И теперь мы поняли, именно там можно, по меньшей мере отчасти, найти решение проблем, угрожающих нашей собственной стабильности.

Янь Ба отпил воды из стакана, стоявшего возле микрофона. Затем продолжил. Заговорил о том, что, без сомнения, позднее вызовет ожесточенные споры как среди его слушателей, так и в партии и политбюро.

— Нам необходимо знать, что мы делаем, — сказал Янь Ба, — но столь же необходимо знать и чего мы не делаем. Предлагаемое вам и африканцам не есть новая волна колонизации. Мы не намерены повторять оскорбление, которое нес в себе колониализм. Нам известно, что значит угнетение, поскольку многие из наших предков в девятнадцатом веке жили в США практически на положении рабов. Мы на себе испытали варварство европейского колониализма. Да, на поверхности, подобно солнечным бликам, быть может, и есть сходства, но это не означает, что мы вторично подвергнем Африканский континент колониальному притеснению. На безлюдных равнинах, в плодородных долинах больших африканских рек мы станем обрабатывать землю, переселив туда миллионы наших бедняков-крестьян, которые без колебаний начнут возделывать непаханую почву. Мы не прогоним людей, мы только заполним пустоту, и это пойдет на пользу всем. В Африке, особенно на юге и юго-востоке, есть страны, чьи огромные пространства можно заселить нашими бедняками. Мы освоим земли Африки и одновременно ликвидируем нависшую над нами угрозу. Конечно, мы встретим сопротивление не только в окружающем мире, который решит, что от поддержки освободительной борьбы против колониализма Китай перешел к ее противоположности — сам стал колонизатором. Сопротивление мы встретим и внутри самой коммунистической партии. Разъяснить это противоречие — задача моего доклада. Придется сломить сопротивление в руководящих кругах нашей страны. Вы, собравшиеся здесь сегодня, являетесь носителями разума и понимания, которые говорят, что огромную часть угрозы нашей стабильности можно устранить именно описанным мною способом. Новые идеи всегда наталкиваются на сопротивление. Мао и Дэн знали об этом лучше других. Они братья в том смысле, что никогда не боялись нового, постоянно искали возможности обеспечить во имя солидарности лучшую жизнь беднякам во всем мире.

Еще час и сорок минут Янь Ба продолжал излагать то, что станет политикой Китая на ближайшее будущее. Когда он наконец умолк, то от усталости едва держался на ногах. Наградой стали бурные аплодисменты. Когда снова настала тишина и вспыхнул свет, Янь Ба взглянул на часы и сообразил, что аплодисменты длились девятнадцать минут. Он выполнил задание.

Спустившись с трибуны, он вышел из конференц-зала и поспешил к машине, ожидавшей у одного из подъездов. По дороге в университет он пытался представить себе дискуссию, развернувшуюся после доклада. Или, может быть, участники тотчас же разошлись? Отправились к себе, чтобы обдумать огромные события, которые в последующие годы наложат отпечаток на всю китайскую политику?

Янь Ба этого не знал и испытывал легкое сожаление, что сам он сошел со сцены. Он свое дело сделал. В будущем никто не упомянет его имени, когда историки станут рассматривать грандиозные события, начавшиеся в Китае в 2006 году. Возможно, возникнет легенда о совещании, состоявшемся в Желтом Императоре, но в точности никто так и не узнает, что произошло. Участникам было категорически запрещено что-либо записывать.

Вернувшись к себе в кабинет, Янь Ба запер дверь и отправил текст доклада в уничтожитель бумаг, который там установили, когда он начал свою секретную работу. Страницы превратились в тоненькие ленточки, он собрал их и отнес в подвал, в университетскую котельную. Охранник открыл одну из топок. Янь Ба бросил туда бумажный ворох, который у него на глазах превратился в пепел.

Вот и всё. Остаток дня он работал над статьей, посвященной будущим направлениям в исследованиях ДНК. В шесть ушел из кабинета, поехал домой. Шагая к новой японской машине, которая была частью вознаграждения за доклад, он озяб.

До конца зимы было еще далеко. Он тосковал по весне.

Тем же вечером Я Жу стоял у окна своего просторного кабинета на верхнем этаже принадлежащего ему высотного дома. Думал он о докладе, услышанном утром. Но в первую очередь его занимало не содержание. Он и раньше знал, какие стратегии намечаются в партийном ядре в ответ на ожидающие впереди вызовы. Однако его удивило, что в совещании участвовала и его сестра Хун. Хотя она занимала высокое положение как консультант самого узкого круга руководства коммунистической партии, он не ожидал встретить ее там.

Ему это не понравилось. Он не сомневался, что Хун, принадлежащая к коммунистам старой закалки, выступит против того, что ее единомышленники наверняка назовут неоколонизацией Африки. А поскольку был одним из самых горячих поборников новой политики, он не хотел без нужды оказаться противником родной сестры. Это могло вызвать беспокойство и подпортить его положение и власть. И партийное руководство, и правящие круги очень не одобряли именно конфликты, возникающие между родственниками, занимающими влиятельные посты. Никто не забыл конфликт между Мао и его женой Цзян Цин.

На его столе лежал открытый дневник Саня. Он пока не заполнил пустые белые страницы. Но знал, что Лю Синь вернулся и скоро доложит обо всем.

Градусник на стене показывал, что температура падает.

Я Жу улыбнулся, отогнав мысли о сестре и о холоде. Теперь он думал о том, что очень скоро расстанется с холодом, в составе делегации политиков и бизнесменов отправится в поездку по четырем странам Южной и Восточной Африки.

Он никогда не бывал в Африке. Но сейчас, когда Черный континент приобретает все более важное значение для развития Китая, а может быть, со временем даже станет китайским сателлитом, для Я Жу очень важно участвовать в налаживании основополагающих деловых связей.

Недели предстоят крайне напряженные, с множеством поездок и встреч. Но до возвращения в Пекин он непременно на несколько дней отлучится из делегации. Поедет в буш в надежде увидеть леопарда.

Город лежал у его ног. О леопардах он знал, что они часто забираются на высокие места, откуда хорошо виден окружающий ландшафт.

Вот это — мой холм, думал Я Жу. Моя горная крепость. Отсюда мне видно всё.

29

Утром 7 марта 2006 года Верховный народный суд в Пекине утвердил смертный приговор предпринимателю Шэнь Висяню. Собственно, приговор ему вынесли еще годом раньше — условно. Но, хотя за минувшее время он выказал глубокое раскаяние в том, что брал взятки и в итоге прикарманил миллионы юаней, суд счел невозможным заменить смертную казнь пожизненным тюремным сроком. В народе резко возросла непримиримость к коррумпированным дельцам со связями в компартии. И партия решила, что важнее всего сейчас нагнать страху на мздоимцев, сколотивших на взятках непомерные состояния.

Когда утвердили постановление о казни, Шэнь Висяню было пятьдесят девять лет. Выходец из простой семьи, он добился успеха и возглавил крупный скотобойный концерн, специализировавшийся на поставках свинины. Желая получить преимущества, свиноводы предлагали ему взятки, и очень скоро он начал их брать. На первых порах, в начале 1990-х, соблюдал осторожность, принимал умеренные суммы и избегал жить на слишком широкую ногу. К концу 90-х, когда мздоимством занимались почти все его коллеги, он забыл об осторожности, требовал все более крупные суммы и открыто показывал, что денег у него куры не клюют.

Естественно, Шэнь Висянь и представить себе не мог, что в конечном счете именно его в назидание другим сделают козлом отпущения. Даже в зале суда он еще был уверен, что смертный приговор заменят тюремным сроком, который впоследствии сократят. И когда судья резким голосом зачитал решение, что в пределах сорока восьми часов приговор приведут в исполнение, Шэнь Висянь остолбенел. Сидевшие в зале суда прятали глаза. Запротестовал он, только когда конвоиры повели его к выходу. Но было уже слишком поздно. Никто его не слушал. Конвоиры доставили его в камеру, где приговоренных к смерти постоянно держали под надзором, а затем — поодиночке или всех разом — со связанными за спиной руками выводили наружу, ставили на колени и стреляли в затылок.

Преступников, приговоренных к высшей мере за убийство, изнасилование, грабеж и тому подобное, обычно уводили на казнь прямо из зала суда. До середины 1990-х китайское общество положительно относилось к смертной казни, одобряя публичные расстрелы прямо на открытых платформах грузовиков. Приговор приводился в исполнение при большом стечении народа, который решал, казнить или миловать. Хотя публика в таких случаях не знала пощады. Требовала смерти для тех, что, склонив голову, стояли перед ней. В последующие годы экзекуции происходили все более скрытно. Снимали процесс казни только операторы и фотографы, полностью подконтрольные государству, и снимали для документации. Газеты сообщали об исполнении приговора лишь задним числом. Чтобы понапрасну не будить за рубежом то, что политическое руководство воспринимало как лицемерное возмущение, официально о расстрелах уголовников теперь не сообщалось вовсе. Кроме китайских властей, никто не знал точного числа произведенных казней. Гласность допускалась, только когда дело касалось таких преступников, как Шэнь Висянь, поскольку это служило предостережением для других высокопоставленных чиновников и предпринимателей, а одновременно успокаивало растущее в народе недовольство обществом, где возможна подобная коррупция.

Слух о том, что смертный приговор Шэнь Висяню подлежит исполнению, распространился в политических кругах Пекина очень быстро. Одной из первых — уже через несколько часов после судебного заседания — об этом узнала Хун Ци. Звонок на мобильный застал ее в машине, на пути со встречи с товарками по партии, и она попросила шофера притормозить у тротуара, а сама между тем обдумывала услышанное. Хун не знала Шэнь Висяня, лишь однажды несколько лет назад видела его на приеме во французском посольстве. Он ей не понравился, интуитивно она угадала в нем алчного коррупционера. Но сейчас, когда автомобиль остановился, вспомнила, что Шэнь Висянь был близким другом ее брата Я Жу. Конечно, Я Жу отмежуется от Шэня, будет уверять, что они не более чем шапочные знакомые. Однако Хун знала, что в действительности обстояло иначе.

Быстро приняв решение, она велела шоферу ехать в тюрьму, где Шэнь коротал последние часы перед смертью. Хун знала начальника тюрьмы. Если он получил сверху приказ не пускать посетителей, ей вряд ли удастся повидать Шэня. Но небольшой шанс все-таки есть.

О чем думает приговоренный к смерти? — спрашивала она себя, пока автомобиль пробирался сквозь дорожный хаос. Хун не сомневалась, что Шэнь в шоке. О нем говорили как о человеке хладнокровном и наглом, но в то же время весьма осторожном. Тем не менее на сей раз он неверно оценил последствия своих поступков.

Хун видела много смертей. Присутствовала на обезглавливаниях, повешениях, расстрелах. Быть казненным за обман государства — более позорной смерти она не могла себе представить. Кому охота стать тем, кого выстрелом в затылок выбрасывают на свалку истории? При этой мысли она поежилась. Однако же Хун не осуждала смертную казнь. Рассматривала ее как необходимое для государства средство самозащиты и считала справедливым лишать тяжких преступников права жить в обществе, где они совершали злоупотребления. Она не сочувствовала насильникам и грабителям. Даже если они бедняки, даже если их адвокаты приводили целый ряд смягчающих обстоятельств, жизнь в конечном счете требовала от человека личной ответственности. Если ты не берешь на себя ответственность, будь готов столкнуться с последствиями, самым крайним из которых является смерть.

Машина затормозила у ворот тюрьмы. Прежде чем открыть дверцу, Хун бросила взгляд в окно: на тротуаре толклись несколько человек — вероятно, журналисты или фоторепортеры. Затем она вышла из машины и поспешила к двери в стене рядом с высокими воротами. Охранник открыл дверь, пропустил ее внутрь.

Минуло почти полчаса, пока ее в сопровождении охранника наконец провели по тюремному лабиринту к начальнику тюрьмы Ха Ниню, кабинет которого находился на самом верхнем этаже. Она не видела Ха Ниня много лет и с удивлением отметила, как он постарел.

— Ха Нинь! — Хун протянула ему обе руки. — Сколько зим, сколько лет!

Он крепко сжал ее руки.

— Хун Ци. Я замечаю седину в твоих волосах, а ты — в моих. Помнишь, когда мы виделись последний раз?

— Когда Дэн делал доклад о необходимой рационализации нашей промышленности.

— Время идет быстро.

— Чем старше становишься, тем быстрее. Мне кажется, смерть приближается с головокружительной быстротой, так что мы, пожалуй, не успеваем ее осмыслить.

— Как граната с выдернутой чекой? Смерть взрывается прямо в лицо?

Хун высвободила руки.

— Как пуля, вылетевшая из ружейного ствола. Я пришла поговорить с тобой о Шэнь Висяне.

Ха Нинь не выказал удивления. И она сообразила: он заставил ее ждать, в частности, потому, что пытался вычислить, чего она хочет. Ответ был один: речь наверняка пойдет о приговоренном к смерти. Вероятно, он созвонился и с кем-нибудь из министерства внутренних дел, выяснил, как ему поступить с Хун.

Они сели за обшарпанный стол. Ха Нинь закурил. Хун не стала хитрить, прямо сказала, что хочет посетить Шэня, попрощаться, узнать, не может ли она что-нибудь сделать для него.

— Очень странно, — сказал Ха Нинь. — Шэнь знаком с твоим братом. И просил Я Жу попытаться спасти его жизнь. Но Я Жу отказывается говорить с Шэнем и считает, что высшую меру назначили справедливо. И тут приезжаешь ты, сестра Я Жу.

— Человек, заслуживающий смерти, не обязательно заслуживает, чтобы ему отказывали в последней услуге, не выслушали хотя бы его последние слова.

— Я получил разрешение пропустить тебя к нему. Если он захочет.

— А он захочет?

— Не знаю. Сейчас у него в камере тюремный врач, разговаривает с ним.

Хун кивнула и отвернулась от Ха Ниня в знак того, что не хочет продолжать разговор.

Прошло еще полчаса, прежде чем Ха Ниню позвонили из приемной. Он вышел, а вернувшись, сообщил, что Шэнь готов встретиться с нею.

Снова лабиринт коридоров и, наконец, тот, где сидели приговоренные к смерти. Всего двенадцать камер-одиночек.

— Сколько их? — тихо спросила Хун.

— Девять. Две женщины и семеро мужчин. Шэнь — первый на очереди, самый алчный бандит. Женщины занимались проституцией, мужчины — убийствами с целью грабежа и контрабандой наркотиков. Сплошь неисправимые преступники, которым не место в нашем обществе.

Шагая по коридору, Хун чувствовала себя прескверно. Краем глаза она видела стонущих людей, которые, раскачиваясь, сидели или апатично лежали на нарах. Есть ли что-то более жуткое, думала она, чем люди, сознающие, что скоро умрут? Время отмерено, убежать невозможно, только гиря часов опускается, и смерть все ближе.

Шэнь сидел в самой дальней камере, в конце коридора. Густые черные волосы острижены наголо. Синяя тюремная роба — штаны велики, куртка мала. Ха Нинь отступил назад, тюремщик отпер камеру. Хун вошла и сразу ощутила, что крошечное помещение пропитано страхом. Шэнь схватил ее руку и пал на колени.

— Я не хочу умирать, — прошептал он.

Хун подняла его, помогла сесть на нары, где лежали матрас и одеяло. Потом подвинула табурет и села напротив него.

— Вам нужно быть сильным, — сказала она. — Люди запомнят, что вы умерли с достоинством. Таков ваш долг перед семьей. Но спасти вас не может никто. Ни я, ни другие.

Шэнь смотрел на нее широко открытыми глазами.

— То, что делал я, делали и все остальные.

— Не все. Но многие. Вы должны ответить за содеянное, не унижая себя еще и ложью.

— Почему же умереть должен именно я?

— На вашем месте мог бы оказаться и кто-нибудь другой. Сейчас это выпало вам. В конечном счете всех неисправимых постигнет одна и та же судьба.

Шэнь посмотрел на свои дрожащие пальцы, покачал головой:

— Никто не хочет со мной говорить. Будто я не только должен умереть, но и остался в мире совсем один. Даже родные не хотят прийти и поговорить. Будто я уже мертв.

— Я Жу тоже не пришел.

— Не понимаю.

— Собственно, я здесь из-за него.

— Я не стану ему помогать.

— Вы не поняли. Я Жу в помощи не нуждается. Он устранился, отрицает, что поддерживал с вами отношения. Все клевещут на вас, и это тоже часть вашей судьбы. Я Жу не составляет исключения.

— Правда?

— Все так, как я говорю. Для вас я могу сделать лишь одно. Могу помочь вам отомстить, а для этого вы должны рассказать мне о своих делах с Я Жу.

— Но ведь он ваш брат!

— Семейные узы порваны давным-давно. Я Жу опасен для нашей страны. Предпосылкой построения китайского общества была индивидуальная честность. Социализм не сможет функционировать и развиваться, если не будет гражданской порядочности. Такие, как вы и Я Жу, коррумпируют не только самих себя, но и все общество.

Шэнь в конце концов уразумел, зачем пришла Хун. У него словно бы появились новые силы, и наполнявший его ужас на миг отступил. Хун знала, в любую минуту Шэнь может опять сорваться и, парализованный страхом смерти, не сумеет ответить на ее вопросы. Вот почему она подхлестывала его, подгоняла, словно вновь подвергая полицейскому допросу.

— Вы заперты в тюремной камере и ждете смерти, Я Жу сидит у себя в конторе в высотном здании, которое зовет Горой Дракона. Приемлемо ли такое?

— Он вполне мог бы сидеть на моем месте.

— О нем ходят слухи. Но Я Жу — ловкач. Там, где он прошел, следов не найти.

Шэнь наклонился к ней, понизил голос:

— Идите за деньгами.

— Куда они приведут?

— К тем, кто ссудил ему огромные суммы, чтобы он мог выстроить свою драконью крепость. Откуда он мог взять необходимые миллионы?

— Из доходов предприятий, в которые вкладывал капитал.

— Паршивых фабричонок, выпускающих пластмассовых уток, чтобы детишки на Западе играли ими в ванне? Бараков в глухих переулках, где шьют обувь и футболки? Он даже на кирпичных заводах столько не зарабатывает.

Хун наморщила лоб.

— Я Жу связан и с кирпичным производством? Недавно выяснилось, что людей там держали на положении рабов и сжигали в печах, если они работали недостаточно усердно.

— Я Жу заблаговременно предупредили. Он успел свернуть свои дела до начала больших полицейских облав. В этом его сила. Он всегда получает предупреждение. Повсюду у него шпионы.

Неожиданно Шэнь прижал ладони ко лбу, будто от резкой боли. Хун прочла страх в его лице и на миг едва не поддалась состраданию. Ведь Шэню всего лишь пятьдесят девять лет, он сделал блестящую карьеру — и вот теряет всё. Не только деньги, благополучную жизнь, этот оазис, который создал для себя и своей семьи среди огромной нищеты. Когда Шэня арестовали и предъявили ему обвинение, газеты с негодованием и одновременно со сладостным восторгом подробно расписывали, как две его дочери регулярно летали в Токио или в Лос-Анджелес за новыми нарядами. Хун запомнился заголовок, наверняка придуманный службой безопасности и министерством внутренних дел: «Они покупают наряды на сбережения бедных крестьян-свиноводов». Колонка под таким заголовком появлялась снова и снова. Там печатали читательские письма, которые, разумеется, были написаны редакцией и находились под контролем чиновников более высокого уровня, отвечавших за политические результаты судебного процесса над Шэнем. В письмах предлагалось изрубить труп Шэня на куски и бросить свиньям. Мол, единственный способ наказать Шэня — пустить его свиньям на корм.

— Я не могу вас спасти, — повторила Хун. — Но могу дать вам возможность утянуть за собой других. Мне разрешили поговорить с вами в течение тридцати минут. Осталось мало времени. Вы сказали: идите за деньгами?

— Иногда его зовут Золотая Рука.

— Что это значит?

— То и значит. Ладонь у него золотая. Превращает грязные деньги в чистые, переправляет деньги за пределы Китая, размещает на счетах таким манером, что налоговое ведомство ни о чем не подозревает. Он берет себе пятнадцать процентов от каждой проведенной трансакции. В особенности же отмывает деньги, которые крутятся в Пекине; все строящиеся здания и спортивные арены, все, что готовится к Олимпийским играм, ожидающим нас через два года.

— Можно ли что-то доказать?

— Рук всегда две, — тихо сказал Шэнь. — Одна берет. Но нужна и вторая, готовая давать. Часто ли их осуждают на смерть? Тех, что готовы предложить эти окаянные деньги, чтобы заполучить преимущество? Почти никогда. Почему один — более тяжкий преступник, чем другой? Вот зачем вы должны пойти по следу денег. Начните со строительных подрядчиков — Чаня и Лу. Они боятся и будут говорить, чтобы защитить себя. И могут рассказать весьма удивительные истории.

Шэнь умолк. Хун думала о том, что вдали от новостных газетных полос шла борьба между теми, кто хотел сохранить старый район в центре Пекина, которому ввиду Олимпийских игр грозил снос, и теми, кто требовал сноса, чтобы развернуть там новое строительство. Сама она принадлежала к числу яростных защитников старинного жилого района и не раз в бешенстве отметала упреки в сентиментальности. Строить и ремонтировать можно и нужно, но, определяя облик будущего города, нельзя исходить из сиюминутных интересов вроде Олимпийских игр.

Олимпийские игры, думала Хун, возобновились в 1896 году. С тех пор прошло очень мало времени, сто лет. Мы не знаем даже, вправду ли это новая традиция или нечто мимолетное, чему через две-три сотни лет суждено исчезнуть. Надо помнить мудрый ответ Чжоу Эньлая на вопрос, какие уроки ныне можно извлечь из Французской революции. Чжоу сказал, что пока слишком рано давать окончательную оценку.

Хун поняла, что ее вопросы на несколько кратких минут позволили Шэню почти совсем забыть о приближении казни.

— Я Жу очень мстителен, — снова заговорил он. — Говорят, он никогда не забывает обид, даже самых мелких. И он сам рассказывал мне, что считает свою семью совершенно особой династией, чью память должно всегда защищать. Будьте начеку, чтобы он не увидел в вас отступницу, предающую честь семьи. — Шэнь пристально посмотрел на Хун. — Он убивает тех, кто его беспокоит. Я знаю. Но в первую очередь тех, кто выставляет его на посмешище. У него есть люди, которых он вызывает, когда возникает такая необходимость. Они являются из мрака и быстро исчезают опять. Недавно я слыхал, что он посылал одного из них в США. И в Пекин посланец вернулся, оставив в Америке трупы. Вроде бы и в Европе побывал.

— В США? В Европе?

— Таковы слухи.

— И они правдивы?

— Слухи всегда правдивы. Под пеной лжи и преувеличений всегда есть зерно правды. Его-то и надо искать.

— Откуда вам это известно?

— Если власть не опирается на знание и постоянный приток информации, в конечном счете ее невозможно отстоять.

— Вам это не помогло.

Шэнь не ответил. Хун обдумывала его слова. Они застали ее врасплох.

Еще она думала о том, что сообщила шведка-судья. Хун узнала мужчину на фотографии, которую ей показала Биргитта Руслин. Снимок был нечеткий, но, вне всякого сомнения, изображал Лю Синя, телохранителя ее брата. Неужели существует взаимосвязь между рассказом Биргитты Руслин и сообщением Шэня? Возможно ли? В таком случае Я Жу очень ее удивил. Неужели ему вправду свойственна болезненная мстительность, которую ничто не может остановить? Даже временной промежуток в сто с лишним лет.

В камеру вошел тюремщик. Время истекло. Шэнь внезапно побелел лицом, схватил Хун за руку:

— Не оставляйте меня! Я не хочу встретить смерть в одиночестве!

Хун высвободилась. Шэнь закричал. Как охваченный ужасом ребенок. Тюремщик швырнул его на пол. Хун вышла из камеры и поспешила прочь. Отчаянный крик Шэня подгонял ее, эхом звучал в ушах, пока она снова не очутилась в кабинете Ха Ниня.

И тогда Хун приняла решение. Она не оставит Шэня одного в его последние минуты.

На следующее утро, в семь часов, Хун была на месте — на огороженном полигоне, где производились экзекуции. По слухам, именно здесь пятнадцать лет назад состоялись армейские учения, после чего войска двинули на площадь Тяньаньмынь. Теперь предстояла казнь девяти преступников. Вместе с плачущими дрожащими родственниками Хун находилась за оцеплением, составленным из молодых солдат с карабинами на изготовку. Она взглянула на ближайшего — вряд ли старше девятнадцати.

Она тщетно пыталась угадать, о чем думает этот парень, ровесник ее сына.

Подъехал крытый грузовик. Нетерпеливые солдаты буквально выдернули из кузова девятерых осужденных. Хун неизменно удивляла поспешность, с какой все происходило. Смерть на холодном сыром поле была начисто лишена достоинства. Спрыгивая на землю, Шэнь упал, молча, но Хун видела, что из глаз у него катятся слезы. Одна из женщин кричала. Кто-то из солдат прицыкнул на нее. А она все равно кричала, пока офицер не ударил ее по лицу рукоятью пистолета. Крик резко оборвался, и она заняла свое место в ряду. Осужденных поставили на колени. Солдаты с ружьями быстро выстроились у них за спиной. Нацеленные стволы примерно в тридцати сантиметрах от затылков. Все произошло невероятно быстро. Офицер выкрикнул команду, грянули выстрелы, приговоренные рухнули лицом в мокрую глину. Когда офицер прошагал мимо упавших и для страховки еще раз выстрелил каждому в голову, Хун отвернулась. Можно не смотреть. Обе пули проведут по накладным, думала она. И живые оплатят счет за смертельные выстрелы.

Следующие несколько дней она обдумывала рассказанное Шэнем. Его слова о мстительности Я Жу эхом звучали в мозгу. Она знала, что брат и раньше без колебаний прибегал к насилию. Жестокому, чуть ли не садистскому. Порой она думала, что, в сущности, Я Жу — психопат. Благодаря казненному Шэню ей, вероятно, удастся выяснить, каков же ее брат на самом деле.

Внезапно время пришло. Теперь она поговорит с кем-нибудь из прокуроров, занимающихся коррупционными делами.

Хун не сомневалась: Шэнь говорил правду.

Через три дня, поздно вечером, Хун приехала на один из военных аэродромов под Пекином. На летном поле стояли в ярких лучах прожекторов два самых больших пассажирских лайнера авиакомпании «Эйр Чайна» — ожидали делегацию из почти четырехсот человек, направлявшуюся в Зимбабве.

В начале декабря Хун известили, что она включена в состав делегации. Ее задача — провести переговоры об углубленном сотрудничестве зимбабвийской и китайской госбезопасности. В первую очередь это сотрудничество предполагало, что китайцы передадут африканским коллегам свой опыт, а также технику. Хун восприняла это известие с радостью, потому что никогда не бывала на Африканском континенте.

Она принадлежала к числу привилегированных пассажиров и заняла место в одном из передних отсеков самолета, где кресла были шире и удобнее. После взлета съела поданный ужин, а когда свет погасили, тотчас уснула.

Проснулась она оттого, что кто-то сел в свободное кресло рядом с нею, открыла глаза и увидела улыбающееся лицо Я Жу.

— Удивлена, дорогая сестра? Ты не видела моего имени в списке участников, который наверняка получила, по той простой причине, что там указаны не все. Я-то, конечно, знал, что ты входишь в состав делегации.

— Мне следовало бы сообразить, что ты не упустишь такую возможность.

— Африка — часть мира. Коль скоро западные державы бросают этот континент на произвол судьбы, то Китаю, естественно, пора выйти из-за кулис на сцену. Я предвижу большие успехи для нашего отечества.

— А я вижу, что Китай все больше отступает от своих идеалов.

Я Жу протестующе поднял руки:

— Не сейчас, не среди ночи. Далеко под нами спит планета. Может, мы как раз сейчас летим над Вьетнамом, а может, он уже позади. Не будем ссориться. Давай вздремнем. Вопросы, которые ты хочешь мне задать, подождут. Или, может, правильнее назвать их обвинениями?

Я Жу встал и направился к лестнице на верхний уровень, расположенный прямо за кокпитом.

Мы не просто летим в одном самолете, думала Хун. Мы несем с собой поле боя, и исход сражения еще не решен.

Она снова закрыла глаза. Избежать этого не удастся. Близится минута, когда скрыть трещину между ним и мною будет уже невозможно или недопустимо. Большое и малое сражения совпадут.

В конце концов она заснула. Если не выспаться как следует, силой с братом не померишься.

Я Жу между тем сидел без сна, со стаканом виски в руках. Он отчетливо понимал, что ненавидит свою сестру Хун. Она более не принадлежит к той семье, которую он чтит. Слишком назойливо вмешивается не в свои дела. Всего за день до отъезда он через своих людей узнал, что Хун посетила одного из прокуроров, занимающихся расследованием взяточничества, и не сомневался, что речь шла о нем.

Кроме того, его друг, высокий полицейский чин Чань Бин, рассказал, что Хун интересовалась шведкой-судьей, которая приезжала в Пекин. По возвращении из Африки надо непременно потолковать с Чань Бином еще раз.

Хун объявила ему войну, но проиграет еще прежде, чем война начнется по-настоящему, подумал он.

Удивительно, однако Я Жу не испытывал ни малейших сомнений. Отныне он не потерпит препятствий на своем пути. Даже если это родная сестра, сидящая сейчас в том же самолете.

Я Жу опустил спинку кресла и удобно устроился на импровизированной кровати. Вскоре заснул и он.

Внизу раскинулся Индийский океан, а дальше была Африка, пока что погруженная во тьму.

30

Хун сидела на открытой веранде бунгало, где ее поселили на все время визита в Зимбабве. Холодная пекинская зима осталась далеко-далеко, уступила место жаркой африканской ночи. Темнота полнилась звуками, прежде всего громким стрекотом цикад. Несмотря на жару, Хун надела блузку с длинным рукавом — ее предупредили, что здесь в изобилии водятся малярийные комары. А как бы хорошо раздеться догола, вынести кровать на веранду и спать под открытым небом. Раньше она никогда не сталкивалась с таким зноем, который ударил в лицо, когда на рассвете она вышла из самолета. Освобождение. Холод сковывает как наручники, думала она. Тепло — это ключ, дарящий свободу.

Ее бунгало располагалось среди деревьев и кустов в живописном поселке, предназначенном для важных гостей зимбабвийского государства. Выстроили поселок еще при Яне Смите, когда белое меньшинство Южной Родезии в одностороннем порядке провозгласило независимость от Англии, чтобы обеспечить в бывшей колонии господство белых расистов. Тогда здесь была только большая гостиница с рестораном и плавательным бассейном. Ян Смит со своими министрами иной раз наезжал сюда по уик-эндам обсудить огромные проблемы, которых у все более изолированного государства хватало с избытком. После 1980 года, когда белый режим рухнул, страна освободилась и к власти пришел Роберт Мугабе, построили несколько бунгало, проложили дорожки для прогулок и соорудили длинную смотровую террасу на берегу реки Логоне, где можно полюбоваться слоновьими стадами, которые на закате приходят на водопой.

На дорожке, змеящейся среди деревьев, тенью мелькнул охранник. В жизни не попадала в такой кромешный мрак, как здесь, в Африке, подумала Хун. В этой черноте может затаиться кто угодно — любой хищник, в том числе и двуногий.

Она испугалась при мысли, что там может прятаться ее брат. Настороженный, выжидающий. Впервые она всем своим существом ощутила страх перед ним. Словно только теперь осознала, что ради власти, ради обогащения, ради мести он способен на все.

Хун поежилась. И резко вздрогнула, когда какое-то насекомое с налета врезалось в щеку. Стакан, стоявший на бамбуковом столике, упал на пол и разбился. Цикады на миг умолкли, но тотчас застрекотали вновь.

Она отодвинула кресло, чтобы не наступить на осколки. На столе лежала программа пребывания в Зимбабве. Первый день миновал — сперва бесконечный парадный марш солдат и военных оркестров, затем делегацию усадили в длинный караван автомобилей и под эскортом мотоциклистов доставили на обед, где министры произносили длинные речи и тосты. Согласно программе, хозяином на обеде предполагался президент Мугабе, однако он не появился. Когда же долгий обед завершился, делегация наконец-то разместилась в своих бунгало, в этом поселке, что в нескольких десятках километров к юго-западу от Хараре. По дороге Хун видела в окно машины скудный пейзаж, серые деревни и думала, что нищета везде и всюду выглядит одинаково. Богатство может выражаться по-разному. Непохожие друг на друга дома, одежда, автомобили. Или мысли, мечты. Для бедняка же существует лишь серая повседневность, единственное выражение нищеты.

Под вечер состоялось совещание по подготовке предстоящей работы. Но Хун предпочла просмотреть материалы у себя в комнате. Потом совершила долгую прогулку к реке, видела медленные движения слонов в буше и головы бегемотов над поверхностью воды. Она была там почти совсем одна, компанию ей составляли химик из Пекинского университета и один из радикальных экономистов-рыночников, учившийся еще в эпоху Дэна. Хун знала, что экономист — она забыла его имя — поддерживает тесные контакты с Я Жу. Некоторое время она думала о том, уж не брат ли выслал соглядатая разузнать, чем она занята. Но потом отбросила эту мысль. Брат куда хитрее.

Возможно ли вообще дискутировать с Я Жу? Не стала ли трещина, надвое расколовшая китайскую компартию, настолько широкой, что мосты уже не наведешь? Речь идет не о простых и преодолимых разногласиях касательно политической стратегии, применимой в тот или иной момент. Речь идет о столкновении принципов — старых идеалов и новых, которые лишь чисто внешне выглядели как коммунистические, основанные на традиции, пятьдесят семь лет назад создавшей народную республику.

Во многих отношениях это столкновение можно считать решающим, думала Хун. Не для всего будущего, судить так было бы наивно. Постоянно будут возникать новые противоречия, новые классовые бои, новые бунты. У истории нет конца. Несомненно, однако, что Китай на пороге великих решений. Некогда мы содействовали крушению колониального мира. Бедные страны Африки освободились от гнета. Но какую роль Китай станет играть в будущем? Роль друга или роль неоколонизатора?

Если все будет зависеть от таких, как ее брат, в китайском обществе рухнут последние прочные бастионы. Волна капиталистической безответственности сметет остатки институтов и идеалов, основанных на солидарности, и отвоевание их потребует долгого времени, возможно не один десяток лет. Хун считала неопровержимой истиной, что человек, по сути, существо трезвомыслящее, что солидарность — прежде всего благоразумие, а не чувство, что мир, несмотря на все неудачи, движется в сторону торжества разума. Но вместе с тем она была убеждена: ничто не дается даром, не падает с неба, ничто в построении человеческого общества не происходит автоматически, само собой. Поведение людей неподвластно законам природы.

Ей вспомнился Мао. Его лицо словно бы на мгновение проступило из мрака. Он знал, что случится, думала она. Вопрос о будущем никогда не решается раз и навсегда. Он твердил об этом снова и снова, а мы не слушали. Новые и новые группировки будут постоянно стремиться присвоить себе привилегии, постоянно будут вспыхивать новые и новые беспорядки.

Хун сидела на веранде, погрузившись в размышления. Задремала. Но какой-то звук вывел ее из забытья. Она прислушалась. Звук повторился. Кто-то стучал в дверь. Она посмотрела на часы. Полночь. Кто мог явиться в такую поздноту? Стоит ли открывать? Вот опять стучат. Этот кто-то знает, что я не сплю, подумала она, видел меня здесь, на веранде. Она вошла в бунгало, глянула в глазок. У порога стоял африканец, одетый в гостиничную униформу. Любопытство одержало верх, она открыла. Молодой человек протянул ей письмо. На конверте ее имя, почерк Я Жу. Она дала посыльному несколько зимбабвийских долларов — может, слишком много, а может, слишком мало? — и вернулась на веранду. Прочла короткое письмо:

Хун!

Нам следует сохранить мир — ради семьи, ради нации. Прошу прощения за резкость, которая у меня временами прорывается. Давай снова посмотрим друг другу в глаза. В последние дни перед отъездом домой приглашаю тебя съездить в буш, полюбоваться дикой природой и животными. Там мы сможем поговорить.

Я Жу

Она внимательно прочитала текст, словно предполагала между строк некое тайное послание. Но ничего не обнаружила, даже ответа на вопрос, зачем он среди ночи прислал ей это письмо.

Глядя в темноту, она думала о хищниках, наблюдающих за добычей, которая и не догадывается, что происходит.

— Я тебя увижу, — прошептала Хун. — Откуда бы ты ни подкрадывался, я вовремя тебя замечу. Больше никогда ты не сможешь украдкой подойти и сесть рядом.

Наутро Хун проснулась рано. Спала она тревожно, ей снились тени, грозные, безликие. Сейчас она стояла на веранде, смотрела на рассветное небо, на солнце, которое быстро поднималось над бесконечным бушем. Яркий длинноклювый зимородок сел на крышу веранды и тотчас взлетел снова. Трава искрилась от ночной росы. Откуда-то доносились незнакомые голоса, оклики, смех. Густые, сильные запахи окружали ее. Вспомнив о вчерашнем письме, она призвала себя к предельной осторожности. Здесь, в чужой стране, вместе с Я Жу, она почему-то чувствовала себя необычайно одинокой.

В восемь утра небольшая часть делегации — численностью тридцать пять человек, под руководством министра торговли и мэров Шанхая и Пекина — собралась в одном из конференц-залов возле гостиничного холла. На стенах тут и там портреты Мугабе с улыбкой на губах, то ли иронической, то ли приветливой, Хун так и не сумела определить. Заместитель министра торговли попросил минуточку внимания:

— Сейчас нам предстоит встреча с президентом Мугабе. Он примет нас у себя во дворце. Заходим в обычном порядке, держа обычную дистанцию между министрами, мэрами и другими делегатами. Здороваемся, слушаем национальные гимны и рассаживаемся за столом, на указанные места. Затем президент Мугабе и наш министр через переводчиков обменяются приветствиями, после чего президент Мугабе выступит с речью. Продолжительность речи нам неизвестна, поскольку текстом нас заранее не снабдили. Предположительно от двадцати минут до трех часов. Рекомендуется предварительно посетить туалет. Затем президент ответит на вопросы. Те из вас, кто получил подготовленные вопросы, поднимут руку, назовут свое имя, когда им предоставят слово, и стоя выслушают ответ президента Мугабе. Дополнительные вопросы не допускаются, другим членам делегации высказываться нельзя. После встречи с президентом большинство участников посетит медный рудник Вандлана, тогда как министр и выбранные делегаты продолжат беседу с президентом Мугабе и его министрами, число которых нам неизвестно.

Хун посмотрела на Я Жу, который, прикрыв глаза, прислонился к колонне в дальнем конце зала. Только когда они вышли на улицу, их взгляды встретились. Я Жу улыбнулся сестре и сел в один из автомобилей, предназначенных для министров, мэров и особо важных делегатов.

Хун заняла место в ожидающем автобусе. Я Жу придумал какой-то план, но в чем этот план заключался, она не знала.

Страх в душе усиливался. Надо поговорить с кем-нибудь, думала она, с кем-нибудь, кто разделяет мои опасения. Многие из делегатов старшего возраста знакомы ей с давних пор. Большинство из них смотрят на политическое развитие в Китае так же, как она. Но они устали, думала Хун. Состарились и уже не реагируют на грозящие опасности.

Она снова обвела взглядом автобус — увы! Довериться некому. После встречи с президентом Мугабе нужно внимательно просмотреть весь список участников. Подходящий человек наверняка найдется.

Автобус на полной скорости мчался в Хараре. За окном Хун видела тучи красной пыли, вихрившиеся вокруг людей, шагавших по обочине.

Внезапно автобус остановился. Мужчина по другую сторону прохода пояснил:

— Мы не можем приехать одновременно. Машины с самыми важными гостями должны иметь опережение. Потом подъедем мы, а следом политико-экономический кордебалет, для создания живописного фона.

Хун улыбнулась. Она не помнила имени говорившего. Но знала, что он профессор физики и очень пострадал в годы культурной революции. А когда вернулся из деревни после жестоких лишений, его сразу назначили руководить созданием института космических исследований. Хун догадывалась, что он разделяет ее взгляды на то, каким путем должен идти Китай. Он из старой гвардии, которая еще жива, а не из числа молодых, которые никогда не понимали, что значит жить жизнью, где главное не твоя особа, а нечто другое, большее.

Остановились они возле маленького рынка, приютившегося на обочине шоссе. Хун знала, что экономика Зимбабве близка к коллапсу. В частности, по этой причине столь многочисленная китайская делегация и прибыла в страну. Публично об этом никогда не объявят, но инициатива визита принадлежала президенту Мугабе, который обратился к китайскому правительству с просьбой помочь вывести Зимбабве из тяжелого экономического спада. В результате санкций, принятых Западом, основополагающие структуры грозили вот-вот рухнуть. Всего за несколько дней до отъезда из Пекина Хун прочла в газете, что инфляция в Зимбабве приближается к пяти тысячам процентов. Люди на обочине двигались медленно. Голодные или усталые, подумала Хун.

Одна из женщин вдруг стала на колени. За спиной у нее был привязан младенец, на голове — свернутый в кольцо матерчатый жгут. Двое мужчин общими усилиями подняли с земли тяжелый мешок цемента и водрузили ей на голову. Потом помогли подняться. Пошатываясь, согнув колени под тяжестью груза, женщина побрела прочь. Хун не раздумывая встала, прошла вперед и обратилась к переводчице:

— Я хочу, чтобы вы вместе со мной вышли наружу.

Молоденькая переводчица хотела было возразить, но Хун не дала ей открыть рот. Шофер еще раньше распахнул переднюю дверь, чтобы проветрить автобус, где уже стало душновато, так как кондиционер не работал. Хун потянула переводчицу за собой, через дорогу, где мужчины, сидя в теньке, курили одну сигарету на двоих. Женщина с мешком уже исчезла в солнечном мареве.

— Спросите, каков вес мешка, который они водрузили женщине на голову.

— Пятьдесят килограммов, — сообщила переводчица, выслушав ответ.

— Ужасная тяжесть. Она искалечит себе спину, не дожив и до тридцати лет.

Мужчины рассмеялись:

— Мы гордимся своими женщинами. Они очень сильные.

В их глазах Хун читала лишь недоумение. Что здесь, что в Китае — с бедными женщинами обстоит одинаково, подумала она. Женщины всегда носят на голове тяжелые грузы. Но еще тяжелее бремя, которое они несут в голове.

Как только они вернулись, автобус сразу покатил дальше. Вернулся и мотоциклетный эскорт. Хун подставила лицо ветру, задувавшему в открытое окно.

Женщину с мешком цемента она не забудет.

Встреча с президентом Мугабе продолжалась четыре часа. Когда он вошел, Хун подумала, что больше всего он похож на обыкновенного школьного учителя. Пожимая ей руку, он смотрел мимо нее, человек другого мира, на секунду прикоснувшийся к ней. По окончании встречи он и не вспомнит ее. Этого невысокого африканца, от которого, несмотря на старость и хрупкость, веяло силой, одни описывали как кровожадного тирана, терзающего собственный народ, разрушая их жилища и сгоняя с земли по своему произволу. Другие же считали его героем, неустанно борющимся с остатками колониальных сил, каковые, как он твердил, суть виновники всех проблем Зимбабве.

А как считала сама Хун? Она знала слишком мало, чтобы составить однозначное мнение. Однако во многом Роберт Мугабе заслуженно вызывал у нее благоговейное почтение. Пусть не всё, что он делал, было хорошо, но в его душе жила убежденность, что корни колониализма проникли очень глубоко и за один раз их не вырубишь. С особенным уважением Хун думала об этом человеке, читая о яростных нападках, каким его непрерывно подвергали западные СМИ. Немалый жизненный опыт научил ее, что громогласные протесты толстосумов и их газет зачастую имеют лишь одну цель — заглушить отчаянные крики тех, кто по-прежнему страдает от бедствий, порожденных колониализмом.

Зимбабве и Роберт Мугабе оказались в блокаде. Запад бурно вознегодовал, когда несколько лет назад Мугабе допустил аннексию крупных ферм, которые, все еще преобладая в стране, оставляли без земли сотни тысяч зимбабвийских бедняков. Сообщения о белых фермерах, пострадавших от камней или пуль в открытых стычках с безземельной чернокожей голытьбой, разжигали ненависть к Мугабе.

Но Хун знала, что еще в 1980-м, когда страна сбросила фашистский режим Яна Смита, Мугабе предлагал белым фермерам сесть за стол переговоров и мирным путем разрешить жизненно важный для Зимбабве земельный вопрос. Его предложение было встречено молчанием. Снова и снова на протяжении пятнадцати с лишним лет Мугабе предлагал переговоры, и каждый раз ему отвечали презрительным молчанием. В конце концов, когда ситуация накалилась до предела, многие фермеры перешли в разряд безземельных, что немедля подверглось осуждению и вызвало за рубежом бурю протестов.

Тогда-то образ Мугабе претерпел резкое изменение: из борца за свободу его превратили в классический пример африканского лидера-тирана. Изображали так, как антисемиты обычно изображают евреев. Человека, который привел свою страну к свободе, обесчестили и ославили. Никто не упоминал о том, что он позволил бывшим лидерам режима Яна Смита — и самому Яну Смиту — жить в стране. Не отдал их под суд, не отправил на виселицу, не в пример англичанам, именно так поступавшим с черными мятежниками. Но строптивый черный не ровня строптивому белому.

Хун слушала речь Мугабе. Говорил он медленно, голос звучал мягко, негромко, даже когда он затронул санкции, которые привели к росту детской смертности и к голоду, что вынуждало все большее число зимбабвийцев перебираться в Южную Африку, пополняя многомиллионную армию нелегальных иммигрантов. Мугабе не отрицал существование внутренней оппозиции и признал, что случались столкновения. Но западные СМИ никогда не сообщают о нападениях на тех, кто предан ему и партии, подчеркнул он. Всегда только его сторонники бросают камни и применяют дубинки, а о других, бросающих зажигательные бомбы, наносящих побои и увечья, они молчат.

Мугабе говорил долго, но хорошо. А ведь ему уже восемьдесят, думала Хун. Подобно многим другим африканским лидерам он долгие годы провел в тюрьме в тот затянувшийся период, когда колониальные державы верили, что сумеют отразить атаки на свое превосходство. Конечно, не секрет, что в Зимбабве процветает коррупция. Путь по-прежнему долог. Но считать Мугабе единственным виновником — упрощенчество. Истинное положение вещей куда сложнее.

Хун взглянула на Я Жу, он сидел у другого конца стола, ближе и к министру торговли, и к ораторской трибуне. Что-то набрасывал карандашом на странице блокнота. Еще ребенком он взял в привычку, размышляя или слушая, рисовать на бумаге фигурки, как правило чертиков, скачущих среди горящих костров. А ведь он слушает, и очень-очень внимательно, подумала Хун. Вбирает в себя каждое слово, взвешивает, что может обеспечить ему преимущество в будущих делах, каковые, собственно, и являются поводом поездки сюда.

Когда встреча закончилась и президент Мугабе покинул конференц-зал, все направились в соседнюю комнату, где были сервированы закуски. В дверях Хун столкнулась с Я Жу. Брат поджидал ее. Оба взяли по тарелочке с тарталетками. Я Жу пил вино, Хун предпочла стакан воды.

— С какой стати ты шлешь мне письма среди ночи?

— Меня вдруг охватило непреодолимое ощущение, что это очень важно. Я не мог ждать.

— Человек, постучавший в мою дверь, знал, что я не сплю, — сказала Хун. — Откуда он мог об этом знать?

Я Жу удивленно вскинул брови.

— Ведь стучат по-разному — когда в доме спят и когда бодрствуют.

Я Жу кивнул:

— Да, ума тебе не занимать, сестренка.

— Не забудь, я и в темноте вижу. Ночью я долго сидела на веранде. Лица мелькали в лунном свете.

— Так ведь нынешней ночью луны не было?

— Звезды шлют свет, который я способна усилить. Звездный свет становится лунным.

Я Жу задумчиво посмотрел на сестру:

— Ты меряешься со мной силами? Да?

— А ты нет?

— Нам нужно поговорить. В тишине. И в покое. Здесь происходят большие преобразования. Мы прибыли в Африку большой, но дружественной армадой. И теперь высаживаемся на берег.

— Сегодня я видела, как двое мужчин водрузили женщине на голову пятидесятикилограммовый мешок с цементом. И задам тебе очень простой вопрос. Какова цель нашей армады? Помочь женщине, облегчить ее груз? Или присоединиться к тем, кто водружает ей на голову мешки?

— Вопрос важный, и я готов его обсудить. Но не сейчас. Президент ждет.

— Не меня.

— Проведи вечер на веранде. Если я не постучу в твою дверь до полуночи, ложись спать. Я уже не приду.

Я Жу отставил бокал и с улыбкой ушел. Хун заметила, что за несколько минут разговора ее бросило в пот. Чей-то голос громко объявил, что автобус отправится через полчаса. Хун снова положила себе тарталеток, а покончив с едой, вышла к автобусу, ожидавшему у заднего фасада дворца. Было очень жарко, яростный жар солнца еще усиливался, отражаясь от белых стен дворца. Хун надела темные очки, достала из сумки белую шляпу и уже собралась подняться в автобус, как вдруг ее окликнули. Она обернулась:

— Ма Ли? Ты здесь?

— Да, вместо старика Цу. У него обнаружился какой-то тромб, и он не смог поехать. Послали меня. Вот почему в списке делегатов мое имя не значится.

— Сегодня утром я не видела тебя в автобусе.

— Мне сделали строгий выговор за то, что я нарушила протокол и села в машину. Теперь я на своем месте.

Хун схватила Ма Ли за обе руки. Вот кто ей нужен, вот с кем можно поговорить. Они подружились еще в годы учебы, после культурной революции. Хун хорошо помнила, как однажды рано утром нашла Ма Ли спящей в кресле в одной из университетских комнат отдыха. Когда Ма Ли проснулась, девушки разговорились.

Казалось, им с самого начала суждено было стать подругами. Хун до сих пор не забыла один из первых их разговоров. Ма Ли тогда сказала, что пора перестать «бомбить Генштаб». Призывая бойцов культурной революции «бомбить Генштаб», Мао имел в виду, что даже высшее руководство компартии не должно избежать необходимой критики. А Ма Ли добавила, что теперь пора «бомбить пустоту в моей голове, бороться с нехваткой знаний».

Ма Ли стала экономистом-аналитиком, была направлена на работу в министерство торговли и вошла в группу финансовых экспертов, которые круглые сутки следили за движением валюты в мире. Сама Хун попала в министерство внутренней безопасности советником министра, чтобы координировать позиции высшего военного руководства касательно внутренней и внешней безопасности, особенно безопасности политических лидеров. Хун была на свадьбе Ма Ли, но с тех пор, как у Ма Ли родились двое детей, подруги виделись урывками и нерегулярно.

И вот неожиданная встреча возле автобуса, у заднего фасада дворца президента Мугабе. Весь обратный путь от Хараре до гостевого поселка они говорили и не могли наговориться. Хун заметила, что Ма Ли не меньше ее рада встрече. Когда автобус затормозил у гостиницы, подруги решили прогуляться к реке, на обзорную террасу. Работа обеим предстояла только завтра: Ма Ли посетит экспериментальную ферму, а Хун ждет беседа с группой зимбабвийских военных в районе национального парка Виктория-Фолс.

Когда они шли к реке, кругом царил гнетущий зной. Вдали сверкали молнии и глухо рокотал гром. Зверей у реки не видно. Местность словно вдруг вымерла. Ма Ли тронула Хун за плечо, та вздрогнула от неожиданности.

— Ты видишь? — Ма Ли показывала на берег.

Хун всматривалась в густые приречные кусты, но ничего не видела.

— Вон там, за деревом, с которого слоны содрали кору, возле скалы, похожей на копье.

И Хун увидела. Хвост льва тихонько двигался, похлестывая по красной земле. Глаза и грива порой мелькали в листве.

— У тебя хорошее зрение, — сказала Хун.

— Я научилась наблюдательности. Иначе можно подставить себя под удар. Даже в городе или в конференц-зале много ловушек, в которые легко угодить, если не держишься начеку.

Молча, почти благоговейно они смотрели, как лев спустился к реке и начал лакать воду. Посреди реки виднелись головы бегемотов. Яркий зимородок, точь-в-точь как тот, что сидел на крыше веранды Хун, сел на перила со стрекозой в клюве.

— Тишина, — сказала Ма Ли. — Чем старше становлюсь, тем больше по ней тоскую. Может, это один из первых признаков старости? Никому не хочется умереть среди рева машин и радиоприемников. За прогресс мы платим тишиной. Может ли человек вообще жить без такой вот тишины?

— Верно, — согласилась Хун. — А как насчет незримых угроз нашей жизни? С ними-то что делать?

— Ты имеешь в виду загрязнения? Яды? Вирусы и болезнетворные микроорганизмы, которые постоянно мутируют, меняют облик?

— По данным Всемирной организации здравоохранения, Пекин сейчас — самый грязный город в мире. Недавние замеры показали сто сорок два микрограмма загрязнений на один кубометр воздуха. В Нью-Йорке соответствующий показатель — двадцать семь, в Париже — тридцать два. Мы ведь знаем, злой демон всегда проявляется в мелочах.

— Подумай о множестве людей, которые впервые в жизни осознают, что могут купить себе мопед. Как заставить их отказаться от покупки?

— Надо усилить контроль партии над развитием. Над производством товаров и над производством идей.

Ма Ли быстро провела ладонью по ее щеке.

— Я так благодарна всякий раз, когда вижу, что не одинока. И не стыжусь утверждать, что Баосянь юньдун может спасти нашу страну от раскола и упадка.

— «Кампания за сохранение права компартии на руководство», — повторила Хун. — Согласна. Но одновременно мы обе знаем, что опасность грозит изнутри. Однажды «кротом» нового высшего слоя стала жена Мао, хоть она хуже всех размахивала своим красным флажком. Сейчас в партии прячутся другие, но и они стремятся прежде всего побороть Баосянь юньдун и заменить стабильность в стране капиталистической свободой, которую никто не сможет контролировать.

— Стабильности уже нет, — сказала Ма Ли. — Как аналитик я хорошо разбираюсь в том, какие денежные потоки движутся в нашей стране, и знаю много такого, о чем ни тебе, ни другим не известно. Но говорить, конечно, не могу.

— Мы здесь одни. Лев не слушает.

Ма Ли пристально посмотрела на подругу. Хун прекрасно понимала, о чем она думает: можно ей доверять или нет?

— Если сомневаешься, молчи, — сказала Хун. — Сделаешь неправильный выбор, доверишься не тому — останешься беззащитен и беспомощен. Так учил Конфуций.

— Я доверяю тебе. Просто обычные защитные инстинкты всегда призывают к осторожности, ничего не поделаешь.

Хун кивком показала на берег реки.

— Лев ушел. А мы и не заметили.

Ма Ли качнула головой.

— В этом году, — продолжала Хун, — правительство увеличит военные ассигнования почти на пятнадцать процентов. Учитывая, что никакие внешние враги Китаю в данный момент не угрожают, Пентагон и Кремль, разумеется, заинтересуются этим фактом. И их аналитики без труда сделают вывод, что государство и армия готовятся к столкновению с некой внутренней угрозой. К тому же мы потратим почти десять миллиардов юаней на контроль за интернетом. Такие цифры утаить невозможно. Но есть и другая статистика, известная очень немногим. Как думаешь, сколько беспорядков и массовых протестов отмечено в стране за минувший год?

Ма Ли немного подумала и ответила:

— Тысяч пять, наверно?

Хун покачала головой:

— Почти девяносто тысяч. Прикинь, сколько в день. Эта цифра грозной тенью нависает надо всем, что предпринимает политбюро. Пятнадцать лет назад Дэн либерализовал экономику, и в тот раз страну удалось в основном утихомирить. Сейчас этого уже недостаточно. И будет тем более недостаточно, когда города не смогут предоставить место и работу сотням миллионов бедных крестьян, с нетерпением ждущих своей очереди, чтобы приобщиться к хорошей жизни, о которой все мечтают.

— Что же случится?

— Не знаю. Никто не знает. Благоразумный человек озабочен и задумчив. В партии идет борьба за власть, и даже при Мао она не была столь ожесточенной. Никто не может сказать, каков будет исход. Военные опасаются неуправляемого хаоса. Мы с тобой знаем: сделать можно и должно только одно — восстановить давние принципы.

— Баосянь юньдун.

— Единственный путь. Наш единственный путь. Кратчайшей дорогой в будущее не придешь.

Стадо слонов неторопливо спускалось к водопою. Когда на террасу высыпала группа западных туристов, подруги вернулись в холл гостиницы. Хун хотела предложить вместе поужинать, но Ма Ли опередила ее, сказав, что вечер у нее занят.

— Мы пробудем здесь две недели, — добавила Ма Ли. — У нас будет время поговорить обо всем, что произошло.

— Обо всем, что происходит и произойдет. Обо всем, на что у нас пока нет ответа.

Хун проводила взглядом Ма Ли, которая исчезла по ту сторону бассейна. Завтра я поговорю с ней, думала она. Именно сейчас мне необходим человек — и что же? Я встречаю одну из самых старых своих подруг!

Ужинала Хун в одиночестве. Часть китайской делегации расположилась за двумя длинными столами. Но Хун предпочла побыть одна.

Ночные мотыльки кружили возле лампы над ее столом.

После ужина она немного посидела в баре у бассейна, выпила чашку чая. Кое-кто из делегации, изрядно захмелев, пытался заигрывать с красивыми молоденькими официантками, сновавшими между столиков. Хун в негодовании ушла. В другом Китае такое не допускалось, со злостью думала она. Агенты госбезопасности давно бы вмешались. А замеченные в пьянстве и назойливости навсегда бы лишились права представлять Китай. Чего доброго, и в тюрьму могли загреметь. Не то что сейчас, никто и не думает вмешаться.

Устроившись у себя на веранде, она размышляла о заносчивости, которая пришла следом за безграничной верой, что более свободная рыночная система капитализма будет благоприятствовать развитию. Дэн хотел придать ускорение колесам китайской экономики. Ныне же ситуация иная. Мы живем под угрозой перегрева не только в промышленности, но и в собственных наших мозгах. Не видим, что расплачиваемся отравленными реками, удушливым воздухом, отчаянным бегством миллионов людей из деревень.

Некогда мы пришли в эту страну, тогдашнюю Родезию, чтобы поддержать освободительную борьбу. Теперь, почти через три десятка лет после освобождения, мы снова здесь — как плохо замаскированные колонизаторы. Мой брат из тех, кто продает все наши давние идеалы. В нем нет ни капли достойной веры в силу народа и его победу, веры, которая однажды освободила нашу собственную страну.

Хун закрыла глаза, прислушалась к звукам ночи. Мало-помалу мысли о Ма Ли и их разговоре погасли в усталом мозгу.

Сон подступал все ближе, как вдруг к хору цикад примешался посторонний звук — хрустнула ветка.

Хун открыла глаза, выпрямилась в кресле. Цикады умолкли. И она сообразила: поблизости кто-то есть.

Она бросилась в бунгало, заперла дверь. Погасила зажженную лампу.

Сердце билось учащенно. Ей было страшно.

В темноте за стенами кто-то прятался, и под его ногой случайно хрустнула ветка.

Она опустилась на кровать, в ужасе ожидая, что этот кто-то войдет в дом.

Но из мрака никто не вышел. Почти час минул в ожидании, потом она встала, задернула шторы, села к письменному столу и написала письмо, которое днем сложилось в уме.

31

Несколько часов Хун писала отчет о событиях последнего времени, отправной точкой которых были ее брат и странные сведения, полученные от шведки-судьи Биргитты Руслин. Писала для самозащиты, а вместе с тем раз и навсегда констатировала, что ее брат — коррупционер и один из тех, что стремятся подчинить себе Китай. Вдобавок он и его телохранитель Лю замешаны в ряде жестоких убийств далеко за пределами Китая. Кондиционер она отключила — так легче расслышать звуки снаружи. В духоте комнаты толклись вокруг лампы ночные насекомые, тяжелые капли пота падали на стол. У нее безусловно есть серьезные причины тревожиться, думала Хун. Жизнь научила ее отличать реальные опасности от мнимых.

Я Жу, конечно, ее родной брат, но он без колебаний использует любые средства, лишь бы достичь своих целей. Она не возражала против развития, последовавшего за новыми планами. Окружающий мир менялся, и руководству Китая тоже приходилось искать новые стратегии, чтобы разрешить сегодняшние и завтрашние проблемы. Сомнения у Хун и многих других вызывало то, что социалистические основы не были увязаны с развитием экономики, где большое место занимал свободный рынок. Неужели альтернатива невозможна? Она не могла с этим согласиться. Такой могучей стране, как Китай, незачем продавать душу в погоне за нефтью, сырьем и новыми рынками сбыта для своей промышленной продукции. Разве не великая задача — показать миру, что жестокий империализм и колониализм не являются необходимым последствием развития страны?

Хун видела алчность в людях более молодого поколения, которые благодаря деловым и родственным связям, а в особенности благодаря беспардонности сумели сколотить крупные состояния. Они чувствовали себя неуязвимыми и оттого становились еще более жестокими и циничными. Она намерена оказать сопротивление им и Я Жу. Будущее пока не решено, все по-прежнему возможно.

Закончив, она перечитала написанное, кое-что подправила и уточнила, запечатала конверт, адресовала его Ма Ли и легла в постель. Из темноты за окном не долетало ни звука. Но заснула Хун далеко не сразу, хотя очень устала.

В семь утра она встала и с веранды смотрела, как солнце поднимается над горизонтом. А когда пришла в ресторан позавтракать, Ма Ли уже была там. Хун села за тот же столик, заказала официантке чай и огляделась. За большинством столиков — члены китайской делегации. Ма Ли сказала, что хочет спуститься к реке, поглядеть на животных.

— Приходи ко мне через час, — тихо сказала Хун. — Номер двадцать два.

Ма Ли кивнула и вопросов задавать не стала. Как и меня, подумала Хун, жизнь научила ее, что секреты существуют всегда.

После завтрака она вернулась к себе, чтобы дождаться Ма Ли. Времени достаточно, отъезд на экспериментальную ферму назначен на полдесятого.

Ровно через час Ма Ли постучала в дверь. Хун отдала ей написанное ночью письмо.

— Если со мной что-нибудь случится, это письмо очень важно. Если умру от старости в своей постели, можешь его сжечь.

Ма Ли испытующе посмотрела на нее:

— Я должна за тебя опасаться?

— Нет. Но письмо необходимо. Ради других. И ради нашей страны.

Хун видела, что Ма Ли недоумевает, хотя та, не задавая более вопросов, спрятала конверт в сумку.

— Какие у тебя планы на сегодня? — поинтересовалась Ма Ли.

— Беседа с сотрудниками службы безопасности Мугабе. Мы им помогаем.

— Оружием?

— Отчасти. Но в первую очередь тренируем персонал, обучаем ближнему бою и приемам слежки.

— Да, тут мы эксперты.

— Я слышу скрытую критику?

— Конечно нет, — удивленно ответила Ма Ли.

— Ты знаешь, я всегда считала, что для нашей страны очень важно одинаково хорошо защищаться как от внутренних, так и от внешних врагов. Многие западные страны, к примеру, спят и видят, чтобы Зимбабве превратилось в кровавый хаос. Англия никак не может примириться, что в восьмидесятом эта страна добилась независимости. Мугабе окружен врагами. И сделал бы глупость, если б не требовал от службы безопасности работы на самом высоком уровне.

— Стало быть, он не глуп?

— Роберт Мугабе — умный человек, он понимает, что должен противостоять всем усилиям давних колонизаторов выбить почву из-под ног правящей партии. Если Зимбабве падет, та же судьба может постичь многие другие страны.

Хун проводила Ма Ли до двери и смотрела, как подруга удаляется по выложенной камнем дорожке, петляющей среди сочной зелени.

Возле самого бунгало росло палисандровое дерево, усыпанное голубыми цветками. Хун поискала, с чем бы сравнить окраску, но безуспешно. Подняла с земли опавший цветок и положила между страницами дневника, который всегда держала при себе, хотя записи делала редко.

Она хотела устроиться на веранде, изучить доклад о политической оппозиции в Зимбабве, но тут в дверь снова постучали. На пороге стоял один из руководителей поездки, пожилой мужчина по имени Шу Фу. Хун успела заметить, что он постоянно нервничает, как бы кто не ошибся со встречей. Он менее всего годился, чтобы отвечать за такую большую поездку, особенно учитывая его весьма скверный английский.

— Госпожа Хун, — сказал Шу Фу, — планы изменились. Министр торговли совершит поездку в соседний Мозамбик и хочет, чтобы вы присоединились к нему.

— Зачем?

Хун удивилась искренне. Она никогда не имела близких контактов с министром торговли Кэ, кроме разве что встречи с ним перед отъездом из Хараре.

— Министр Кэ просил лишь передать, что вы едете с ним. В составе небольшой группы.

— Когда мы выезжаем? И куда?

Шу Фу утер потный лоб и развел руками. Потом показал на свои часы:

— У меня нет времени вдаваться в подробности. Отъезд на аэродром через сорок пять минут. Опаздывать ни в коем случае нельзя. Возьмите с собой все необходимое на случай ночевки. Хотя, возможно, вы вернетесь сегодня же вечером.

— Куда мы летим? С какой целью?

— Об этом вас информирует министр Кэ.

— Скажите хотя бы куда!

— В город Бейра на Индийском океане. Насколько мне известно, перелет займет около часа. Бейра расположена в соседнем Мозамбике.

Больше Хун ни о чем спросить не успела. Шу Фу заспешил прочь.

Она неподвижно стояла в дверях. Напрашивается лишь одно объяснение: так хочет Я Жу. Он, разумеется, сопровождает Кэ. И ему нужно, чтобы я тоже поехала.

Ей вспомнилось кое-что услышанное в самолете. Бывший замбийский президент Каунда потребовал от национальной авиакомпании «Замбия эйруйз» приобрести один из крупнейших в мире лайнеров — «боинг-747». Собственно, ничто не мотивировало организацию регулярных рейсов такого лайнера между Лусакой и Лондоном. Но вскоре выяснилось, что фактически президент Каунда намеревался использовать этот самолет для своих регулярных визитов в зарубежные страны. И не потому, что стремился путешествовать в роскоши, просто ему требовалось место для оппозиции или для тех людей из правительства и высшего армейского командования, кому он не доверял. Каунда просто загружал самолет потенциальными заговорщиками и теми, кто мог в его отсутствие попытаться совершить переворот.

Может, и Я Жу рассуждает так же? Хочет держать сестру рядом, под контролем?

Хун вспомнила хруст ветки в темноте. Вряд ли там прятался сам Я Жу. Скорее кто-нибудь из его соглядатаев.

Поскольку Хун не имела намерения возражать Кэ, она быстро собрала небольшую дорожную сумку, приготовилась к отъезду и за несколько минут до назначенного срока была в холле гостиницы. Ни Кэ, ни Я Жу не видно. Однако ей показалось, что в холле мелькнул Лю, телохранитель Я Жу, хотя, возможно, она обозналась. Шу Фу проводил ее к одному из ожидающих лимузинов, куда вместе с нею сели еще двое — пекинцы, сотрудники министерства сельского хозяйства.

Аэродром располагался недалеко от Хараре. Под эскортом мотоциклистов три автомобиля, составившие кортеж, на полной скорости мчались по шоссе. Хун успела заметить, что на каждом углу стояли полицейские, перекрывали движение. Наконец машины въехали в ворота аэропорта и подкатили прямо к реактивному самолету зимбабвийских ВВС. Хун поднялась по трапу к хвостовой дверце и увидела, что самолет разделен посередине на два отсека. Видимо, Мугабе предоставил им свой личный борт. Через несколько минут самолет поднялся в воздух. Рядом с Хун сидела одна из секретарей Кэ.

— Куда мы направляемся? — спросила Хун, когда самолет достиг крейсерского потолка и пилот сообщил, что расчетное время полета составит пятьдесят минут.

— В долину реки Замбези, — ответила соседка.

По ее тону Хун поняла, что расспрашивать бессмысленно. В свое время она узнает, что означает внезапная поездка.

Хотя внезапная ли? Хун вдруг подумала, что даже об этом не может судить с уверенностью. Может, все это входит в некий план, о котором ей неизвестно?

Снижаясь, самолет описал широкую дугу над морем. Хун видела сине-зеленую сверкающую воду, рыбачьи лодки с простыми треугольными парусами, покачивающиеся на волнах. В солнечных лучах город Бейра сверкал белизной. Вокруг асфальтированного центра лепились трущобы.

Едва она шагнула на трап, в лицо ударил зной. Она видела, что Кэ прошел к первому автомобилю — не черному лимузину, а белому внедорожнику с мозамбикскими флажками на капоте. В тот же автомобиль сел Я Жу. Он не обернулся, не глянул, здесь ли она. Но ему это известно, подумала Хун.

Кортеж взял курс на северо-запад. Вместе с Хун ехали все те же сотрудники министерства сельского хозяйства. Оба изучали разложенные на коленях маленькие топографические карты, поглядывая в окно на изменчивый ландшафт. Хун не оставляло неприятное беспокойство, охватившее ее в тот миг, когда Шу Фу сообщил ей об изменении планов. Ее словно бы насильно включили в какую-то игру, от которой опыт и интуиция отчаянно ее предостерегали. Я Жу хотел, чтобы я поехала, думала она. Но чем он сумел убедить Кэ, а ведь убедил, раз я сижу в этом японском внедорожнике, подпрыгивающем на ухабах и вздымающем тучи красной пыли. В Китае земля желтая, а здесь — красная, но пыль одинаково мелкая, проникающая повсюду, лезущая в глаза.

Единственный логичный мотив ее участия в этой поездке — то, что она принадлежала к значительной группе коммунистов, которые сомневались в нынешней политике, проводимой и Кэ. Но может быть, она заложница, или ее везут туда, чтобы она изменила свой взгляд на ненавистную ей политику, увидев ее в реальности? Высокопоставленные чиновники министерства сельского хозяйства и министр торговли едут в тряской машине во внутренние районы Мозамбика — значит, цель поездки определенно очень и очень важна.

За окном мелькал однообразный ландшафт — низкие деревья и кусты, временами сверкающие речушки да кучки хижин с мелкими обработанными участками вокруг. Хун удивлялась, что плодородные земли так скудно населены. Африканский континент она представляла себе таким же, как Китай или Индию, — континентом бедного мира, где неисчислимые массы людей топчут друг друга в попытках выжить. Но мои представления — миф, думала она. Большие африканские города, видимо, не отличаются от Шанхая или Пекина, являя собой итог катастрофического развития, разрушающего и человека, и природу. Но об африканской провинции, такой, какую вижу сейчас, я не знала ничего.

Наконец кортеж остановился в деревне под названием Сашомбе. Длинные вереницы хижин, несколько магазинов и обветшалых бетонных построек колониальных времен, когда здешними провинциями управляли португальская администрация и ее местные ассимиладуш, приспешники. Хун вспомнила, что когда-то читала, как португальский диктатор Салазар описывал огромные территории — Анголу, Мозамбик и Гвинею-Бисау, которыми правил железной рукой. В его лексиконе все эти далекие земли именовались «заморскими территориями» Португалии. Туда он отправил бедных крестьян, зачастую неграмотных, чтобы, с одной стороны, избавиться от проблемы внутри страны, а с другой — расширить систему колониальной власти, которая до 1950-х годов сосредоточивалась в приморских районах. Мы что же, намерены поступить так же? — думала Хун. Повторяем злоупотребления, только рядимся в другие одежды.

Когда они вышли из машин и стерли с лица пот и пыль, Хун обнаружила, что вся округа оцеплена военными автомобилями и вооруженными солдатами. За оцеплением виднелись любопытные, глазеющие на странных гостей с раскосыми глазами. Нищие зеваки, думала она. Они всегда здесь, те, кого мы якобы защищаем.

Посреди песчаной площади, перед одной из белых построек, были раскинуты две большие палатки. Китайский кортеж еще и затормозить не успел, а на площадь уже зарулили черные лимузины. Поблизости стояли два вертолета мозамбикских ВВС. Не знаю, что именно нас ждет, подумала Хун, но явно что-то очень важное. Почему министр Кэ спешно едет с визитом в страну, которая вовсе не значится в программе? Там предусмотрен визит небольшой части делегации в Малави и Танзанию. Но о Мозамбике ни слова.

Появился духовой оркестр. И тотчас из палатки вышли несколько человек. Хун сразу узнала коротышку, шедшего впереди. Седые волосы, очки, массивное телосложение. Человек, который сейчас пожимал руку министру Кэ, был не кто иной, как вновь избранный президент Мозамбика Гебуза. Кэ представил делегацию президенту и его свите. Пожимая Гебузе руку, Хун смотрела прямо в дружелюбные, но вместе с тем пытливые глаза. Гебуза из тех, кто помнит каждое лицо, подумала она. После церемонии знакомства оркестр исполнил национальные гимны. Хун стояла по стойке «смирно».

Слушая мозамбикский гимн, она тщетно пыталась отыскать взглядом Я Жу. После приезда в Сашомбе он куда-то исчез. Присмотревшись к китайцам, Хун заметила отсутствие еще нескольких человек. Она тряхнула головой: бессмысленно ломать голову над тем, чем занят Я Жу. Гораздо важнее самой поскорее разобраться в происходящем здесь, в долине реки Замбези.

Чернокожие юноши и девушки провели их в одну из палаток. Женщины постарше, в ярких платьях, плясали рядом под четкий ритм барабанов. Хун усадили в заднем ряду. Пол был устлан коврами, и для всех приготовлены мягкие кресла. Когда все расселись, президент Гебуза поднялся на ораторскую трибуну Хун надела наушники. Португальский переводился на безупречный китайский. Хун догадалась, что переводчик — выпускник лучшего пекинского переводческого института, готовящего сотрудников для сопровождения председателя, правительства и важнейших коммерческих уполномоченных в их переговорах. Как слыхала Хун, не было такого языка, пусть даже сколь угодно малого, чтобы в Китае не нашлось переводчика. Это наполняло ее гордостью. Нет предела тому, что способен совершить ее народ, всего лишь несколько поколений назад задавленный невежеством и нищетой.

Хун повернулась, посмотрела на вход в палатку, слегка колышущийся от ветра. Снаружи она заметила Шу Фу, нескольких солдат, но Я Жу и там не было.

Президент говорил очень недолго. Приветствовал китайскую делегацию и сказал несколько вводных фраз. Хун внимательно слушала, стараясь понять, что происходит.

Она вздрогнула, почувствовав на плече чье-то прикосновение. Я Жу незаметно вошел в палатку и опустился на колени за ее креслом. Сдвинув наушник, зашептал ей в ухо:

— Слушай, сестренка, и ты поймешь, сколь важные события скоро изменят наш мир и нашу страну. Вот так будет выглядеть грядущее.

— Где ты был?

Вопрос — глупее не придумаешь. Хун покраснела. Будто он ребенок, опоздавший вовремя вернуться домой. Она часто брала на себя роль матери, когда родители в очередной раз уходили на свои вечные политические собрания.

— Я действую по своему усмотрению. А ты слушай и учись. Как старые идеалы сменяются новыми, не утрачивая своего содержания.

Я Жу вернул наушник на место и торопливо выбрался из палатки. Снаружи она заметила телохранителя Лю и опять подумала, вправду ли именно он убил всех тех людей, о которых рассказывала Биргитта Руслин. По возвращении в Пекин надо будет потолковать кое с кем из друзей в полиции. Лю всегда действовал только по распоряжению Я Жу.

Конфронтация с Я Жу неизбежно состоится. Но сначала она должна узнать, что произошло на самом деле.

Президент передал слово председателю мозамбикского подготовительного комитета, человеку на удивление молодому, с бритой головой, в очках без оправы. Звали его то ли Мапиту, то ли Мапиру, Хун не вполне разобрала. Заговорил он возбужденным голосом, словно собственная речь искренне его забавляла.

И Хун поняла. Мало-помалу суть происходящего прояснилась, как и характер встречи, и таинственный антураж. Глубоко в мозамбикском буше обретал форму гигантский проект, который воплощали в жизнь две самые бедные страны в мире, но одна из них была великой державой, а другая — маленьким африканским государством. Хун слушала докладчика, мягкий китайский голос услужливо переводил, и она поняла, почему Я Жу хотел, чтобы она присутствовала здесь. Хун была энергичной противницей всего, что могло привести к превращению Китая в империалистическую державу, а тем самым, как говаривал Мао, в бумажного тигра, которого рано или поздно уничтожит всенародное сопротивление. Может быть, Я Жу питал слабую надежду, что Хун даст себя убедить в том, что происходящее обеспечит преимущества обеим этим бедным странам? Однако еще важнее было показать, что группировка, к которой принадлежит Хун, не пугает тех, у кого в руках власть. Ни Кэ, ни Я Жу не боятся Хун и ее единомышленников.

Когда Мапиту сделал короткую паузу, чтобы хлебнуть воды, Хун подумала: именно этого я опасалась более всего — что Китай возродился как классовое общество. Мао предостерегал, что страна в таком случае разделится на диктаторские элиты и низший класс, запертый в своей нищете. А вышло еще хуже: страна позволяла себе относиться к окружающему миру так, как всегда относились к нему империалисты.

— Сегодня, несколько позже, — продолжил Мапиту, — мы пролетим на вертолетах вдоль Замбези, сначала к верховьям, до Бандара, затем к низовьям, к Луабу, где начинается обширная дельта. Мы увидим плодородные территории, населенные очень скудно. По нашим расчетам, в течение пяти лет мы сможем принять четыре миллиона китайских крестьян, которые смогут обрабатывать нетронутые земли. Никого не вынудят уехать, никто не лишится пропитания. Напротив, наши соотечественники выиграют от большого преобразования. Все получат доступ к дорогам, школам, больницам, электричеству — иными словами, к тому, что ранее было доступно лишь считанным городам и являло собой привилегию городского населения.

До Хун доходили слухи, что ведомства, занимавшиеся насильственным переселением крестьян в связи со строительством крупных плотин, сулили этим людям, что однажды они заживут в Африке как баре. Мысленно она увидела великое переселение. Красивые слова рисовали райскую картину того, как китайская беднота, неграмотная, невежественная, в два счета сумеет прижиться в этом чужом краю. Благодаря дружбе и сотрудничеству никаких проблем не возникнет, конфликтов с населением приречных районов не будет. Но никто не разубедит ее: все, о чем она сейчас слышит, есть прелюдия к превращению Китая в хищную нацию, которая, не колеблясь, заберет себе и нефть, и прочее сырье, необходимое, чтобы продолжить свое стремительное экономическое развитие. Советский Союз помогал оружием в долгой освободительной войне, которая в 1974 году привела к изгнанию португальских колонизаторов. Зачастую оружие было старое, отслужившее свой срок. А платили за него правом на хищнический лов рыбы в богатых акваториях Мозамбика. Неужели и Китай подхватит теперь эту традицию, главным и единственным девизом которой всегда было служение собственным целям?

Чтобы не привлекать к себе внимания, Хун вместе со всеми зааплодировала, когда докладчик закончил. На трибуну поднялся министр торговли Кэ. Он заверил, что риска нет, все и вся непоколебимо объединено в равноправном взаимовыгодном сотрудничестве.

После краткой речи Кэ все перешли в другую палатку, где были сервированы закуски. В руке Хун оказался бокал хорошо охлажденного вина. Она снова искала глазами Я Жу и снова не находила.

Через час вертолеты стартовали, взяв курс на северо-запад. Хун видела внизу могучую реку. Немногие места, где жили люди и земля была расчищена и возделана, резко контрастировали с огромными пространствами, которые казались совершенно нетронутыми. Может быть, я все-таки не права? — думала Хун. Может быть, Китай действительно готов помочь Мозамбику бескорыстно, не рассчитывая извлечь для себя во много раз большую выгоду?

Рев мотора не давал ей собраться с мыслями. Вопрос остался без ответа.

Перед посадкой в вертолет ей вручили небольшую карту. Она уже видела такую: по дороге из Бейры — чиновники министерства сельского хозяйства изучали именно ее.

Достигнув самой северной точки маршрута, вертолеты повернули на восток. У Луабу описали дугу над морем и приземлились затем неподалеку от города, который Хун локализовала на карте как Шинде. Там их опять ждали автомобили и новые дороги, пролегавшие все по той же красной земле.

Машины остановились среди буша, у небольшого притока Замбези, на площадке, очищенной от кустов. Возле реки полукругом стояли несколько палаток. Первый, кого увидела Хун, был Я Жу.

— Добро пожаловать в Кайя-Квангу. На одном из местных наречий Кайя-Кванга означает «мой дом». Здесь мы заночуем. — Он показал на палатку у самой реки.

Молодая африканка забрала у Хун дорожную сумку.

— Зачем мы здесь? — спросила Хун.

— Чтобы после долгих дневных трудов насладиться африканской тишиной.

— Здесь я увижу леопарда?

— Нет. В этих местах водятся главным образом змеи да ящерицы. И бродячие муравьи, которых все боятся. А леопардов тут нет.

— Что мы сейчас будем делать?

— Ничего. Дневные труды закончены. Ты увидишь, что вопреки ожиданиям все здесь отнюдь не примитивно. У тебя в палатке даже душ есть. И удобная кровать. Немного позже мы вместе поужинаем. Потом можно посидеть у костра, а можно пойти спать.

— Давай поговорим, — сказала Хун. — Это необходимо.

Я Жу улыбнулся:

— После ужина. Посидим возле моей палатки.

Он мог бы и не показывать, где это. Хун уже поняла, что их палатки стоят рядом.

Сидя у входа в палатку, она смотрела, как над бушем опускаются короткие сумерки. На площадке между палатками уже горел костер. Там стоял Я Жу в белом смокинге. Ей вспомнилась фотография, которую она видела давным-давно в китайском журнале, напечатавшем большой материал о колониальной истории Азии и Африки. Двое белых мужчин в смокингах ужинали среди буша — белая скатерть, дорогой фарфор, охлажденное вино. Чернокожие официанты застыли наготове у них за спиной.

Мой брат, думала Хун, кто же он такой? Когда-то мне казалось, нас связывают не только семейные узы, но и стремление работать на благо родной страны. А теперь не знаю.

К накрытому у костра столу она пришла последней.

И думала о письме, написанном накануне ночью. О Ма Ли, неожиданно вновь усомнившись, можно ли ей доверять.

Уверенности нет более ни в чем. Ни в чем.

32

После ужина, окутанного тенями ночи, выступала танцевальная группа. Хун, которая даже вина не пригубила, чтобы сохранить ясность мысли, смотрела на танцоров с восхищением, а в душе меж тем ожили детские мечты. Когда-то давно ей хотелось стать артисткой китайского цирка или классической пекинской оперы. Мечта была сразу о том и другом. На манеже цирка она видела себя лучшей из тех, кто умеет держать в движении на бамбуковых палках великое множество фарфоровых тарелочек. Не спеша ходила среди танцующих тарелочек, в последнюю секунду вновь ловко запуская ту, что норовила остановиться и упасть. В пекинской же опере была серьезной героиней, которая побеждала в тысячу раз более сильного врага с помощью палок, символизирующих копья или мечи в акробатической войне. Позднее, когда стала старше и эти мечты потускнели, она поняла, что просто хотела иметь полный контроль над происходящим вокруг. Теперь, глядя на танцоров, которые как бы слились в одно многорукое существо, она вновь испытала толику тогдашнего ощущения. Африканским вечером с его непроглядной темнотой и запахами моря, расположенного так близко, что, когда лагерь затих, сюда доносился тихий шум прибоя, к ней вернулось детство.

Она посмотрела на Я Жу — он сидел на складном стуле с бокалом вина на колене, полузакрыв глаза, — и думала, что почти совсем не знает, о чем брат мечтал ребенком. Он всегда жил в собственном пространстве. В ту пору она могла приблизиться к нему, но не настолько, чтобы говорить о мечтах.

Китаянка-переводчица поясняла каждый танец. Могла бы и не комментировать, думала Хун. И так ясно, что танцы народные, уходящие корнями в повседневную жизнь либо в символические встречи с бесами и демонами или с добрыми духами. У людских ритуалов один и тот же источник, независимый от рас и стран. Некоторое значение имел климат — те, кто жил в холоде, танцевали в одежде. Но в трансе и поисках связи меж верхним и нижним миром, меж прошлым и грядущим китайцы и африканцы вели себя одинаково.

Хун вновь осмотрелась. Президента Гебузы и его свиты здесь не было. В этом лагере, где они заночуют, находились только китайцы из делегации, официанты, повара да огромное количество охранников, прячущихся в сумраке. Многие из тех, что сидели, глядя на темпераментные танцы, размышляли о своем. В африканской ночи готовится большой скачок, думала Хун. Но я отказываюсь верить, что мы должны идти таким путем. Не может быть, чтобы, переселив в африканские джунгли четыре миллиона, а то и больше наших бедняков, мы не потребовали значительной мзды от страны, которая их примет.

Одна женщина вдруг запела. Переводчица сказала, что песня колыбельная. Хун прислушалась: эта мелодия могла бы усыпить и китайского младенца. На ум пришла слышанная когда-то история про колыбель. В бедных странах женщины носили младенцев, привязав их себе за спину, ведь руки должны быть свободны, чтобы работать, прежде всего в поле — в Африке рыхлить мотыгами землю, в Китае сажать рис по колено в воде. Кто-то привлек для сравнения колыбели, обычные в других странах, да и кое-где в Китае. Нога качала колыбель в том же ритме, в каком двигаются бедра идущей женщины. И ребенок спал.

Хун слушала с закрытыми глазами. Песня оборвалась на протяжной ноте, которая долго звенела в воздухе, а потом словно бы перышком упала наземь. Представление закончилось, гости проводили артистов аплодисментами. Кое-кто, придвинув стулья поближе друг к другу, завел негромкий разговор, другие разошлись по своим палаткам, третьи стояли на границе меж светлым кругом от костра и ночной темнотой, словно ожидали чего-то.

На пустой стул рядом с Хун сел Я Жу.

— Удивительный вечер, — сказал он. — Абсолютная свобода и тишина. Кажется, я никогда в жизни не бывал так далеко от большого города.

— А твоя контора? — заметила Хун. — Высоко над обычными людьми, машинами, шумной суетой.

— Разве можно сравнивать! Там я как в самолете. Иной раз думаю, будто моя высотка парит в пространстве. Здесь же я на земле. Земля держит меня. В этой стране мне хотелось бы иметь дом, бунгало возле пляжа, чтобы вечером, искупавшись в море, пойти прямо в постель.

— Так тебе, наверно, достаточно только пожелать? Участок, забор и людей, которые построят тебе такой дом, какой ты хочешь.

— Возможно. Но не сейчас.

Хун заметила, что они остались одни. Стулья вокруг опустели. Интересно, не распорядился ли Я Жу, что хочет поговорить с сестрой наедине.

— Ты обратила внимание на женщину, которая изображала распалившуюся колдунью?

Хун задумалась. Женщина была полная, но двигалась легко и ритмично.

— Она танцевала необычайно темпераментно.

— Мне сказали, она очень больна. И скоро умрет.

— От чего?

— Какое-то заболевание крови. Не СПИД, а вроде бы рак. Говорят, танец дает ей мужество для борьбы с недугом. Танец — ее борьба за жизнь. Она сдерживает смерть.

— И все же умрет.

— Как камень, а не как перышко.

Снова Мао, подумала Хун. Видимо, он куда чаще присутствует в размышлениях Я Жу о будущем, чем мне кажется. Брат отлично понимает, что он один из тех, кто составил новую элиту, очень далекую от народа, представителем которого он себя мнит и который якобы защищает.

— И сколько все это будет стоить? — спросила она.

— Этот лагерь? Поездка? О чем ты?

— Я имею в виду переезд четырех миллионов людей из Китая в африканскую долину с широкой рекой. А может, позднее еще десяти, или двадцати, или ста миллионов наших беднейших крестьян в другие страны на этом континенте.

— На ближнюю перспективу обойдется дорого. По большому же счету — даром.

— Полагаю, все уже подготовлено. Процессы отбора, транспорт для перевозок, простенькие дома, которые переселенцы смогут собрать сами, провизия, инструмент, магазины, школы, больницы. Двусторонние соглашения уже составлены и подписаны? Что получит Мозамбик? И что получим мы, помимо права расселить нашу бедноту в чужом бедном краю? Что будет, если это великое переселение потерпит неудачу? Каким образом вы сумели прижать Мозамбик? Чего я не знаю? Что кроется под всем этим, кроме стремления избавиться от проблемы, которая норовит выйти в Китае из-под контроля? Куда ты денешь все прочие миллионы, грозящие взбунтоваться против нынешнего порядка?

— Я хотел, чтобы ты увидела собственными глазами. Уразумела, что долина Замбези нуждается в заселении. Наши собратья будут производить излишки, которые можно экспортировать.

— Послушать тебя, так мы прямо-таки оказываем этой стране благодеяние, переселяя сюда нашу бедноту. А по-моему, мы идем тем же путем, каким ранее всегда шли империалисты. Колонии в тисках, а вся прибыль наша. Новый рынок сбыта для наших товаров, способ сделать капитализм чуть более сносным. Такова правда, скрытая за множеством красивых слов, Я Жу. Насколько мне известно, мы строим для Мозамбика новое здание министерства финансов и именуем его подарком, но на мой взгляд, это взятка. Еще я слышала, что китайцы-десятники били местных рабочих, когда те недостаточно старались. Конечно, все замяли. Но мне стыдно слышать такое. И страшно. Мало-помалу мы внедряемся в африканские страны, чтобы обеспечить собственное развитие. Я не верю тебе, Я Жу.

— Ты стареешь, сестрица Хун. И как все старики, боишься нового, пробивающего себе дорогу. Со всех сторон тебе мерещатся заговоры против старых идеалов. По-твоему, ты стоишь на верном пути, тогда как на самом деле превращаешься в пугало, которого боишься больше всего на свете. В консерватора, в реакционера.

Хун стремительно подалась вперед и влепила брату пощечину. Я Жу вздрогнул, с удивлением посмотрел на нее.

— Ты зашел слишком далеко. Я не допускаю оскорблений по своему адресу. Мы можем говорить, можем не соглашаться друг с другом. Но без оскорбительных выпадов.

Я Жу встал и молча скрылся во мраке. Похоже, инцидент прошел незамеченным. Хун уже жалела, что вспылила. Лучше бы набралась терпения и упорства и продолжила попытки убедить Я Жу, что он ошибается.

Я Жу не вернулся. Хун направилась к своей палатке. Керосиновые лампы горели внутри и снаружи. Москитная сетка опущена, постель приготовлена.

Хун села возле палатки. Душно. Я Жу не видно. Он, несомненно, отомстит за пощечину. Но как раз этого она не боялась. Ясное дело, он разозлился на нее, и она непременно попросит прощения, как только увидит его.

Палатка стояла далеко от костра, и звуки природы слышались отчетливее, чем людские голоса. Слабый ветерок обвевал ее запахом соли, сырого песка и чего-то еще, не поддающегося определению.

Мысленно Хун вернулась в прошлое. Ей вспомнились слова Мао, что одна тенденция в политике скрывает другую. Под тем, что на виду, уже прорастает что-то иное. И одинаково справедливо взбунтоваться что завтра, что через десять тысяч лет. В унижении старого Китая, в крови и тысячелетнем поту и тяжком труде формировалась грядущая мощь. Жестокое владычество феодалов привело к упадку и невообразимой нищете. И в то же время под этим убожеством возникла сила, питавшая множество крестьянских войн и крестьянское движение, которое никогда не удавалось подавить целиком и полностью. Единоборство сил продолжалось веками, государство мандаринов и императорских династий встраивалось в то, что казалось им незыблемым. Но беспорядки не утихали никогда, бунты продолжались, и наконец пришло время сильным крестьянским армиям раз и навсегда свергнуть феодалов и претворить в жизнь народное освобождение.

Мао знал, что ждет впереди. Еще в 1949-м, в тот день, когда провозгласил на площади Тяньаньмынь создание Китайской Народной Республики, он собрал своих ближайших соратников и сказал, что, хотя государству еще не сравнялось и дня, силы, противоборствующие новой стране, уже начали формироваться.

«Тот, кто думает, что мандаринство не может возникнуть при коммунизме, ничего не понял», — якобы так сказал Мао. И позднее оказалось, он был совершенно прав. Пока человек не обновлен, а укоренен в давнем, те или иные группы будут постоянно искать привилегий.

Мао предостерегал от развития в Советском Союзе. Поскольку Китай тогда целиком зависел от поддержки великого западного соседа, выразил он свои предостережения дипломатично и осторожно, завуалированно: «Людям даже не обязательно быть злокозненными. И все же они стремятся к тому, что, как они думают, может обеспечить привилегии. Если мы потеряем бдительность, однажды они будут стоять перед нами с красными флагами в руках».

Ударив Я Жу, Хун сразу почувствовала слабость. Теперь же эта слабость ушла. Самое главное сейчас — продумать, как она может содействовать проведению настоящей внутрипартийной дискуссии о последствиях, какими чревата новая политическая линия. Все ее существо протестовало против увиденного в этот день и против картины будущего, которую рисовал перед нею Я Жу. Любой, кто мало-мальски отдавал себе отчет в растущем недовольстве за пределами крупнейших богатых городов, понимал: что-то необходимо предпринять. Но только не это, не переброску миллионов крестьян в Африку.

Они с Ма Ли говорили о девяноста тысячах беспорядков. О девяноста тысячах! Хун попробовала сосчитать в уме, сколько инцидентов приходится на один день. Две-три сотни, и это число растет. Ширящееся недовольство связано не только с большой разницей в доходах. Речь не только о врачах и школах, но и о жестоких гангстерских бандах, которые бесчинствуют в провинции, похищают женщин, чтобы сделать их проститутками, или собирают рабов, заставляя их трудиться на кирпичных заводах и опасном химическом производстве. Нарастало и недовольство, обращенное против тех, кто, зачастую в сговоре с местными чиновниками, сгонял людей с земли, которая быстро дорожала, потому что шла под строительство городского жилья. Разъезжая по стране, Хун видела, как свобода рынка сказывалась на окружающей среде: реки заиливались, загрязнялись ядовитыми отходами до такой степени, что их спасение — если оно вообще возможно — потребует астрономических затрат.

Она не раз с негодованием говорила о преступных чиновниках, их обязанность была предотвращать подобные злоупотребления, но они продали совесть за взятки.

Я Жу — часть всего этого, думала она. Вот о чем нельзя забывать ни под каким видом.

Спала Хун чутко и ночью не раз просыпалась. Странные, чужие звуки в темноте проникали в ее сны, выталкивали ее на поверхность. Когда солнце поднялось над горизонтом, она уже встала и оделась.

Неожиданно перед ней появился Я Жу. С улыбкой на губах.

— Мы оба ранние пташки, — сказал он. — Нет у нас терпения поспать больше необходимого.

— Я сожалею, что ударила тебя.

Я Жу пожал плечами и кивнул на зеленый джип, стоявший на дороге перед палатками.

— Это для тебя. Шофер отвезет тебя в одно место, расположенное километрах в десяти отсюда. Там ты увидишь дивное зрелище, какое являет собой на рассвете любой водоем. Ненадолго хищники и их добыча заключают мир — пока не напьются.

Возле джипа стоял чернокожий мужчина.

— Его зовут Артуру, — продолжал Я Жу. — Ответственный водитель, к тому же говорит по-английски.

— Спасибо за заботу, — поблагодарила Хун. — Но ведь нам надо поговорить.

Я Жу нетерпеливо махнул рукой:

— Успеем. Африканские сумерки длятся недолго. В корзине есть кофе и закуски.

Хун поняла, что Я Жу хочет помириться. Вчерашний инцидент не должен стать помехой. Она подошла к машине, поздоровалась с шофером — худощавым человеком средних лет, — села на заднее сиденье. Дорога, петлявшая в буше, была едва заметна — легкие следы колес на сухой земле. Хун уворачивалась от колючих веток невысоких деревьев, которые нет-нет и задевали открытую машину.

У водоема Артуру остановился на вершине склона, спускавшегося к берегу, и подал ей бинокль. Несколько гиен и буйволов жадно пили. Артуру показал ей стадо слонов. Медлительные серые гиганты шагали к водопою, словно выходя прямиком из солнца.

Наверно, вот так было в начале времен, подумала Хун. Животные приходили сюда и уходили на протяжении несчетных поколений.

Артуру молча подал ей чашку кофе. Слоны приближались, пыль вихрилась вокруг могучих ног.

А затем тишина взорвалась.

Первым умер Артуру. Пуля пробила висок и снесла полголовы. Хун не успела сообразить, что происходит, вторая пуля пронзила ей челюсть, прошла вниз и перебила позвоночник. Сухие щелчки выстрелов заставили животных на миг поднять головы и прислушаться. Потом они снова начали пить.

Я Жу и Лю подошли к джипу и общими усилиями столкнули его вниз, к воде. Лю облил машину бензином, отступил и бросил горящую спичку — огонь взревел и вмиг охватил джип. Звери разбежались.

Я Жу ждал у их собственного джипа. Телохранитель сел за руль, приготовился врубить движок. Я Жу, скользнув на заднее сиденье, стальной дубинкой резко ударил его по затылку. И бил до тех пор, пока Лю не перестал шевелиться. Потом он бросил труп телохранителя в огонь, по-прежнему полыхавший вовсю.

Отогнав машину в кусты, Я Жу выжидал. Через полчаса он вернулся в лагерь и поднял тревогу: у озера случилась автомобильная авария. Джип сорвался с обрыва и загорелся. Его сестра и шофер погибли. Лю пытался прийти им на помощь, но угодил в огонь и тоже погиб.

Все, кто видел Я Жу в тот день, говорили, что он был потрясен, и одновременно удивлялись его самообладанию. Он заявил, что несчастье не должно стать помехой в их важной работе. Министр торговли Кэ выразил Я Жу соболезнования, и переговоры продолжились согласно плану.

Трупы в черных пластиковых мешках отвезли в Хараре и кремировали. В газетах ни слова — ни в Мозамбике, ни в Зимбабве. Семье Артуру, проживавшей на юге Мозамбика в городе Шай-Шай, назначили пожизненную пенсию, что позволило всем шестерым его детям получить образование, а жене Эмилде обеспечило новый дом и автомобиль.

Возвращаясь с делегацией в Пекин, Я Жу вез с собой две урны. И в один из первых же вечеров вышел на свою террасу высоко над землей и в темноте развеял прах по ветру.

Он уже чувствовал, что ему недостает сестры и разговоров с нею. Но в то же время сознавал, что поступить иначе было нельзя.

Ма Ли в молчаливом страхе горевала о случившемся. В глубине души она не верила в автомобильную аварию.

33

На столе стояла белая орхидея. Я Жу легонько провел пальцем по мягкому лепестку.

Было раннее утро. Прошел месяц после возвращения из Африки. Он разложил перед собой чертежи дома, который решил построить на самом берегу неподалеку от города Келимане в Мозамбике. В качестве бонуса за большие контракты, заключенные между двумя странами, Я Жу предоставили возможность выгодно приобрести приморский участок. Впоследствии он рассчитывал возвести там эксклюзивный туристический комплекс для состоятельных китайцев, которые во все большем количестве начнут разъезжать по миру.

На другой день после смерти Хун и Лю Я Жу стоял на высокой береговой дюне, глядя на Индийский океан. Вместе с ним были губернатор провинции Замбези и специально приглашенный южноафриканский архитектор. Неожиданно губернатор указал в сторону внешних рифов. Они увидели кита, который выпустил фонтан воды. Губернатор сообщил, что киты нередко приплывают к этому побережью.

«А айсберги? — спросил Я Жу. — Ледяные горы, отколовшиеся от ледового щита Антарктиды, когда-нибудь сюда приплывали?»

«Есть тут одна легенда, — ответил губернатор. — Давно-давно, во времена наших предков, как раз перед тем, как первые белые люди, португальские мореплаватели, ступили на нашу землю, у побережья появился айсберг. Те, что подплыли к нему на своих каноэ, испугались холода. А позднее, когда с больших парусных кораблей сошли на берег белые люди, стали говорить, что айсберг был их предвестником. Кожа белых цветом походила на айсберг, а мысли их и поступки были такими же холодными. Правда это или нет, никто не знает».

«Я буду строить здесь, — сказал Я Жу. — Желтые айсберги не проплывут мимо этих берегов».

В тот напряженный день отрезали большой участок, который позднее перевели в собственность одной из многих фирм Я Жу. Цена земли и пляжа была почти символической. За аналогичную сумму Я Жу купил также согласие губернатора и самых влиятельных чиновников, которые проследят, чтобы все документы и необходимые разрешения на строительство были оформлены без ненужной волокиты. Инструкции, какими он снабдил южноафриканского архитектора, уже воплотились в чертежи и акварельный эскиз дома, напоминающего дворец, с двумя бассейнами, наполняемыми океанской водой и окаймленными пальмами, с искусственным водопадом. В доме будет одиннадцать комнат и одна спальня с раздвижным потолком, чтобы смотреть в звездное небо. Губернатор обещал, что на участок Я Жу протянут особые электрические кабели и телекоммуникации.

Сейчас, рассматривая проект своего африканского дома, Я Жу подумал, что одну комнату посвятит Хун. Почтит ее память. Устроит комнату, где всегда будет готова постель для гостьи, которая никогда не придет. Так или иначе, сестра осталась частью семьи.

Негромко зажужжал телефон. Я Жу нахмурился. Кто бы это мог быть в такую рань? Он взял трубку.

— Здесь двое из госбезопасности.

— Что им нужно?

— Это высокие чины из руководства спецотдела. Говорят, по срочному делу.

— Пропустите через десять минут.

Я Жу положил трубку. У него перехватило дыхание. Спецотдел занимался делами, касавшимися только высокопоставленных лиц государства или таких, как Я Жу, находившихся в самом средоточии политико-экономической власти, современных «строителей мостов», которых Дэн называл важнейшим звеном в развитии страны.

Что им нужно? Я Жу подошел к окну, посмотрел на город, затянутый утренней дымкой. Может, они пришли в связи со смертью Хун? Он думал о множестве своих недругов, знакомых и незнакомых. Может, кто-то из них пытался использовать смерть Хун, чтобы уничтожить его доброе имя и репутацию? Или он все-таки что-то упустил? Ему было известно, что Хун контактировала с прокурором, но тот принадлежит к совсем другому ведомству.

Хотя Хун могла поговорить и с другими, о ком он не знал.

Я Жу не находил объяснения. Оставалось одно: выслушать посетителей. Люди из госбезопасности часто приходили поздно вечером или рано утром. Пережиток тех времен, когда китайская госбезопасность училась у НКВД и Сталина. Мао неоднократно предлагал перенимать и опыт ФБР, но эта идея не встречала энтузиазма.

Через десять минут Я Жу убрал чертежи в ящик и сел за письменный стол. Мужчины, которых пропустила к нему госпожа Шэнь, были далеко не молоды, лет шестидесяти с лишним. Это встревожило Я Жу еще больше. Обычно подобные визитеры были помоложе. Возраст свидетельствовал, что они люди опытные и пришли по серьезному делу.

Я Жу встал, поклонился, предложил им сесть. Имен он не спрашивал, зная, что госпожа Шэнь тщательно проверила их удостоверения.

Все трое расположились в уголке отдыха у высокого окна. От чая агенты отказались.

Старший заговорил, и Я Жу сразу распознал шанхайский диалект.

— Мы получили информацию. Не можем сказать от кого. Но поскольку она весьма детальна, оставить ее без внимания нельзя. Предписания касательно борьбы с нарушениями государственных законов и постановлений ужесточены.

— Я сам выступал за усиление борьбы с коррупцией, — сказал Я Жу. — Не понимаю, что привело вас ко мне.

— Нам сообщили, что ваши строительные компании ищут преимуществ недопустимыми способами.

— Недопустимых преимуществ?

— Недопустимого обмена услугами.

— Иными словами, имеют место коррупция и мздоимство? Подкуп?

— Полученная информация очень подробна. Мы огорчены. Но инструкции ужесточились.

— Значит, вы спозаранку пришли ко мне, чтобы сообщить о подозрениях касательно противозаконных действий моих компаний?

— Скорее мы пришли поставить вас в известность.

— Предупредить?

— Если угодно.

Я Жу понял. Он имел могущественных друзей, в том числе и в антикоррупционном ведомстве. Вот почему ему дают фору. Чтобы замести следы, ликвидировать улики или найти объяснения, коль скоро он сам не в курсе происходящего.

Ему вспомнился выстрел в затылок, недавно покончивший с Шэнь Висянем. Казалось, от сидевших напротив седых мужчин веяло холодом, как от того легендарного африканского айсберга.

Может, он допустил оплошность? — снова мелькнуло в голове. Может, проявил излишнюю самоуверенность, действовал слишком напролом? Если так, ошибка налицо. А за ошибки приходится платить.

— Мне нужны более конкретные сведения. Не такие обобщенные и туманные.

— Мы не вправе сказать больше.

— Обвинения, пусть даже анонимные, имеют источник, верно?

— И на этот вопрос мы ответить не можем.

Я Жу быстро прикинул, не стоит ли заплатить агентам за дополнительную информацию касательно обвинений по его адресу. Но не рискнул. Возможно, одного из них, а то и обоих снабдили микрофоном и разговор записывается. Вдобавок не исключено, что они честные служаки и их не купишь, не в пример многим другим государственным чиновникам.

— Эти туманные обвинения не имеют под собой почвы, — сказал Я Жу. — Благодарю вас, теперь я знаю о слухах, которые, оказывается, ходят обо мне и моих предприятиях. Но анонимность зачастую источник фальши, зависти и коварной лжи. Я блюду чистоту своих предприятий, пользуюсь доверием государства и партии и решительно утверждаю, что достаточно контролирую ситуацию, чтобы знать, следуют ли исполнительные директора моим директивам или нет. Имеют ли место какие-либо нарушения со стороны некоторых рядовых моих сотрудников — а их более тридцати тысяч, — я, разумеется, сказать не могу.

Я Жу встал в знак того, что считает разговор законченным. Агенты поклонились и вышли из кабинета. После их ухода Я Жу позвонил госпоже Шэнь:

— Распорядитесь, чтобы кто-нибудь из службы безопасности выяснил, кто они такие. И кто их начальство. А через три дня я проведу совещание, вызовите в город всех девятерых исполнительных директоров. Присутствие обязательно. Неявившийся будет немедленно уволен. Так и скажите!

Я Жу был взбешен. Его действия не более неблаговидны, чем поступки других. Такой, как Шэнь Висянь, злоупотреблял во всем, а вдобавок скупился с государственными чиновниками, которые создавали ему условия. Вполне подходящий козел отпущения, о котором сейчас, после его казни, никто не пожалеет.

За несколько напряженных часов Я Жу наметил план действий, одновременно размышляя о том, кто из его директоров мог открыть, так сказать, шкаф с ядом и распространить информацию о его незаконных гешефтах и секретных соглашениях.

Спустя три дня исполнительные директора собрались в одном из пекинских отелей, тщательно выбранном Я Жу. Именно там он раз в году проводил совещания, когда намеревался уволить кого-нибудь из директоров, демонстрируя тем самым шаткость их положения. И утром, в самом начале одиннадцатого, его ожидали девятеро очень бледных мужчин. Ни один не знал, по какому поводу их вызвали. Я Жу появился только через час с лишним. Он применял очень простую стратегию. У директоров отобрали мобильные телефоны, чтобы они ни с кем не могли связаться, и разместили в отдельных комнатах под присмотром охранников, вызванных госпожой Шэнь. Затем Я Жу побеседовал с каждым наедине и без обиняков сообщил, что услышал несколько дней назад. Какие есть комментарии? Объяснения? Имеют ли они сказать что-то, что Я Жу следует знать? Пристально вглядываясь в их лица, он старался понять, не заготовлен ли ответ заранее. Если такой найдется, утечка, без сомнения, шла через него.

Однако все директора одинаково недоумевали и возмущались. В конце концов Я Жу поневоле констатировал, что виновный не найден, и отпустил их, никого не уволив. Только строго приказал каждому искать «кротов» у себя в дирекции.

Лишь через несколько дней госпожа Шэнь доложила информацию, которую его соглядатаи накопали о визитерах из госбезопасности, и Я Жу понял, что искал утечку не там. Когда вошла секретарша, на столе перед ним снова лежали чертежи африканского дома. Он предложил ей сесть и повернул настольную лампу так, чтобы его лицо оставалось в тени. Ему нравилось слушать ее голос. О чем бы ни шла речь — об экономическом реферате или о трактовке новых директив какого-нибудь государственного ведомства, — ему всегда казалось, будто она рассказывает сказку. Что-то в ее голосе напоминало детство, давным-давно то ли забытое, то ли отброшенное каверзной памятью.

Он приучил секретаршу всегда начинать с самого важного. И в этот вечер госпожа Шэнь поступила именно так:

— Каким-то образом все это связано с вашей покойной сестрой Хун. Она поддерживала тесную связь с некоторыми руководителями госбезопасности. Ее имя постоянно всплывает, как только мы пытаемся связать недавних посетителей и других лиц, находящихся на заднем плане. Пожалуй, напрашивается вывод, что означенная информация распространилась очень незадолго до ее трагической гибели. Однако зеленый свет дал кто-то на самом верху.

Я Жу заметил, что госпожа Шэнь вдруг замялась.

— Вы что-то недоговариваете?

— Я сомневаюсь.

— Всё вызывает сомнения. Кто-то на самом верху распорядился продолжить поиски компромата на меня?

— Правда это или нет, я не знаю. Но, по слухам, там недовольны окончательным исходом дела Шэнь Висяня.

Я Жу похолодел. Он все понял:

— Еще один козел отпущения? Еще одного богатого человека нужно свалить, чтобы продемонстрировать: мы не просто намекаем, что терпение иссякло, мы разворачиваем широкую кампанию. Да?

Госпожа Шэнь кивнула. Я Жу отодвинулся глубже в тень.

— Есть еще что-нибудь?

— Нет.

— Тогда можете идти.

Госпожа Шэнь ушла. Я Жу не шевелился. Больше всего ему хотелось сейчас бежать из конторы, но он заставил себя думать.

Принимая трудное решение убить Хун во время африканской поездки, он был уверен, что сестра по-прежнему относится к нему лояльно. Конечно, они смотрели на вещи по-разному и часто спорили с глазу на глаз. Вот в этой комнате в день его рождения она обвинила его во взяточничестве.

Именно тогда он понял, что рано или поздно Хун станет для него чересчур большой опасностью. Но лишь сейчас осознал, что удар следовало нанести раньше. Хун успела предать его.

Я Жу медленно покачал головой. Впервые ему вдруг подумалось, что Хун была готова поступить с ним точно так же, как он поступил с нею. Сама она, понятно, не взялась бы за оружие. Она намеревалась действовать через законы страны. Но если бы Я Жу приговорили к смерти, она была бы среди тех, кто счел бы приговор справедливым.

Я Жу вспомнил своего друга Лай Чансина, которому несколько лет назад пришлось спешно бежать за границу, когда полиция однажды утром нагрянула с обысками на все его предприятия. Он сумел вместе с семьей убраться из страны лишь благодаря тому, что всегда держал готовым к вылету собственный самолет. Лай отправился в Канаду, с которой у Китая нет соглашения об экстрадиции. Сын бедного крестьянина, Лай сделал головокружительную карьеру, когда Дэн отпустил рынок на свободу. Начал с рытья колодцев, но затем занялся контрабандой и все свои доходы вложил в предприятия, которые за считаные годы обеспечили его огромным состоянием. Я Жу как-то раз навестил его в Красном Тереме — усадьбе, выстроенной им в родном Сямыне, где он много сделал и для развития социальной сферы, построив дома престарелых и школы. Я Жу еще тогда обратил внимание, что Лай Чансин ведет откровенно роскошную жизнь, и предостерег, что однажды это может стать причиной падения. Тем вечером они говорили о зависти к новым капиталистам, к «второй династии», как иронически называл их Лай Чансин, правда лишь наедине с людьми, которым доверял.

Словом, Я Жу не удивился, когда гигантский карточный домик рухнул и Лаю пришлось бежать. Позднее многие из замешанных в его аферах были казнены. Сотни других угодили в тюрьму. А в бедных кварталах Сямыня жила память о щедром богаче. О человеке, который давал таксистам на чай целые состояния или без всякого повода делал подарки обнищавшей голытьбе, даже не зная их имен. Я Жу знал, что сейчас Лай пишет мемуары, и многие крупные китайские чиновники и политики боятся их как огня. Лаю много чего известно, а в Канаде никакая цензура его не достанет.

Сам Я Жу, однако, бежать из страны не собирался. Не держал на пекинских аэродромах самолет, готовый к старту.

И еще одна мысль потихоньку грызла его. Ма Ли, подруга Хун, тоже была с ними в Африке. Я Жу знал, что несколько раз они подолгу разговаривали. К тому же Хун всегда любила писать письма.

Может быть, Ма Ли привезла с собой послание от Хун? Которое затем переправила другим лицам, а те в свою очередь информировали госбезопасность? Этого он не знает. Но постарается выяснить, причем не откладывая.

Три дня спустя, когда в Пекине бушевала одна из зимних песчаных бурь, Я Жу наведался в контору Ма Ли неподалеку от парка Солнечного Бога — Жидань Гунъюань. Ма Ли работала в экономико-аналитическом отделе, занимая там недостаточно высокий пост, чтобы создавать ему проблемы. С помощью своего персонала госпожа Шэнь прозондировала ее окружение, не обнаружив связующих звеньев с высшим руководством государства и партии. Ма Ли имела двоих детей. Нынешний ее муж — мелкий бюрократ. Поскольку первый ее муж погиб в 1970-х годах во время войны с вьетнамцами, никто не возражал, когда Ма Ли вышла замуж вторично и родила еще одного ребенка. Сейчас дети жили собственной жизнью, старшая дочь была начальником канцелярии в Медицинской академии, сын работал хирургом в одной из шанхайских больниц. У них тоже не нашлось связей, опасных для Я Жу. Зато он отметил, что Ма Ли много времени посвящает двум своим внукам.

Госпожа Шэнь договорилась, когда Ма Ли сможет принять Я Жу. Причину она не назвала, сказала только, что дело срочное и, по всей вероятности, связанное с поездкой в Африку. Это наверняка ее насторожило, думал Я Жу, сидя на заднем сиденье машины и глядя на проносящийся мимо городской пейзаж. Выехал он с запасом и выбрал кружной путь, мимо нескольких строек, где имел пай. Прежде всего это были новые олимпийские объекты. Вдобавок Я Жу заключил крупный контракт на снос одного из жилых кварталов, на месте которого пролягут магистральные шоссе к новым спортивным сооружениям. Я Жу рассчитывал на миллиардные прибыли от своих сделок, даже за вычетом откатов чиновникам и политикам, составляющих каждый месяц семизначные суммы.

Я Жу смотрел на город, который менялся буквально на глазах. Многие протестовали, сетуя, что Пекин слишком теряет самобытность. И Я Жу велел работающим на него журналистам писать об уничтоженных трущобах и капиталовложениях, которые в перспективе, когда Олимпийские игры уйдут в прошлое, создав в мире новый образ Китая, принесут пользу рядовым гражданам. Я Жу, обыкновенно предпочитавший держаться в тени, несколько раз уступил тщеславному соблазну и лично выступил в телепрограммах, посвященных преображению Пекина. И всегда непременно намекал на благотворительность и сохранение особенных столичных парков и зданий. По словам аналитиков СМИ, которым он тоже платил за услуги, репутация у него была хорошая, хоть он и принадлежал к богатейшей китайской элите.

И эту репутацию он намерен защищать. Любой ценой.

Машина затормозила у скромного здания, где работала Ма Ли. Она встретила его у входа.

— Ма Ли, — сказал Я Жу. — Смотрю сейчас на тебя, и мне кажется, наша поездка в Африку, завершившаяся так печально, успела отойти в далекое прошлое.

— Я каждый день думаю о Хун. Но Африка пусть исчезнет вдали. Я никогда больше туда не поеду.

— Ты наверняка знаешь, мы ежедневно подписываем все новые соглашения с многими африканскими странами. Наводим мосты, по которым будем идти вперед долгие годы.

За разговором они прошли по унылому коридору в кабинет Ма Ли, окна которого смотрели в садик, обнесенный высокой стеной. Посредине виднелся фонтан, зимой, разумеется, не работавший.

Ма Ли выключила свой телефон, подала чай. Я Жу слышал вдалеке чей-то смех.

— Поиски правды похожи на погоню одной улитки за другой, — задумчиво обронил Я Жу. — Улитка двигается медленно. Однако ж упрямо.

Я Жу посмотрел на Ма Ли в упор, она глаз не отвела.

— Ходят слухи, — продолжал он. — Обидные для меня. О моих предприятиях, о моем характере. Любопытно, откуда они берутся. Я невольно задаюсь вопросом: кто хочет мне навредить? Не обычные завистники, нет, кто-то другой, чьи мотивы мне непонятны.

— Зачем я-то стану портить тебе репутацию?

— Я не об этом. Вопрос в другом: кто может знать, кто может располагать информацией и распространять ее?

— У нас с тобой совершенно разная жизнь. Я — чиновник, ты ворочаешь большими делами, о которых пишут газеты. Такая незначительная персона, как я, даже представить себе не может твою жизнь.

— Но ты знала Хун, — тихо сказал Я Жу. — Мою сестру, которая и мне была близким человеком. Вы с ней долго не виделись, и вот случай снова свел вас в Африке. Вы разговариваете, потом ты рано утром наносишь ей спешный визит. А по возвращении в Китай ползут слухи.

Ма Ли побледнела:

— Ты обвиняешь меня в распространении клеветы?

— Ты должна понять и наверняка понимаешь, что в моей ситуации я не позволю себе подобных высказываний, не наведя справок. Я исключил одну за другой все возможности. В итоге осталось единственное объяснение. Единственный человек.

— Я?

— Да нет в общем-то.

— Ты имеешь в виду Хун? Свою родную сестру?

— Не секрет, что между нами не было согласия по основополагающим вопросам будущности Китая. Развития политики, экономики, взгляда на историю.

— Вы были врагами?

— Вражда порой растет долгое время, почти незаметно, как суша встает из моря. И вдруг обнаруживается вражда, о которой ты знать не знал.

— Не верится мне, чтобы Хун использовала в качестве оружия анонимные обвинения. Это не в ее принципах.

— Знаю. Потому и спрашиваю: о чем вы с ней разговаривали?

Ма Ли не ответила. А Я Жу вкрадчиво продолжал, не давая ей времени на размышления:

— Может быть, она написала письмо и отдала его тебе в то утро? Я прав? Письмо? Или какой-то документ? Мне необходимо знать, что она тебе говорила или передала.

— Хун словно предчувствовала, что умрет. Я думала об этом, не понимая, насколько сильная тревога снедала ее. Она только попросила меня проследить, чтобы после смерти ее кремировали. Ей хотелось, чтобы прах был развеян над озерцом в парке Лунтаньху Гунъюань. Еще она просила позаботиться о ее личных вещах, о книгах, раздать одежду, освободить дом.

— И всё?

— Да.

— Она сказала об этом устно или написала?

— Написала в письме. Я выучила текст наизусть, а письмо сожгла.

— Значит, оно было короткое?

— Да.

— Но почему ты его сожгла? Ведь это было вроде как завещание.

— Хун сказала, что в моих словах никто не усомнится.

Я Жу внимательно всматривался в лицо Ма Ли, обдумывая услышанное.

— И другого письма она не оставила?

— Какого другого?

— О том и спрашиваю. Может, было еще одно письмо, которое ты не сожгла? А передала кому-то?

— Я получила от Хун одно письмо. Которое сожгла. Это всё.

— Нехорошо, если ты сейчас говоришь неправду.

— С какой стати мне лгать?

Я Жу развел руками:

— Зачем люди лгут? Зачем им дана такая способность? Чтобы в определенные минуты получить преимущество. Ложь и правда — оружие, которым умелый пользуется так же ловко, как воин мечом. — Он по-прежнему сверлил Ма Ли взглядом, но она глаз не отводила. — Это всё? Больше ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Ничего.

— Ты, конечно, понимаешь, что рано или поздно я выясню все, что мне нужно.

— Да.

Я Жу задумчиво кивнул:

— Ты добрый человек, Ма Ли. Я тоже. Но могу здорово рассердиться, если со мной ведут нечестную игру.

— Я ничего не утаила.

— Вот и хорошо. У тебя двое внуков, Ма Ли. Ты любишь их больше всего на свете.

Он заметил, как она вздрогнула.

— Ты мне угрожаешь?

— Никоим образом. Просто даю тебе возможность сказать всю правду.

— Я все тебе сказала. Хун говорила о своих опасениях насчет развития в Китае. Но ни угроз, ни сплетен я не слыхала.

— Что ж, я верю тебе.

— Ты пугаешь меня, Я Жу. Разве я этого заслуживаю?

— Я тебя не пугал. Тебя напугала Хун своим таинственным письмом. Поговори об этом с ее духом. Попроси избавить от тревоги, которую испытываешь.

Я Жу встал. Ма Ли проводила его к выходу. Он пожал ей руку и сел в машину. Ма Ли вернулась к себе, и ее вырвало в полоскательницу.

Потом она села за стол и слово за словом выучила на память письмо Хун, которое прятала в одном из ящиков.

Она умерла в гневе, думала Ма Ли. Что бы с нею ни случилось. Пока что никто не мог мне вразумительно рассказать об этой автомобильной аварии.

Вечером, перед уходом домой, она порвала письмо на мелкие клочки и спустила в унитаз. Ей по-прежнему было страшно, и она знала, что отныне будет жить под угрозой Я Жу. Теперь он всегда будет поблизости.

Я Жу провел этот вечер в одном из своих ночных клубов в увеселительном пекинском квартале Саньлитунь. Удалился в заднюю комнату и, лежа на кушетке, велел Ли У, одной из девушек ночного клуба, массировать ему затылок. Ли была его ровесницей, а когда-то любовницей. И по сей день принадлежала к немногочисленной группе людей, которым Я Жу доверял. Он тщательно взвешивал, что ей говорить, а что нет. Но знал: она не выдаст.

Делая массаж, Ли всегда раздевалась донага. Сквозь стены негромко долетала музыка ночного клуба. Красные обои, приглушенный свет.

Мысленно Я Жу перебирал разговор с Ма Ли. Да, всё шло от Хун. Он допустил большую ошибку, полагаясь на ее преданность семье.

Ли массировала ему спину. Внезапно он схватил ее за руку и сел.

— Я сделала тебе больно?

— Мне надо побыть одному, Ли. Я позову тебя.

Ли вышла. Я Жу завернулся в простыню. Не ошибся ли он. Может, дело не в том, что было в письме, которое Хун оставила Ма Ли.

Допустим, Хун с кем-то говорила. Причем с кем-то, о ком я, как она полагала, никогда и не вспомню.

Внезапно в памяти всплыли слова Чань Вина о шведке-судье, которой Хун интересовалась. Что мешало ей поговорить с этой иностранкой? Оказать ей неподобающее доверие?

Я Жу лег на кушетку. Затылок болел уже не так сильно, чуткие пальцы Ли поработали не зря.

Наутро он позвонил Чань Вину и сразу перешел к делу:

— Ты упоминал о шведке-судье, с которой контактировала моя сестра. О чем шла речь?

— Ее звали Биргитта Руслин. Обычное ограбление. Мы вызывали ее для опознания преступников, но она никого опознать не сумела. Зато определенно говорила с Хун о целом ряде убийств в Швеции, которые, по ее мнению, совершил китаец.

Я Жу похолодел. Все обстояло хуже, чем он думал. Существует угроза, которая может навредить ему куда больше, чем подозрения в коррупции. Несколькими вежливыми фразами он поспешил закончить разговор.

А мысленно уже готовился к задаче, которую должен выполнить собственноручно, ведь Лю нет в живых.

Предстоит довести дело до конца. Хун пока не побеждена полностью.

Чайнатаун, Лондон