Виктор Мироныч был на семь месяцев моложе жены.
— Bonjour, madame, — сказал он ей и по-английски протянул ей руку.
Она пожала, вуалетки не подняла и села на диван у левой стены.
Улан и штатский стояли перед ней и все хохотали.
— Я вам не помешала? — спросила она густым, немного глухим голосом.
В ее произношении слышалось волжское «о», но не очень сильно. Это придавало большую оригинальность ее говору.
— Чаю не угодно? С лимончиком? — пошутил Станицын своей фистулой, от которой у жены его давн ходят мурашки по телу, точно от грифеля.
— Собираетесь? — спросила она больше мужа, чеь его приятелей.
— Представьте! — закричал улан. — Виктор нынче ушел в дела!.. Мы приезжаем вот с Фифкой…
Анна Серафимовна удивленно вскинула на него ресницами. Ее широкие бархатные брови слегка поднялись.
— Ха-ха!.. Виктор! Ma femme ne sait pas!..[20] Вы не знаете, мы так Ифкина прозвали… Фифка! Ведь хорошо? А?! Что скажете?
Штатский осклабился.
— Так вот-с, приезжаем, зовем Виктора к Генералову, привезли устриц… Ostendes…[21] И вдруг упирается! Говорит, нельзя, дела, не управился. В амбаре надо сидеть. Амбар! C'est cocasse![22]
Улан перекинулся назад всем своим пухлым туловищем. В ушах Анны Серафимовны звенел долго хохот обоих приятелей мужа. Она вбок посмотрела на него. Он все еще не менял позы, сидел на ребре стола и носком правой ноги ударял о левую. Один раз его глаза встретились с ее взглядом. Ей показалось, что она прочла в них: "Зачем пожаловали?"
Она знала, что ей всегда можно заставить его опустить свои рыжие ресницы, но она этого не сделала.
— Tu restes décidément?[23] — французил улан.
— J'y suis, j'y reste![24] — сострил Станицын. Он не знал в точности, чья это историческая фраза, но помнил, что в Café de Madrid часто повторяли ее.
Произношение у него было изломанное, отзывалось близким знакомством с актрисами "Folies Dramatiques" и "Théâtre des Nouveautés". Оснований положили гувернеры.
— Ну, Фифка!.. Détalons!.. Chère cousine…[25] Что это вы какие строгие? Точно посечь нас собираетесь. Вы видите: оставляем вас en tête-à-tête…[26] Это всегда хорошо. Как бы сказать… добродетельно. Виктор! Мы тебя, голубчик, подождем до пятого… Идет? Вы позволите? — обратился он к Анне Серафимовне. — Муженька-то в строгости держите. Не женись, Фифка!.. Правда, за тебя, урод, никто и не пойдет…
Улан схватил штатского под мышки и одним взмахом поднял его на воздух. Тот взвизгнул. Станицын лениво и немного беспокойно оглянулся, кисло повел губами и сказал:
— Ступайте, у меня голова кружится. Des gaillards comme èa.[27] Точно вас с цепи спустили.
— Madame! — дурачливо раскланялся улан и щелкнул шпорами.
— Bien bonjour, Анна Серафимовна, — прибавил от себя и дворянин; он по-французски употреблял московские обороты, вроде этого или bien merci.[28]
Анна Серафимовна привстала и пожала им руки без улыбки и молча.
Станицын проводил их за дверь. В конторе они еще довольно долго болтали. По лицу молодой женщины пробегали струйки нервных вздрагиваний. Она сняла вуалетку, а потом и шляпу. Ее голове жарко стало. Почти черные волосы, гладкие, густые, причесаны были по-старинному, двумя плоскими прядями, и только сбоку, на лбу, она позволяла себе несколько завитков: они смягчали строгость очертаний ее лба и линию переносицы. Глаза ее, темно-серые, с синеватыми белками и загнутыми ресницами кверху, беспрестанно то потухали, то вспыхивали. Брови, как две пышных собольих кисти, не срастались, но близко сходились при каждом движении лба. Тогда все лицо делалось сурово, почти жестко. Свежий рот и немного выдающиеся зубы, а главное, подбородок, круглый и широкий, проявляли натуру жены Виктора Мироновича и породу ее родителей, людей стойких, рослых, именитых, долго державшихся старых обычаев и состоявших еще недавно в беспоповцах.
XX
Анна Серафимовна хотела даже снять пальто, но в эту минуту вошел ее муж.
— Здравствуйте-с, — протянул он.
Она давно уже была с ним на «вы», "Виктор Миронович". Он часто говорил ей «ты» и «Анна», а «вы» употреблял в особых случаях.
Виктор Миронович прошел к столу и сел за свои пюпитр, отхлебнул из стакана чаю и обернулся к ней.
— Hein? — пустил он парижский звук.
Ему он выучился в совершенстве.
Рот жены его раскрылся, но зубы были сжаты, зрачки глаз сузились. Она вытянула немного руки и вся выпрямилась на своем месте.
— Виктор Мироныч, — начала она, и волжское произношение заслышалось сильнее, — всему бывает предел.
— Hein? — повторил он, но уже не тем звуком. Глаза его вызывающе и глупо поглядели на жену.
Он чего-то ждал неприятного, но чего — еще не догадывался.
Рука ее опустилась в карман пальто и достала оттуда небольшой портфель из черной кожи, с серебряным вензелем. Она нагнула голову, достала из портфеля две сложенных бумажки и развернула их, а портфель положила на диван.
Тут она встала и подошла к нему. Он почувствовал на лице ее горячее дыхание.
— Что это? — подзадоривающим звуком спросил он и сделал ненавистную ей гримасу губами, точно он принимает лекарство.
— Ваши векселя, — выговорила она и побледнела. До тех пор щеки ее хранили румянец, редко появлявшийся на них.
— Мои?
Он встал и нагнулся.
Его голова, клином вверх, с запахом помады и фиксатуара, пришлась к ее носу и глазам. Что-то непреодолимо противное было для нее всегда в этой детской, «несуразной» — она так называла — голове с ее вьющимися желтыми волосами и чувственным, вытянувшимся затылком.
— Ваши, — еще раз сказала она и отвела его от себя рукой. — Виктор Мироныч, вы видите, кем андосованы?
Она знала деловые слова.
— Кем? — нахально спросил он ее, подняв голову, и засмеялся.
Вся кровь мигом бросилась ей в голову. Она схватила его за руку, силой посадила в кресло, оглянулась и, нагнувшись к нему, стала говорить раздельно, точно диктовала ему по тетрадке.
— Вот до чего вы дошли. Я купила эти документы. Вы знаете, кому вы их выдали. Подпись видна. Из Парижа они пришли или из Биаррица — я уж не полюбопытствовала. Вы мне, Виктор Мироныч, клялись, образ снимали, что больше я об этой барыне не услышу!
Он повел глазами, и дерзкая усмешка появилась опять на его губах.
— Не смейте так на меня глядеть! — глухо крикнула она. — Мне теперь все равно, какие у вас метрески. Я вам не жена и не буду ею. Значит, вы свободны. А я только не хочу, чтобы вы срамили меня и детей моих. Разорить их я вас не попущу!
— Да в чем же дело? — нетерпеливо и на этот раз трусливо спросил Станицын.
— Я пришла вам сказать вот что: извольте от дел устраниться. Дайте мне полную доверенность. Кажется, вам нечего меня бояться? Только на моей фабрике и есть порядок. Но вы и меня кредиту лишаете. Долгу сколько?
— Сколько? — повторил он совсем глупо.
— Сто семьдесят тысяч вами одними сделано в одиннадцать месяцев. Хотите, мы сейчас Трифоныча позовем? — и она указала на дверь. — И это такие, которые в известность приведены, а разных других, по счетам, да векселей, не вышедших в срок, да карточных… наверно, столько же. Вы что же думаете? Протянете вы так-то больше года?
Он молчал. Два векселя в сорок тысяч держит в руках жена. В кассе значилась самая малость. Фабрика шла в долг. Банки начали затрудняться усчитывать его векселя. Это грозное появление Анны Серафимовны почти облегчило его.
— А перед братом у вас и совести нет, — продолжала она совсем тихо. — Благо он слабоумный, дурачок, рукава жует — так его и надо грабить… Да, грабить! Вы с ним в равной доле. А сколько на него идет? Четыре тысячи, да и то их часто нет. Я заезжала к нему. Он жалуется… Вареньица, говорит, не, дают… папиросочек… А доктор ворчит… И он — плут… Срам!..
И она отвернула лицо. Глаза ее закрылись, и тень пробежала по щекам…
— Mais vous êtes drôle…[29] — начал было он и смолк.
— Претит мне! — перебила она повелительно и страстно. — Скройтесь вы с глаз моих! Уезжайте и проживайте где хотите! Будете получать тридцать тысяч.
— Две тысячи пятьсот в месяц? — со смехом крикнул он.
— Да, больше нельзя… Не хотите? — с расстановкой выговорила она. — Ну, тогда разделывайтесь сами. Вам негде перехватить. Фабрика станет через две недели. За вас я не плательщица. Довольно и того, Виктор Мироныч, что вы изволили спустить… Я жду!
Станицын вынул двухцветный фулярный платок, обмахнулся и зашагал взад и вперед.
Она дело говорила: занять можно, но надо платить, а платить нечем. Фабрика заложена. Да она еще не знает, что за этими двумя векселями пойдут еще три штуки. Барыня из Биаррица заказала себе новую мебель на Boulevard Haussman и карету у Биндера. И обошлось это в семьдесят тысяч франков. Да еще ювелир. А платил он, Станицын, векселями. Только не за тридцать же тысяч соглашаться!
— Mais, ma chère,[30] - начал он, — как же я могу… есть, наконец, привычки…
— Через три года будете получать вдвое. Я ручаюсь. А теперь и этого нельзя. И одна моя просьба, уезжайте вы поскорей, Виктор Мироныч; вы видите, я не могла вас дождаться, сюда приехала!..
Она надела шляпу, стала посредине комнаты и сложила руки на поясе.
— Comme c'est… — Станицын искал слово, — comme c'est propre…[31] От жены такая сделка… Ха! Ха!