— С месяц не была здесь, — сказала она и оглянула все помещение. — Тесно делается?
— Нет-с, еще управляемся, — откликнулся с поклоном главный доверенный приказчик, степенный мужчина за сорок лет, с огромной русой бородой.
Оптовых покупателей уже не ждали больше. Анна Серафимовна могла оглядеть товар без помехи. Ей принесли стул, но она не села, а отправилась сначала в «свое» отделение, где лежали сукна. Она знала толк в товаре и даже в фабричном деле. На своей фабрике почти каждого мальчишку звала она по имени. С главным приказчиком отделения сукон она перекинулась двумя-тремя словами, но в отделении шерстяного и бумажного товара ей захотелось пробыть подольше. И тут она много разумела: сорт товара сразу называла точным именем и редко ошибалась в фабричной цене.
XXIII
Около прилавка, в уровень с ним, положены были штуки какой-то темной бумажной ткани.
Анна Серафимовна развернула верхнюю штуку и спросила приказчика:
— Это бязь?
— Так точно.
— По какой цене?
Он назвал.
— Дешевле стала?
— На две копейки спустили, — пояснил приказчик.
— Всё армяне берут?
— Так точно.
Все приказчики боялись ее гораздо больше, чем хозяина. Его они давно прозвали "бездонная прорва" и «лодырь». Каждый из них старался красть. Им уже шепнули снизу, что, должно быть, «сама» берет в свои руки все дело. Тогда надо будет подтянуться. Кто-нибудь непременно полетит. Трифоныча они недолюбливали. Он усчитывал, что мог, и с главными приказчиками у него часто бывали перебранки. Трифоныч всегда держал руку хозяйки, почему его и считали «наушником» и "старой жилой".
На лестнице послышались скорые мужские шаги. Анна Серафимовна подняла голову. Это был Палтусов, в шляпе и пальто. Она вспыхнула. Ей стало сначала неловко оттого, что он ее застал в амбаре, среди ситцев и сукон, как настоящую хозяйку-купчиху. Но это чувство пролетело мгновенно, хотя и заставило ее покраснеть. Ну что ж такое? Она купчиха, владетельница миллионной фабрики, занимается делом, смыслит в нем. Тут нет ничего постыдного. Хорошо, кабы все так поступали, как она.
Когда Палтусов подошел к ней, она совершенно оправилась и протянула ему руку.
— Еду по Варварке, — мягко заговорил он, снимая шляпу и низко наклонив голову, как он делал только перед немногими женщинами. — Смотрю, ваша коляска. Спрашиваю. Анна Серафимовна одна в амбаре, а Виктора Мироновича нет… Вы заняты? Не мешаю?..
От его голоса она заметно оживилась. В нем было что-то такое, что действовало на нее совсем особенно. Перед ним она редко совестилась своего звания; но зато ей хочется быть «выше» этого звания, чтобы он видел в ней «человека», а не «кумушку», как Виктор Миронович. И, кажется, Палтусов так и начинает на нее смотреть. Его наружность она находила резкой противоположностью фигуре и лицу мужа. Ей нравился его склад, рост, выражение глаз, голос, манера говорить и держать себя… Он — "из господ", с воспитаньем, везде принят, служил в кавалерии и лекции слушал, а не пренебрегает бывать в купеческих домах. И держится не как барин, спустившийся до купцов; во все он входит, обо всем обстоятельно расспросит, чрезвычайно прост, никогда не скажет ни одной банальной любезности. С Виктором Миронычем сухо вежлив. Ни разу у него не ужинал. Ему не надо ни его сигар, ни его шампанского. Такого «барина» она бы пригласила к себе в директоры фабрики, если б он был техник. Только она минутами не то боится его, не то в чем-то как будто подозревает.
— Мешаете? — переспросила она. — Ничуть!
— Рассматриваете товар?
— Да, надо…
Она пошла к лестнице и его пригласила рукой. Приказчики враз поклонились.
— Сами хозяйничать надумали? — говорил ей вслед Палтусов.
— Фабрикой… своей… я давно занимаюсь, а вот теперь…
Она остановилась на лестнице двумя ступеньками ниже его и обернулась, глядя на него снизу вверх.
— Супруг уехал?
— Уезжает.
— Надолго?
— Не знаю. Чай, на всю зиму.
Ее приволжское «чай» немного резнуло его ухо, но тотчас же и понравилось ему. Голова Анны Серафимовны с широкими прядями волос, блеск глаз и стройность стана — все это окинул он одним взглядом и остался доволен. Но цвет платья он нашел «купецким». Она подумала то же самое и в одну с ним минуту и опять смутилась. Ей стало нестерпимо досадно на это глупое, тяжелое да вдобавок еще очень дорогое платье.
— Не угодно ли чаю? — спросила она, стараясь улыбнуться, у дверей хозяйского отделения.
— Не откажусь, если есть.
— Сейчас… Максим Трифоныч, — кивнула она в сторону конторщика.
Палтусов вошел за нею.
— Вы, значит, берете на себя все дело? — сказал он ей тоном утвердительного вопроса.
— Как это вы догадались?
— Догадался. И очень рад.
Они присели на диван, налево от входа.
— Виктор Мироныч, — начал он, — не деловой человек. У него тоска по… бульварам.
Палтусов рассмеялся. Ей понравилось, что он говорит про ее мужа в тоне приличной шутки, хотя и давно раскусил его. Так она желала бы, чтоб в ее присутствии все говорили о Станицыне, пока она считается его женой.
— Да, — спокойно сказала Анна Серафимовна.
Незаметно Палтусов взял ее за руку и почтительно пожал.
— Хороший вы человек! — тихо вымолвил он и поглядел ей в глаза ласково и кротко.
У ней внутри защекотало. Она слегка выдернула руку и обернула голову.
— Что же, вы это из жалости говорите, Андрей Дмитрич? — спросила она.
— Нет! не из жалости! — с живостью возразил он. — Цельный человек!.. Русская культура вот такая и должна быть… А точно, — он как бы искал слово, — судьба ваша…
Он не договорил. Дверь скрипнула. Приказчик подавал ему стакан чаю.
— Вы не выпьете? — спросил Палтусов.
— Я уж пила.
— Вам ехать?
— Да, надо.
— И я тороплюсь.
Приказчик вышел.
— И вы опять соломенной вдовой останетесь?
Палтусов во второй раз заглянул ей в глаза, но на большем расстоянии.
— Да я давно соломенная вдова! — вырвалось у Анны Серафимовны.
Оба они поднялись разом с дивана.
XXIV
Им обоим приятно было бы остаться еще вдвоем в этом хозяйском отделении амбара. Но если б у Анны Серафимовны и не случилось экстренного дела, она бы все-таки поспешила уехать. Палтусова она принимала несколько раз у себя на дому, но в гостиной, в огромной комнате, на диване, в роли дамы, — она там не так близко сидела к нему, думала не о том, следила за собой, была больше стеснена, как хозяйка.
— Можно будет нанести вам визит? — спросил Палтусов с продолжительным наклонением головы и протянул ей руку.
— Милости просим, — весело сказала она и не успела высвободить свою руку, как он поцеловал ее немного выше кисти, где у ней поверх перчатки извивался длинный, до локтя, и тонкий браслет, в виде змеи, из платины.
— Я хотел расспросить вас подробнее о вашей школе.
Они выходили в наружное отделение конторы.
— Идет порядочно. Только вот теперь я реже буду ездить на фабрику.
"От сердца ли спросил он про школу?" — подумала она и опустила вуалетку. Трифоныч вырос перед нею. Оба конторщика приподнялись с своих мест. Палтусов еще раз простился и надел шляпу, когда брался за ручку двери. Она поклонилась ему и смотрела через стекло, как он вышел под свод рядов, повернул вправо, спустился с мостков и сел на пролетку. Его низкая шляпа, изгиб спины, покрой пальто, лиловое одеяло на ногах, борода с профилем приходились ей очень по вкусу. Все это было и красиво и умно. Она так и сказала про себя: "умно".
Своим подчиненным Анна Серафимовна сделала один общий поклон и сказала Трифонычу, подбежавшему к ней, так, чтобы никто не расслышал:
— Завтра пораньше зайди… и принеси все платежи, самые нужные.
На что он шепнул:
— Слушаю, матушка, — и, подавшись назад, три раза тряхнул седеющей головой.
Малый у дверей бросился кликать кучера. Подъехал двуместный отлогий фаэтон с открытым верхом. Лошадей Анна Серафимовна любила и кое-когда захаживала в конюшню. Из экономии она для себя держала только тройку: пару дышловых, вороную с серой и одну для одиночки — она часто езжала в дрожках — темно-каракового рысака хреновского завода. Это была ее любимая лошадь. За городом в Парке или в Сокольниках она обыкновенно говорила своему Ефиму:
— Пусти-ка Зайчика!
Зайчик брал раза два призы. Дышловые были отлично выезжены. Ефим — не очень толстый, коренастый кучер, по-московски выбритый и с большими усами. Жил сначала в наездниках на помещичьих заводах, пил редко, за лошадьми ухаживал умело, отличался большой чистоплотностью и ценил в хозяйке то, что она любит лошадей, знает в них толк и жалеет их: ездит умеренно, зимой не морозит ни лошадей, ни кучера, когда нужно — посылает нанять извозчичью карету. При Викторе Мироновиче состоял свой кучер, который в отсутствие барина пьянствовал и водил в конюшню разных "шлюх".
Между Ефимом и Анной Серафимовной установилось большое понимание.
— В Ильинские ворота проедешь, — приказала она ему.
Малый застегнул фартук. Фаэтон тихо пробрался по переулку. Выехав на Ильинку, Ефим взял некрупной рысью. Езда на улице поулеглась. Возов почти совсем не видно было. Но треск дрожек еще перекатывался с одного тротуара на другой.
Из своей легкой на ходу коляски, покачиваясь на пружинах шелковой репсовой подушки, Анна Серафимовна глядела вперед, не поворачивая головы по сторонам. Она и обыкновенно не делала этого, а теперь ей надо было обдумать много серьезных деловых вещей. Сейчас она должна заехать к своему приятелю-советнику Ермилу Фомичу Безрукавкину. Он ее банкир и душеприказчик. Завещание свое она давно написала. С ним разговор будет короткий об деле. Деньги он приготовит. Ермил Фомич очень обрадуется, что с завтрашнего дня все поступит к ней на руки. Вот только охотник он до умных разговоров. А ей к спеху. Ждут ее обедать к «тетеньке» Марфе Николаевне Кречетовой. Там садятся ровно в пять. Ее подождут; но сильно запоздать она сама не хочет. Тетенька — человек нужный. Она при хороших деньгах; к племяннице большое доверие имеет. Придется, быть может, перехватить. У Ермила Фомича она не желала бы дисконтировать, хотя он с удовольствием, хоть на двести тысяч и больше. Да неизвестно еще, какие «супризы» приготовит муженек в течение зимы.