(С типично японской самокритикой МИД Японии обвиняет в таком раскладе всего одну сторону: «Очень важно, чтобы Япония существенным образом участвовала в освоении монгольских ресурсов, осуществляла масштабные инвестиции и налаживала тем самым взаимовыгодные отношения»[151].)
Этот вывод последовал за покаянной оценкой, согласно которой японский бизнес не вкладывает средства в Монголию, хотя «там очень заметно присутствие соседей – Китая и России. К тому же сильно возросло влияние Республики Корея, которая инвестирует в малые и средние проекты, рестораны, клиники красоты, [иные] услуги… [а 30 тысячам монгольских рабочих выдано разрешение на работу в Корее]».
Активное проникновение Южной Кореи в Монголию, несомненно, выгодно для обеих сторон, но оно не избавляет Монголию от дилеммы стратегического выбора, так как правительство Южной Кореи вряд ли отважится бросить вызов Китаю или России. Вдобавок, как ни странно, присутствие в Монголии южных корейцев вызывает теплые чувства не к ним, а к китайцам и японцам – ввиду странной этнической несовместимости монголов и корейцев, а также по более прозаическим причинам: например, монголы недовольны тем, что корейские торговцы лишают их работы (да и выглядят как чужаки[152]).
Быть может, японское правительство начнет действовать так, как призывает его собственный МИД; быть может, ему удастся добиться экспансии японского бизнеса в Монголии, создать в этой стране солидное экономическое присутствие с политическим значением, чтобы Япония стала стратегическим противовесом Китаю.
Пока же в ожидании чуда Монголия в попытках сопротивляться огромному китайскому потенциалу целиком зависит от альтернативного влияния Российской Федерации.
При формировании китайского/антикитайского миропорядка Россия может выступить на стороне Китая, и тогда Монголия в лучшем случае получит статус устраивающего обе соседние страны буфера между ними, а в худшем – станет кондоминиумом с номинально независимым марионеточным правительством.
С другой стороны, если Российская Федерация отвергнет авторитарную конвергенцию с Китаем и присоединится к антикитайской коалиции ради сохранения власти над Восточной Сибирью в длительной перспективе и своего текущего влияния в Центральной Азии, то Монголия снова станет для нее тем незаменимым и хорошо укрепленным аванпостом, которым служила на протяжении десятилетий китайско-советской конфронтации. Но на сей раз Монголия сможет воспользоваться плодами хороших отношений с США, Японией и другими странами антикитайской коалиции.
Глава 18Индонезия. От остракизма к коалиции
Сменяющие друг друга индонезийские правительства не всегда стабильны, представительны или эффективны в своей деятельности, зато всегда притязали на первенство в регионе – в силу многочисленного населения страны и ее большой географической протяженности, непропорциональной площади сухопутной территории, тоже, надо сказать, немалой. По своему населению, численность которого превысила 237 миллионов человек в 2011 году, Индонезия изрядно превосходит вторую по этому показателю страну АСЕАН – Филиппины (94 миллиона человек), а третьим в списке идет Вьетнам (87 миллионов человек). По своей сухопутной территории площадью 1,9 миллиона квадратных километров Индонезия сильно опережает Вьетнам (331 000 квадратных километров), и только Федерация Малайзия имеет сравнимые с нею размеры. Если учесть архипелаг, где около 6000 обитаемых островов, протянувшийся на 500 километров с запада на восток и на 1700 километров – с севера на юг, то вместе с территориальными водами признанная площадь территории Индонезии составит около 5 миллионов квадратных километров. А ее исключительная экономическая зона добавляет еще 3 миллиона квадратных километров.
При всей обширности территории индонезийские правительства до 1993 года исходили из убежденности в том, что сама география оградит страну от морских притязаний Китая, с которыми к тому времени уже столкнулись Бруней, Филиппины, Малайзия и Вьетнам наряду с Японией и, конечно, Тайванем – тоже соперником и претендентом. Но еще в 1991 году министр иностранных дел Индонезии Али Алатас предупреждал об опасности конфликта между странами из-за островов Спратли, как бы подталкивая Индонезию к посредничеству[153].
Это был логичный шаг, ведь с 1949 года, сразу после прихода к власти коммунистов, Китай стал считаться главной угрозой с точки зрения руководства индонезийских вооруженных сил, хотя между Китаем и Индонезией не возникало тогда территориальных споров. Причем это была отнюдь не номинальная угроза, измышленная для целей военного планирования. Несмотря на ограниченные стратегические возможности тогдашнего Китая (они и сегодня ограничены), в Индонезии всегда осознавали китайскую угрозу, причем иногда сугубо личного характера, нависавшую над страной. Китай вроде бы не близко, но недалеко от границ Индонезии шли организованные коммунистами партизанские войны, которые активно поддерживались Китаем – в Малайзии, а позднее в самой Индонезии. Имелась и внутренняя угроза в лице Коммунистической партии Индонезии (Partai Komunis Indonesia, КПИ), третьей по численности компартии в мире (до провала организованного КПИ переворота в 1965 году, военного путча и кровавой расправы над коммунистами).
Тогда китайское правительство обвинили в пособничестве КПИ, просто потому, что обе партии поддерживали тесные связи – КПК содействовала КПИ, что следует из публикаций партийной прессы, – и потому, что китайскому населению Индонезии приписывалась активная роль в рядах КПИ. Эта роль сильно преувеличивалась, а на самом деле лишь малая часть китайцев в Индонезии симпатизировала коммунистическому Китаю; еще меньше китайцев имело какие-либо связи с китайскими властями; этнические китайцы вовсе не доминировали в КПИ за пределами больших городов, а в оплоте КПИ на Бали китайцев почти не было.
Но официальное законодательство и государственная политика после 1965 года опирались на эти два предрассудка: публичные китайские религиозные ритуалы были запрещены, школы на китайском языке закрылись, употребление китайских иероглифов в общественных местах не допускалось, самих китайцев заставляли принимать звучащие по-индонезийски имена (в основном мусульманские[154]). Большинство законодательных актов (но не все) позднее отменили, однако возвышение политического ислама в Индонезии и растущая религиозность общественной жизни усилили социальное давление на китайцев, чуравшихся ислама (многие из них не имели почти никаких признаков китайского, кроме религии). Исламисты поощряли и поощряют латентную враждебность, которая порой прорывается наружу в виде насильственных столкновений, в том числе с человеческими жертвами[155].
В теории все это либо осталось в прошлом, либо никак не связано с межгосударственными индонезийско-китайскими отношениями. Но на практике именно указанные факты накладываются на взаимное восприятие китайцами и индонезийцами друг друга: китайские официальные лица считают индонезийцев самодовольными типами, склонными к насилию в отношении своих китайских соотечественников, причем эта категория трактуется очень широко (пусть лишь некоторые из них могут получить китайское гражданство). Что до индонезийских чиновников, те по-прежнему подозревают Китай в дурных намерениях, не только долгосрочных.
Китайская политика не рассеивает эти подозрения: можно вспомнить, например, острова Натуна, расположенные в 150 милях от Борнео и в 1000 миль от ближайшего китайского побережья (остров Хайнань); около половины этого расстояния придется преодолеть до ближайшего китайского опорного пункта на островах Спратли, рифа Квартерон[156], причем сам опорный пункт появился лишь в 1998 году, после столкновения 14 марта с вьетнамцами у Южного рифа Джонсона[157].
Подозрения возникли не потому, что Китай официально претендует на острова Натуна или вообще помышляет об этом; причина скорее обратная: китайцы неоднократно и официально заявляли, что между двумя странами нет конфликта из-за данных островов. Так, в июне 1995 года представитель МИД КНР Чэнь Цзянь категорично заявил: «Между Индонезией и Китаем не существует спора относительно территориальной принадлежности островов Натуна». Звучало как будто утешительно, однако Чэнь Цзянь добавил: «Мы готовы провести с индонезийской стороной переговоры о демаркации этого района»; никаких разъяснений он не предоставил[158].
Да тех и не требовалось: двумя годами ранее, на организованной в 1993 году Индонезией рабочей конференции в Сурабае по спору вокруг островов Спратли, китайская сторона сильно удивила индонезийцев (которые полагали, что помогают улаживать разногласия другим, сами не будучи в них вовлеченными), предъявив права на воды восточнее и северо-восточнее островов Натуна на основании своей знаменитой «пунктирной карты»[159] – по ней китайская морская территория изрядно выдается на юг, а ее граница пролегает вблизи Индонезии, Малайзии, Филиппин и Вьетнама, охватывая практически все Южно-Китайское море.
В наши дни, если возникает спор относительно каких-нибудь мелких островков, не обладающих явной ценностью, обычно отмечают, что воды вокруг этих островов богаты нефтью или по крайней мере газом. Конечно, довольно удобно верить в рациональность в делах войны и мира, несмотря на тысячелетия доказательств обратного (вот почему Фолклендским/Мальвинским островам приписали огромные, никем не открытые запасы нефти, когда в схватке за владение ими погибли люди). Воды вокруг островов Натуна, напротив, точно содержат большие запасы газа и нефти, добыча уже началась и будет расширяться, так что территориальный спор не лишен смысла, способен замедлить инвестиции и даже привести к остановке эксплуатации месторождений (как вышло, несмотря на рациональный характер спора, в конфликте между Индонезией и компанией «Экссон»).