Столь быстрое изменение в восприятии Китая отражает не менее быстрое изменение удельного веса страны в мировой экономике. Протекай эти изменения в ином направлении – например, рост стоимости труда сделал бы Китай неконкурентным дома и, соответственно, побуждал бы к более крупным инвестициям за рубеж, – отношение бы к КНР опять-таки изменилось.
Правильно или нет, но нынешний путь потакания и подчинения Китаю видится неверным из-за опасений, что китайская гегемония выльется в эксплуатацию и тем самым станет затратной для объектов этой гегемонии – в отличие от тех исторических прецедентов, когда империя нередко больше тратилась на «дары», чем получала взамен в виде дани от номинальных вассалов. Нынешние китайские теоретики явно воображают нечто другое, когда прославляют систему дани как основу для «китайской школы международных отношений»[46].
Возвышение Китая как военной державы естественным образом вызывает еще более сильную реакцию, что явствует из приведенного выше опроса.
В малых соседних странах респонденты повсеместно негативно настроены по отношению к Китаю: таковых 76 % в Южной Корее, в новейшей истории которой имперским угнетателем была Япония, а китайское господство длилось куда дольше (21 % позитивно относящихся к Китаю, видимо, слишком хорошо помнят Японию). На Филиппинах 63 % опрошенных относятся к Китаю плохо; население этой страны сделалось гораздо более проамериканским с возникновения морского спора с Китаем (29 % благожелательно настроенных к Китаю филиппинцев – это, по-видимому, и живущие в этой стране китайцы); в Австралии недовольных 76 % (не будучи малой страной и не соседствуя с Китаем, Австралия показывает, пожалуй, субъективное отношение).
В самом Китае, что вовсе не удивительно, опрошенные крайне позитивно оценивают наращивание китайского военного могущества: 94 % довольны, лишь 5 % против (вполне возможно, это мнение угнетаемых национальных меньшинств); вдобавок респонденты очень благожелательно настроены в Пакистане (61 % за и 11 % против), что отражает фактически сложившийся союз обеих стран против общего противника – Индии.
В последней только 24 % негативно оценивают Китай, а 44 % относятся позитивно, и это может быть свидетельством общей слабой информированности индийского населения (кроме того, среди опрошенных наверняка были маоисты и синофилы), но многие, по-видимому, просто ничего не знают о Китае, учитывая низкий уровень грамотности в стране (еще хуже ситуация в Пакистане, но там очень высок уровень посещения мечетей, где многие проповедники рассказывают о внешней политике в рамках вечной борьбы ислама с неверными).
С другой стороны, 88 % японцев негативно воспринимают наращивание военного потенциала Китая, что ничуть не удивляет, особенно если учесть, что опрос проводился после 7 сентября 2010 года, когда случился военный инцидент между Японией и Китаем вблизи островов Сенкаку (Дяоюйдао для китайцев) и еще до землетрясения и цунами 11 марта 2011 года, когда внимание японцев сосредоточилось на пострадавших.
Крайне примечательно, что те же 88 % негативно настроенных опросы выявили в Германии, где всего 2 % опрошенных признались в благожелательном отношении к Китаю, хотя, в отличие от Японии, у Германии, как известно, нет никаких территориальных споров с Китаем, и немцам как будто не пристало видеть угрозу со стороны китайского военного потенциала – до тех пор, пока стоят, что называется, на страже США и Российская Федерация. Но в мировом масштабе больше немцев высказались отрицательно по поводу роста военного могущества Китая, чем жителей США (79 %), Канады (82 %), Великобритании или России (в обоих случаях – 69 %, хотя в России лишь 10 % настроены по отношению к Китаю благоприятно – это куда меньше, чем в Великобритании с ее 25 % одобрения). Наконец, итальянцы, возмущенные торговыми спорами и настроенные более антимилитаристски в целом, обеспечили 81 % негативных голосов.
Если исключить ошибочность приведенных данных, то возникает интересная картина: отношение немцев к наращиванию военной мощи Китая отражает не враждебность и не опасение, а скорее этакую благоприятную обеспокоенность. Немцы склонны хорошо помнить свою недавнюю историю, развивавшуюся по молниеносной траектории подъема, – от успехов в науке, культуре, промышленности и финансах в конце девятнадцатого столетия и до катастрофического разгрома в Первой мировой войне и трех еще более катастрофических следующих десятилетий. Возможно, немцы видят параллели своей истории в развитии современного Китая, чей военный потенциал растет пропорционально бурным успехам экономики, так что воспринимается одновременно как соразмерный внутри страны и как активно угрожающий – на международном уровне. Этого более чем достаточно для ответной мобилизации и подготовки к конфронтации и конфликту (сравнение двух стран будет продолжено ниже).
Само китайское правительство (с которым солидарно, по-видимому, общественное мнение Китая) считает быстрое увеличение военных расходов «разумным и достаточным шагом» (если процитировать «Национальный доклад по обороне» за 2010 год[47]); это прекрасный пример великодержавного аутизма, необходимого условия обширной стратегической неудачи, что в специфически китайском виде особенно насущно.
Да, вырванные из контекста цитаты могут создать неправильное впечатление, поэтому рассмотрим целый абзац из начала главы «Расходы на оборону» упомянутого китайского доклада (гл. 8):
«Китай придерживается принципа сбалансированного развития национальной обороны и экономики. В соответствии с потребностями национальной обороны и экономического развития Китай надлежащим образом устанавливает величину своих расходов на оборону, распределяет и использует средства на оборону, как предписывается законом. С учетом развития национальной экономики и общества рост военных расходов Китая сохраняется на разумном и подобающем уровне… Расходы Китая на оборону составили 417 876 миллиардов юаней в 2008 году и 495,11 миллиарда юаней – в 2009 году, превысив уровень каждого предыдущего года на 17,5 % и 18,5 % соответственно. За последние годы доля китайских расходов на оборону по отношению к совокупному ВВП осталась в целом постоянной…»
В прошлом неоднократно случалось так, что военные расходы США оказывались в ретроспективе чрезмерными, хотя в другое время по тем же стандартам они виделись недостаточными.
В общем-то, любой американский документ, сравнимый по охвату с «Национальной обороной Китая в 2010 году», начинается с оценки угроз (возможно, преувеличенных), но также в нем описываются «другой» или «другие»[48] и отслеживаются изменения в военном потенциале этих «других», требующие некоего отклика, дабы блокировать, нейтрализовать, отклонить возникающие угрозы или иначе им противодействовать.
Ничего подобного мы не найдем в «Национальной обороне Китая в 2010 году»: вот пес из «Собаки Баскервилей»[49], который не лаял, молчаливый знак великодержавного аутизма.
Глава 7Неизбежные аналогии
Хорошо известно, что исторические аналогии способны вводить в заблуждение: единственное, чему мы учимся из истории, – это крепнущая уверенность в том, что люди никогда не извлекают из истории полезных уроков. Впрочем, порой аналогии все-таки приносят пользу. К 1890 году Германия обогнала Великобританию по индустриальным инновациям, тем самым покорив мировые рынки, накопив капитал и финансируя все больше и больше новых изобретений для того, чтобы обгонять Великобританию в остальных секторах экономики. В те времена сталелитейная промышленность имела важнейшее значение, и здесь немецкое технологическое превосходство возрастало, а в лидирующей химической отрасли было и вовсе неоспоримым. Так закладывалось господство Германии в большинстве прочих форм промышленного производства, в том числе в электротехнической индустрии (первая общественная электросеть появилась в Великобритании в 1881 году, но генератор переменного тока изготовил немецкий завод «Сименс»). Британские предприниматели и управляющие были слишком плохо образованны, чтобы полноценно воспользоваться плодами науки и технологий, да и в целом именно немецкие, а не британские университеты развивали науку и технику, вводили новые формы обучения. Более того, на британских шахтах и заводах, которые нередко становились аренами ожесточенных классовых схваток, профсоюзы упорно сопротивлялись всем техническим новшествам, облегчающим условия труда (фактически едва ли не всем новинкам). Немецкие рабочие ощущали себя куда увереннее и куда охотнее принимали инновации: в Германии впервые в мире ввели пенсии по старости и по нетрудоспособности, а также страхование по болезни и несчастным случаям.
Если коротко, превосходство Германии было систематическим: централизованный «берлинский консенсус» оказался намного эффективнее знаменитого «выкарабкивающегося»[50] прагматизма, восхваляемого британцами. Обе страны являлись парламентскими демократиями при монархах, формально отправлявших власть, однако немецкие чиновники по конституции располагали изрядными полномочиями – и прибегали к тем не только для обуздания парламентской оппозиции, но и для обильного развития и внедрения инноваций. В результате появилась, в частности, государственная пенсионная система, которую позднее стали воспроизводить во всем мире; недавно объединенная Германия построила общую сеть железных дорог – сравним с хаосом, царившим на островах, где имелось целых 120 британских железнодорожных компаний, что наполнили Лондон не связанными друг с другом линиями, которые в ряде случаев параллельно вели к разным станциям в одном и том же районе. Немецкая централизация воздействовала и на промышленность, где власти покровительствовали возникновению крепких объединенных компаний, способных финансировать исследования и разработки, тогда как более мелкие британские конкуренты не могли себе это