Ван сказал также: «Ваши слуги и служанки в далеких краях существуют и плодятся, испытывая огромные милости Сына Неба. Жизнь стала зажиточной и спокойной… То, что у меня есть земля и народ, подвластные мне, множество пахотных полей, городов и поселков, жилые дома и дворцы, услаждающие меня жены и наложницы, хорошая еда и потребная одежда, всевозможная утварь и средства к существованию, то, что я силен, но ни на кого не нападаю, что всего у нас много и я не дерзаю насильничать, — всем этим я поистине обязан лишь Сыну Неба… Поэтому слуги и служанки [императора] из далеких краев не осмеливаются оставаться за пределами [поля зрения Императора]»[336]. Естественно, речь вана была приукрашена китайскими летописцами, о чем свидетельствует ее типично китайская фразеология. Однако, принимая во внимание положение правителя Бони, находившегося в чужой стране в качестве заинтересованного лица, есть основания считать, что истинный смысл его обращения не был слишком сильно изменен.
Император отвечал, что в своих поступках он руководствуется указаниями умершего отца и не считает себя столь совершенным, как говорит о нем ван Бони. На это ван рассыпался в новых уверениях в совершенствах императора и, заканчивая свою речь, повторил: «Хотя моя земля и далека, но поистине мы подданные (ван минь) Сына Неба»[337].
Император тоже не поскупился на похвалы: «Среди глав различных стран юго-западных иноземцев нет таких, которые бы по мудрости могли сравниться с ваном Бони. Наивысшая искренность вана может пробить металл и камень; она достигнет божества. Добрая слава его будет жить вечно»[338].
Воспроизводимая беседа по сути дела сводилась к взаимному обмену любезностями. Она не касалась тех вопросов, которые привели правителя Бони в Китай. Более того, из нее следует, что якобы единственной целью его было «узреть императора» и «выразить свою искренность». На деле же правителю Бони еще только предстояло обсудить интересовавшие его вопросы. Но для китайской дипломатии основной успех был достигнут уже на этой первой встрече: получено словесное подтверждение верховной власти императора. В свою очередь правитель Бони рассчитывал в обмен на это добиться результата в делах, побудивших его обратиться к Китаю. Перейдем к дальнейшим событиям.
Привезенные ваном и его супругой послания на золоте и серебре, а также прочие дары были выставлены в дворцовой палате Вэньхуа[339]. Посещением этой палаты и осмотром привезенных даров закончилась торжественная часть аудиенции. После этого всем членам посольства были поднесены китайские одежды. Император дал банкет в честь вана в палате Фэнтяньмэнь[340]; супруга вана и более низкие подчиненные угощались отдельно. По окончании банкетов гости в сопровождении эскорта были отведены в гостиницу.
В последующие дни ван Бони был представлен различным принцам крови. В подарок ему были пожалованы всевозможные регалии для торжественных случаев, трон, серебряная посуда, зонты и опахала, конь в золоченой сбруе, одежды из шелка и много тканей. Однако Манажэцзяна не успел приступить к переговорам о делах, которые привели его в Китай. Немногим более чем через месяц после своего прибытия в столицу он умер в отведенной для него гостинице. Император «в знак скорби» три дня не занимался государственными делами. Были посланы специальные чиновники вознести заупокойные жертвы от имени императора и различных принцев крови. Похороны организовались за счет императорской казны. Тело Манажэцзяны было погребено на холме Шацзыган близ Нанкина. Могила была сооружена по принятым в Китае образцам: поставлена каменная надгробная стела, сооружена «священная дорога», ведшая к могиле, со статуями по обеим сторонам, построен храм в честь духа умершего[341]. Манажэцзяне был дан загробный почетный титул «Почтительный и покорный», и местным чиновникам было приказано возносить ежегодные жертвоприношения в его честь.
Специальным императорским указом наследнику престола страны Бони — Сявану (в китайской транскрипции) выражалось соболезнование и «приказывалось» принять титул вана. Сяван продолжил переговоры с императором по вопросам, приведшим Манажэцзяну в Китай. Он подал на имя императора доклад, где раскрывал свои намерения: «Наша страна ежегодно поставляла стране Ява 40 цзиней борнеоской камфары[342]. Просим приказать Яве прекратить взимание этих ежегодных поставок и разрешить ежегодно подносить их Небесной Династии. Мы ныне возвращаемся в свою страну и просим приказать, чтобы нас препроводили с охраной и чтобы охрана осталась у нас на целый год, что отвечает чаяниям народа нашей страны. Вместе с тем просим установить сроки предоставления дани двору, а также число сопровождающих ее людей»[343].
Кроме того, Сяван обратился к императору еще с одной «просьбой» от имени покойного отца, который подготовил следующий «доклад»:
«Я удостоился милости императора, даровавшего мне титул [вана]. Подвластная мне территория полностью подчинена чжи фан[344]. [Поэтому] прошу титуловать гору Хоушань в нашей стране Горой-охранительницей государства»[345]. Обряд титулования самой высокой горы в том или ином уделе или области практиковался в Китае еще с древних времен. Он был связан с обрядом принесения жертв «духам гор и рек» отдельных областей и стран. Очевидно, обращаясь с этой просьбой по совету какого-нибудь китайского сановника, Манажэцзяна рассчитывал завоевать еще большее доверие императора.
Итак, властители Бони решили освободиться от зависимости по отношению к Яве и обратились за поддержкой к Китаю. Китайский гарнизон должен был обеспечить успех этого мероприятия. Однако за это властителям Бони пришлось признать свою зависимость от Китая и пойти на ежегодную выплату камфары. Но здесь они не просчитались: золото, серебро и прочие богатые дары, полученные от императора, на много лет вперед компенсировали поставки камфары. Приравнивая свою территорию к владениям императора, соглашаясь на символическое титулование горы по китайскому образцу, ван Бони старался избавиться от притязаний яванцев.
Предпринять указанные шаги властителей Бони заставили, очевидно, вымогательства яванцев, на чрезмерное сребролюбие посланцев которых ван Бони жаловался еще Шэнь Чжи в 1371 г. Бони предпочитало иметь в качестве сюзерена далекий Китай как гарантию от сюзеренитета близлежащей Явы, требования которой не ограничивались лишь номинальным вассалитетом. Отношения с Китаем сулили властителям Бони повышение их авторитета, формальное уравнение в правах с яванскими властителями, а также получение богатых даров и возможность вести торговлю с Китаем. Что же касается Китая, то просьбы вана Бони (не говоря уже о поставках камфары), так же как и сам его визит, всецело отвечали внешнеполитическому курсу, избранному китайской правящей верхушкой в отношении стран Южных морей в начале XV в. Поэтому минское правительство охотно пошло навстречу просьбам правителя Бони.
Каи отмечено в «Мин ши», император «одобрил» все пожелания вана Бони[346]. На Яву был послан приказ прекратить взимание камфары с Бони. «Дань» из Бони предписывалось присылать в Китай раз в три года без ограничения количества сопровождающих ее послов[347]. Китайский двор о радостью «даровал» одной из гор в далекой стране Бони титул «Гора вечного спокойствия, охраняющая государство». В честь титулования горы была выбита надпись на стеле. Этот документ весьма интересен. Он начинается с изложения кредо внешней политики минского правительства: «Небесный Владыка помог нам основать наше государство, вечное во времени и беспредельное в пространстве. Он приказал Тайцзу Гаохунади (Чжу Юань-чжану. — А. Б.) овладеть всей Поднебесной… Его гуманность и справедливость разлились повсюду, как солнечный свет. Бесчисленные государства во всех четырех странах света спешили стать вассалами и покориться, [посланцы их] скапливались при дворе… Я (Император Чэн-цзу. — А. Б.) наследовал великие замыслы [Тайцзу] и блюду их… Гармонически соединяю все подвластное мне, в равной мере рассматривая как единое целое, не отделяя Китай от зарубежных стран. Далекие и близкие края умиротворены и успокоены и смогли воспринять мои намерения»[348]. Далее следует изложение беседы императора с Манажэцзяной на аудиенции. Заканчивается стела восхвалениями вану Бони, провозглашением почетного наименования горы и стихами.
Кроме того, перед отъездом Сявану были вновь даны богатейшие подарки: 100 лян золота (3,73 кг), 3000 лян серебра (111,9 кг), ассигнации, дорогие ткани, посуда и т. д.[349]. Все остальные члены посольства также получили подарки.
Отвезти упомянутую стелу и водрузить ее на удостоенной чести горе поручалось дворцовому евнуху Чжан Цяню и посланцу Чжоу Кану, которые были направлены сопровождать властителя Бони на обратном пути. Есть основания предполагать, что по просьбе Сявана с ними были посланы китайские войска. Дело в том, что Чжан Цянь, выехав вместе с Сяваном из Китая в самом конце 1408 г., вернулся из Бони в 1410 г. Он пробыл там чуть больше года, т. е. в течение того времени, пока китайские войска должны были находиться в той стране. Если даже это не был специально направленный в Бони гарнизон, нет сомнения, что Чжан Цяня должен был сопровождать внушительный военный отряд. Это также является ярким свидетельством активизации политики Китая в странах Южных морей в начале XV в. и подтверждает стремление китайского правительства добиться действенности своих «сюзеренных» прав.