Уже мудрейший правитель Сётоку Тайси (574–622), сын императора Емэй и регент императрицы Суйко, воздвигавший в Японии буддийские храмы, начал свою «Конституцию из 17 статей» словами: «Почитайте Уравновешенность (Ва) и не действуйте наперекор». [220] Не только в человеческих отношениях, но и наперекор законам Природы, охраняемой богами-ками. Уравновешенность – свойство самих вещей, и потому избегайте раздоров, распрей, присущих неразвитому уму. [221] Собственно, уже первые, невидимые боги Таками-мусуби и Ками-но мусуби, явившиеся вслед за богом Священного Центра – Амэ-но Минака-нуси, приобщили японцев к Пути Равновесия. Само слово «му-суби» означает «завязь», «соединять концы». Священный Центр, как и положено, пребывал в покое, что дало возможность двум действующим богам заложить основы жизни на Земле и Небе. Благодаря Центру естественным образом соединялось предназначенное друг другу, чтобы сообща восходить к божественному духу. Так была заложена в сознании программа Троичности: помимо движения по горизонтали (туда-обратно – дзюн-гяку), восхождение по вертикали (касанэру), обусловленное правильным взаимодействием сторон. При этом последующее не отрицает предыдущее, а как бы подтверждает его, наращиваясь на ту же Основу. (Скажем, в поэзии это принцип «хонка-дори» – следования «изначальной песне».)
Действие этой модели сказалось на всех сферах жизни, и, естественно, на исконной вере японцев – Синто (Пути богов), обусловив его открытость, устремленность к Триединству (Небо-Земля-Человек). Закон Пути отрицает возможность существования одного за счет другого: инь-ян взаимопроницаемы. (Конечно, речь идет об идеальной модели, которая не всегда осуществляется в истории, но предопределяет ее направление.)
Закон Уравновешенности предполагает открытость, приятие другого. Японцы с доверием отнеслись к учениям китайских мудрецов, конфуцианству, даосизму. Синто соединилось с буддизмом Махаяны, пришедшим в Японию в VI веке: не утратив себя, обогатилось. Появилось понятие «Рёбу Синто»: «двуединое Синто» или Синто, открытое другому.
Конечно, были моменты противостояния, скажем, сторонников «возрожденного Синто», но в сущности Синто и буддизм настолько взаимопрониклись, что разделить их уже невозможно. Японский буддизм имеет синтоистский оттенок, и поныне синтоистские святилища прекрасно уживаются на одной территории с буддийскими храмами. Поэтому и говорят о религиозной терпимости японцев, не всегда отдавая себе отчет в том, что она обусловлена их традиционным мироощущением, верой в вездесущих богов-ками, наделивших этот мир божественным духом. Ничто не исчезает, все соотносится между собой, лишь принимает разные формы, то скрытую, то явную: и люди, и явления природы, и животные, и растения, и металлы, и минералы – все связано между собой. Что уж говорить об ушедших: мир тот не менее реален, чем этот. «Видимый и невидимый миры, – писал в свое время русский японист Е. Спальвин, – навсегда соединены бесчисленными узами взаимной необходимости… есть люди, верили японцы, которые одновременно являются богами… Большинство богов „века богов“ – это люди того времени». [222] Вера в мир невидимый как истинно-сущий прошла через всю культуру Японии, сохранилась до сих пор. Насколько эта вера укоренилась в сознании, свидетельствует и фильм Корээда Хирокадзэ «После жизни». Уйдя из этого мира, в атмосфере японской вежливости каждый может оставаться собой, заниматься любимым делом. (Можно вспомнить Хирата Ацутанэ (1776–1843), сторонника «возрожденного синто», уверенного в том, что истинная жизнь начинается лишь после смерти, а жизнь земная есть «временное пристанище».) По крайней мере, одно неотделимо от другого. О целостном характере японской культуры говорил в начале XX века знаток Японии Лафкадио Хэрн: «Неизмеримо выше стояла древнеяпонская культура, культура души, проникнутая радостным мужеством, простотой, самоотречением и умеренностью; выше были ее запросы счастья и ее этические стремления, глубже ее проникновенная вера. На Западе царило превосходство не этики, а интеллекта, изощренного в способах угнетения, уничтожения слабого сильным». [223]
Не удивительно, что истинный христианин У Тимура Кандзо (1861–1930) не утратил веру ни в синто, ни в буддизм. В 1916 году он писал: «Христианин же рад встречаться с добром в чем бы то ни было – в буддизме, конфуцианстве, даосизме. Его глаза восприимчивы к свету и отвращаются от тьмы. И когда христианин излучает Божественный свет, высвечивается все лучшее в мире». [224] (Не о том ли радел Вивека-нанда?) Японский христианин поражен тем, что происходит на Западе, превратившемся в арену борьбы всех против всех: «Неверующие противостоят христианству, римский католицизм – протестантизму, унитаризм – православию. Человечество раскинуло свои палатки: одна часть против другой, одна секция части против другой секции той же части. Кажая стремится извлечь пользу из ошибок и неудач другой. Не только отдельные люди не доверяют друг другу, но человечество в целом как порождение ехидны, человеконенавистники, потомки Каина!
О, душа моя, не верь никаким „измам“. Ищи Истину, как то положено человеку». [225]
Абстрактное понятие Равновесия у японцев, которые мыслят конкретными образами, воплощалось в том, что они назвали «душой Японии» (Ямото дамасий). У каждого народа есть своя душа, знает он об этом или нет, – но без души у нации нет Пути и нет будущего. Продолжает жить и не мешает жить другим лишь тот народ, который не потерял себя, свой неповторимый голос в мировом созвучии. Писатель Кавабата Ясунари вспоминает в своей последней лекции созвучные ему слова Тагора из речи «Душа Японии» (1916): «Долг каждой нации проявить перед миром свою национальную сущность. Если же ей нечего дать миру, это можно считать национальным преступлением, это хуже смерти и не прощается человеческой историей. Нация обязана предоставить лучшее другим из того, что есть у нее. Благородство души и есть богатство нации, а ее достояние – в умении, преодолевая свои узкие, частные интересы, послать всему миру приглашение принять участие в празднике ее духовной культуры». [226]
Япония, пожалуй, отличается тем, что редко забывала о своей душе. Когда нарушался закон Равновесия в пользу внешнего влияния, умела вовремя остановиться, понимая, что, потеряв душу, потеряет себя и будет повергнута собственными богами. Так произошло в IX веке, когда Япония слишком увлеклась Китаем, начиная с иероглифической письменности и кончая государственным устройством. Тогда министр Сугавара Митидзанэ, знаток китайской поэзии (канси), напомнил о японской душе, провозгласив принцип «вакон-кансай» – «японская душа – китайская ученость». («Вакон» – другое чтение «Ямато дамасий».) Благородные потомки назвали его Божеством высшего знания, или мудрости (Гакумон-но о-ками-сама).
В чем же заключалась эта мудрость? Прежде всего в следовании Равновесию (Ва): не противопоставлять одно другому, а почтительно относиться к знанию, ибо в сфере духа, которую японцы ощущали как высшую Реальность, все едино. Нельзя не уважать ученость, пренебрегать древнейшей культурой Китая, но тем более нельзя забывать о собственной душе. То есть не только к уравновешенности призывал Митидзанэ, но к осознанию своего Пути, заповеданного японскими богами. Собственно, Митидзанэ определил дух той тенденции, которая уже существовала. С начала VIII века появлялись параллельные японские и китайские тексты, дабы все могли узнать, что японские нисколько не хуже китайских, а то и превосходят китайские образцы. Так, в 712 году увидела свет священная книга японцев Кодзики (Запись о делах древности), а в 720-м ее китайский вариант Нихонги (Анналы Японии). В 751 году вышла антология китайских стихов, написанных японцами, «Кайфусо», а в 759-м знаменитая поэтическая антология Манъёсю – гордость Японии. [227] Но Сугавара Митидзанэ нашел идеальную форму для определения национального Пути, имея в виду, что первично, а что вторично, что Неизменно, а что Изменчиво.
Этому закону Япония следовала – неизменному Центру и изменчивой периферии (неизменной вертикали и переменчивой горизонтали) – и в отношениях с другими государствами, то открывалась, то закрывалась, заимствуя то, что обогащает собственную культуру, но не ущемляет ее. Культура ниспосылается Небом, и пренебрегать ею невозможно, но невозможно и нарушить Путь, заповеданный богами.
Из века в век китайцы почитали знания, почерпнутые из книг совершенномудрых (вэнь). Их Путь – моральный Закон Вселенной. Путь японцев – очищение души Красотой, изначально присущей миру. Потому и называли Красоту Истиной (Макото), а Истину – Красотой, доступной «истинному сердцу» (магокоро) японцев, которое древние императоры называли «чистым, искренним, правдивым». Превыше всего ставили знание сердца – непредсказуемое, мгновенное, как мгновенны проявления божеств-ками (мэдзурасий). Отсюда идеал быстротечной Красоты (Мудзё-но би), столь же недолговечной, как лепестки сакуры. Все застывшее, окаменевшее теряет свою прелесть. Еще Ниниги, внук богини Аматэрасу, посланный ею управлять японскими островами, выбрал из двух невест не долгожительницу, а красавицу Сакуя-химэ (Цветущая дева), отказавшись от вечно живущей, но лишенной очарования Иванаги-химэ (Дева-скала).
Доверие сердечному чувству, или чувству в его полноте (ёдзё), сверхчувству (в отличие от «сверхсознания», хотя в высшей точке они едины), определило характер японской культуры. Доверие не себе, а тому, что в человеке невидимо присутствует, предсуществует. И жанр «дзуйхицу» («вслед за кистью»), которому положила начало Сэй Сёнагон (в России очень популярны ее «Записки у изголовья»), характеризует художественную манеру японцев. Красота самовыражается в образах, если ее предоставить самой себе, своему Пути. Отсюда склонность к иносказанию, недосказанности: истинную реальность можно передать лишь намёком, не мудрствуя, а доверяя сверхчувству. Это и позволяет назвать японскую культуру культурой подтекста, а метод познания – интуитивным прозрением Красоты.
В каждом существе, в каждом явлении природы, как и в каждом виде искуства есть свое сердце-кокоро: это и сердце, и душа, и ум, и центр сознания – все в одном. Оно соединяет явления Природы и человеческой жизни: душу весны и сердце поэта. Каждое сердце бьется по-своему и в унисон с другими: все сообщается между собой в ритме изначального сердца. Как скажет старец Сёо, учитель Сингаку (Учения о Сердце): «Если у Вселенной одно сердце, значит, каждое сердце – Вселенная». А дзэнские мастера называют этот тип связи Единого в единичном: «Одно во в