На высшем плане в иньскую эпоху происходит поворот к центростремительной силе, интровертной, – устремление внутрь, самососредоточенность. Пространственная горизонталь переходит в вертикаль Времени, что подрывает основы одномерного мышления, однозначной логики. Линия как бы сворачивается, сжимается в точку. Проницательные умы воспринимают точку как символ Целого, центрированности. Для Павла Флоренского «точка» олицетворяет двуединую природу сущего: полноты и пустоты, единицы и нуля.
За два с половиной тысячелетия человеческая мысль прошла путь от безымянной точки до точки как знака Единого. «Это та реальная в пределах нашего мира точка, где два мира: мир „этот“ и мир „тот“, мир сущего и существующего, мир абсолютной свободы и мир причинной обусловленности – соприкасаются в реальном взаимодействии». [493] Рождается новый тип логики, многомерной или логики Целого, новый тип мышления, который Бердяев назвал сингулярным , видя в нем возможность избавиться от связанного по горизонтали, «рабского» или «несчастного сознания», неизбежного в мире объективаций. Именно потому, что точка сингулярна, сопряжена с вечностью.
Но постигают сущность происходящего единицы, наделенные сверхзнанием. Неразвитый ум, человек массы, не привыкший задумываться, вслушиваться в зов Бытия, набирает скорость в противоположном направлении. Одержимый страхом, бежит неведомо куда, видя в маячащей точке приближение конца. Вспомним: «Моменты физического времени бесструктурны и пусты, но пережитые мгновения всегда имеют структуру и содержание». [494] Не подозревая о неподвластных ему Законах, человек вступает в противоречие с мировым порядком, возмущает энергию и попадает в ловушку, им же подстроенную. «Каков человек, таков и мир». Опустошенный человек опустошает время; опустошенное время становится неуправляемой стихией, враждебной человеку.
Укорененная привычка видеть лишь одну сторону, принимать часть за Целое обусловила устойчивость архетипа Хроноса, устрашающего времени. И в XX веке Макс Шелер, веривший в открытость человека миру, в дух как высшее его достояние, не избежал ощущения трагичности времени, исторического и космического, которое все обрекает на рождение и смерть. Убедившись в повторяемости, цикличности времени, и цикличность восприняли односторонне, как «вечное возвращение». В идее, способствовавшей помутнению разума Ницше, Мартин Хайдеггер видел причину опустошения бытия опустошенным человеком, ищущим спасения в нигилизме .
Павел Флоренский предвидел ход событий: «Пафос нового человека – избавиться от всякой реальности, чтобы „хочу“ законодательствовало вновь строящейся действительностью… Вся история просвещения в значительной мере занята войною с жизнью, чтобы всецело ее придушить системою схем… эту порчу естественного человеческого способа мыслить и чувствовать, это перевоспитание в духе нигилизма, новый человек усиленно выдает за возвращение к естественности… стараясь выскребсти с человеческой души письмена истории, продырявливает самую душу». [495]
Ощущение убывающего времени, видимо, идет от греческого представления о замкнутом пространстве и страха перед ним. «Путь вверх-вниз один и тот же». Греческий ум поставил пределы Бытию. (В отличие от китайского Великого Предела-Тайцзи – Беспредельного.) Не это ли заставило Хайдеггера сказать: «Атомная бомба уже взорвалась в поэме Парменида»? [496]
Одним из первых осознал важность проблемы времени как «самого существенного определения жизни» Анри Бергсон. В докторской диссертации «Время и свобода воли» он доказывает их трудную совместимость: выхолощенное, «пустое», измеряемое время посягает на свободу человека.
Стоит ли удивляться, что в наши дни выходят такие книги, как «Тирания момента» Томаса Эриксена! [497] До сих пор поэты воспевали момент как миг вечности, подобно Блейку:
В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир – в зерне песка,
В единой горсти – бесконечность
И небо – в чашечке цветка…
Или Гёте: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
И кто мог подумать, что внушающий благоговение миг ополчится на человека? Время сжалось, уплотнилось, как дробь. Но изменилось не время, а человек отпал от Бога, от Духа, и время отпало от вечности, превратилось в стихию. Всякая же стихия, не управляемая высшим Разумом, разрушительна.
Все имеет свою причину. Время тиранит человека, потому что нынешний человек к этому расположен. Потеряв опору в себе, он ищет опору вовне, поддается воздействию низших энергий и даже находит удовлетворение в своей несвободе. Отсюда и спрос на низкопробную литературу, моральная невзыскательность, что даром не проходит. Опуская человека ниже себя, искусство опускается вместе с ним, в самый ад, – возмездие за растление душ.
Чем больше гонится человек за временем, тем меньше его остается. Срочные дела не позволяют делать главное. (Кому это не знакомо?) Не оттого ли Время стало неуловимым, что его обезличили? Количество, не знающее меры, теряет качество. И так во всем. Чем больше информации, тем меньше смысла. Избыточная информация превращается в дезинформацию, притупляя память. «Степень скорости прямо пропорциональна интенсивности забвения» (97).
Вслед за памятью сокращается поле культуры – условие человеческого существования. Современная культура ушла от самой себя, набирая скорость, аннигилирует. В результате все обесценивается, «вся культура переходит в режим повышенных скоростей, эффективность становится единственным критерием оценки, а все инакомыслящие обречены на вымирание» (183). Еще один парадокс превратно понятой свободы: нет большей зависимости, чем вседозволенность. Человек начинает ощущать вакуум в центре своего существования.
Человек, которому предназначено быть «мерой вещей», никак не найдет эту «меру» в себе, не найдет в себе целого человека. По словам Сократа, «душе присуща самовозрастающая мера (логос)». Не имея своей меры, возможности восходить к Логосу, человек лишает меры все остальное, загоняя себя в лабиринт парадоксов, из которых не может найти выхода. И получается: то, что призвано обогащать человека, оборачивается против него. Время, набирающее скорость, не имея промежутка, паузы, лишает человека возможности творческой жизни или смысла существования. За потоком слов не просматриваются мысли. Все та же избыточность, порабощенность временем. Оттого и бунт против словесной стихии. Когда еще прорвалось у Андрея Вознесенского: «Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены?»
Вне покоя нет свободы, вне свободы невозможно творчество. Но свобода недоступна «одномерному человеку», и ее он понимает односторонне, как «свободу от», а не «свободу для». Не знающий Пути, закабаленный человек не может воспользоваться свободой, ибо сам внутренне несвободен. А вне свободы все чахнет, глохнет и слепнет, пропадает инстинкт самосохранения, воля к жизни. Отсюда массовые психоневрозы. (Т. Эриксен приводит цифры: ежегодно 10 тысяч японцев умирают от стресса – «сгорают на работе»; около 20 миллионов американцев принимают антидепрессанты.) Медики говорят о массовом «синдроме усталости» – вследствие нервного перенапряжения наступает физическое и психическое истощение, апатия, утрата само-защитных свойств организма.
Но если все зависит от человека, то и человек зависит от себя. Он может изменить ритм своей жизни, осознав нефатальность происходящего, вернуть уверенность, что «не человек для субботы, а суббота для человека». Все противоестественное, противоречащее Пути в конце концов исчезает. Исчезнет и «тирания момента», если смотреть на время просветленными глазами, как, скажем, это делал Томас Карлейль, «пророк XIX века». «Знай за истину, что лишь Тени Времени погибли или могут погибнуть, – писал он в «Сартор Резартусе», – что истинная сущность всего, что было, всего, что есть, и всего, что будет, есть всегда и навеки». И дальше: «Время и пространство не суть боги, но создания Бога… У Бога есть как всеобщее Здесь, так и вечное Теперь».
Во всем есть две природы – небесная, неизменная и земная, изменчивая. Есть две природы и во Времени: Время небесное течет в ритме вечности, время земное зависит от человека. Но ход событий в конечном счете предопределен не земным, профанным временем, а небесным, сакральным, которое разворачивается на недоступном уровне, чтобы вывести человека из тупиковой ситуации, если он ее осознает.
Информация, как и Время, имеет две природы; не только сбивает с толку, но и обогащает, расширяет сознание. И эта сторона информации представлена в «Тирании момента»: она создает «образ мысли, который больше похож на фрагментарное, ассоциативное и поэтическое мышление, характерное для дописьменных цивилизаций, чем на линейное, логическое мышление, типичное для индустриального общества» (133). Тем более что нелинейный тип мышления уже не одно тысячелетие доказывает устойчивость «иероглифической» цивилизации, гибкость иероглифической культуры тех народов, которые старались следовать небесному Пути, а не своеволию человека.
Если Дао – вселенский закон, он не может не проявить себя и там, где о нем не знали и ему не следовали. «Возвращение к истоку есть свойство Дао» – Лао-цзы. Оно движется по горизонтали «туда-обратно» (шунь-ни) и восходит по вертикали (по типу двойной спирали), придавая Времени одновременно обратимый и необратимый характер. Оно не может исчерпать себя, если не господствует, не ущемляет свободу другого. «Дао скрыто и безымянно, но лишь оно ведет к совершенному Добру» (Дао дэ цзин, 41). [498] «Великое Дао растекается повсюду. Благодаря ему все сущее рождается и процветает» (78). И даос Чжуан-цзы скажет: «Кто постиг Путь Природы, Путь мудрецов, Путь предков и четырех времен года, тот все предоставляет самому себе, себя не выставляет, пребывает в покое» («Чжуан-цзы», гл. 13).
Потому на буддийско-даосском Востоке не возникло ни желания переделать мир, ни трагического мироощущения, как, скажем, у Сенеки: «Мы не можем изменить мировых отношений». Действительно, мировые отношения невозможно изменить, а главное – не нужно. Нужно действовать сообразно с ними, чтобы двигаться к совершенству. Этому и учат китайские мудрецы: «Человек следует законам Земли. Земля – Небу. Небо следует Дао, а Дао – самому себе» (Дао дэ цзин, 25). Нет над ним господина и нет подчиненного. Каждому предназначена не судьба, которая не зависит от человека, а Путь, зависящий от него. «Дао с любовью питает все существа, не считая себя их господином» (Дао дэ цзин, 34). «Кто следует Дао, не покоряет силой другие народы, зная, что это обернется против него» (Дао дэ цзин, 30).