(цзыжань), со-возникает… Единственная возможность войти в Дао – наблюдать процессы и образы Природы. Приведя свой ум в состояние покоя, сосредоточенности, мы поймем, что это такое, но вряд ли сможем выразить словами». [567]
Первопринцип ли Уоттс сравнивает с идеями Петра Кропоткина: «Принцип „взаимного возникновения“ гласит, что, если каждая из вещей следует своему собственому ли, она будет сгармонизирована с другими вещами. Не по причине навязанного извне правила, а благодаря взаимному резонансу, взаимопритяжению. Даосы говорят, что Вселеннная, увиденная в целом, есть Гармония (Хэ), соединение образцов, которые не могут существовать друг без друга… В политической сфере этот принцип может быть проиллюстрирован „кропоткинской анархией“ – теорией, согласно которой, если людей оставить в покое и позволить им делать то, к чему они призваны, они последуют своей природе, и общество упорядочится само собой». [568] Русские действительно предпочитали следовать естественному чувству, инстинкту свободы, а не узаконенным правилам.
К учению Кропоткина проявлял интерес В. И. Вернадский, разделяя его взгляд на Природу как на первого учителя нравственности для человека. «Два больших фактора эволюции видов живой природы борьба за существование Дарвина и принцип солидарности и взаимопомощи Кестлера и П. А. Кропоткина ». [569] По сути, речь идет о двух принципах существования: борьбы и мира . Кропоткин ратует за мирную жизнь, предполагающую нравственное пробуждение человека. Природа для него не образец борьбы за существование, как двигателя эволюции, а образ согласованного действия, «взаимопомощи». Вначале – условие выживания, со временем – осознанное действие людей, движимых чувством сострадания к ближнему. (Как у Хомякова: истина доступна совокупности людей, «связанных любовью».) Человеку остается осознать себя, пробудить чувство совести.
Так что «анархия» у Кропоткина не абсолютное отрицание власти, а отрицание власти государства, подавляющего естественную потребность во взаимопомощи, недостижимой в насильственной форме. Недоверие к государству, системе, поддерживающей общество, но не личность, – будто одно возможно без другого, – видимо, исчезнет вместе с государством. Против социального насилия и восстала русская философия, которая была выдворена из России в 1922 году. А оставшиеся оказались в лагерях или были расстреляны в Соловках, как гениальный Павел Флоренский.
Итак, лишь ощущая всеобщую связь вещей (в одном месте тронешь, в другом отзовется), осознав, что, посягая на чью-то жизнь, теряешь собственную, – вернешь свою Человечность. Будешь действовать сообразно; сама Эволюция не линейна, соразмерна Морали, со-ритмична Человеку. Об этом напоминают труды Кропоткина: «Нравственные начала анархизма» (М., 1906), «Взаимная помощь как фактор эволюции» (СПб., 1907; М., 1918), «Современная наука и анархия» (Пг.-М., 1921). Но и «анархизм», теряя духовное измерение, обрушивая вертикальную ось, становится жертвой русского беспредела, от неразвитости внутренней культуры.
Все имеет свою оборотную сторону: «Явленное Дао не есть постоянное Дао». В глубинном смысле русский опыт предвещает отмирание государства. Эта идея подвигла романтически настроенных философов поддержать поначалу революцию – в надежде на братскую помощь. Но вышло иначе. Государство усилило свои властные функции, подавляя инстинкт свободы, хотя вне Свободы человек состояться не может, доказав в трагическом разрыве, что ничего не меняется, если не меняется сознание, перекрыт источник сердечного отклика, созидающего духовную культуру.
Предчувствуя беду, Вл. Соловьев убеждал: <<Принцип человеческого достоинства, или безусловное значение каждого лица, в силу чего общество определяется как внутреннее, свободное согласие всех, – вот единственная нравственная норма»} Но в то время мало кто задумывался, что забвение нравственного начала в каждом ведет к духовному вырождению многих; что помимо условных истин, существует безусловная Истина, независимая от времени. И этим озабочен ум Соловьева: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». [570]
Наверх поднялась популяция людей бездуховных, циничных, не только в России, судя по Ницше: «…душевные больные, преступники, анархисты – все это не угнетенные классы, но отбросы всех классов бывшего до сих пор общества… больной конгломерат чандалы – общество, утратившее силу извергать из себя вредные ему элементы… Проблема: как истощенные достигли того, чтобы стать законодателями ценностей? Или иначе: как достигли власти те, которые последние? Как инстинкт зверя-человека стал вверх ногами?» [571]
И тем же обеспокоен русский философ Евгений Трубецкой: «Опасность для России и всего мира – тем больше, что современный хаос осложнен и даже как бы освящен культурой».
Почти век спустя видим на дне бездны глашатаев «субкультуры», скажем – готов, по имени германского племени. Они полны довольства, но, утратив Человечность, перестали быть людьми. Самоуверенные маски. Вместо стыдливости – наглость, вместо мысли – неспособность рассуждать, ибо глухо их сердце, а без сердца теряется разум. Их спесь от неуверенности. Что-то атрофировалось внутри, то, что не давало им пасть ниже зверя. Глядя на них (их показывали по ТВ), начинаешь думать, что Страшный Суд уже идет: разумная Природа отбрасывает ненужный материал.
Но все имеет свою оборотную сторону. В конце истории, о которой говорил Бердяев, обостряется поляризация Света и Тьмы. В России, склонной к крайностям, это особенно заметно. Появляются светлые дети, дети будущего, которых называют посланниками шестой расы. Их пока немного. Они не носят черных одежд, не красят лица, чтобы бросаться в глаза. Ведут себя естественно, с достоинством, сочувствуя потерянным братьям. Знают себе цену, но не сосредоточены на своих дарованиях. Просто излучают Свет, который ждет своего часа, своей Формы, чтобы высветить злодеяния, надругательства над Россией и чтобы всем стало светлее.
Не случилось бы Революции, если бы народ жил достойно. После революции в России начался подъем: бесплатное образование, медицина, расцвет музыки, искусства. Но был запрет на Мысль. Думать было опасно: ищущие правду сгинули в лагерях. Вождь предпочитал посредственность. С ней удобнее, меньше хлопот. Но когда в опале Мысль (Логос, Божественное Слово) – чистая Мысль, которая была «в начале» и через которую все начало быть («В Ней была жизнь, и жизнь была свет человеков» – Ин., 1, 4), – нет Света, одолевает страх, убывает ум, заболевает сознание, властвует «люмпен-психология», по определению социологов.
Отсюда боязнь не только говорить, но и думать по правде. Для русского лишиться веры в правду все равно что лишиться жизни. Антон Павлович Чехов вспоминает: «Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своей сохой… он верит, что главное на земле – правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость». [572] Если исчезает надежда на правду, появляется ощущение духоты, немощи; а в среде образованных – комплекс вины от бессилия перед одержимыми политиками ли, учеными.
Но как ни жалок человек, Чехов верит: «Умирает в человеке лишь то, что поддается нашим пяти чувствам, а что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо высоко и находится вне наших чувств, остается жить» (из дневниковых записей А. П. Чехова). [573] Тот самый Свет, который не может исчезнуть совсем, несмотря на усилия злопыхателей. Не удивительно, что автор проникновенной статьи о Чехове – Илья Барабаш ошарашил меня вопросом: «Можно ли сравнить Чехова с бодхисаттвой?» Думаю, что можно. Бодхисаттва – достиг Просветления, но отказывается от блаженства Нирваны, чтобы помогать другим: спасать страждущих от неведения – источника страданий. Это вдохновляло и Чехова.
Ума не надо, чтобы разрушать храмы, превращать их в склады, но без исторической памяти у народа нет будущего. Восстанавливают храмы, значит, оживает совесть. Не уничтожить ту «национальную идею», о которой говорил Владимир Соловьев. Она дает о себе знать и в пронзительной поэзии песенников 60-х годов, пробудивших, пусть ненадолго, людей от спячки. Однако что-то мешает Переменам, и не только в России.
Человек, лишенный внутренней свободы, найдет, чему покориться. Теперь он впал в зависимость от Времени, которое набрало такую скорость, что загнало человека в тупик: нет времени ни думать, ни чувствовать – быть Человеком. То человек погонял Время – в угоду техническому прогрессу. Теперь Время погоняет человека – по логике совпадения противоположностей. Еще Анри Бергсон в работе «Время и свобода воли» писал, что выхолощенное, измеряемое или линейное время делает невозможной свободу человека. Что уж говорить о знаменательной книге норвежского антрополога Томаса Эриксена «Тирания момента. Время в эпоху информации» (М., 2003). Крик души: «Верните нам время!» Время изматывает человека, лишая его возможности задуматься. « Когда время дробится на очень короткие отрезки, то прекращает свое существование как длительное. Единственное, что мы получаем взамен, – это „безумный“ момент, который остается неподвижным на огромной скорости» (с. 175). Безумный момент или обезумевший человек, загнавший время на беспредельной скорости. Изменилось не время, а человек отпал от Бога, и вслед время отпало от вечности, превратилось в неуправляемую стихию. Человек и Время поменялись местами – все по той же логике противостояния.
На Востоке не искали «длительного» времени. Более того, ценили краткий миг, воплощение вечности, – «вечное теперь». При восточном отношении ко времени-пространству не могло появиться ощущение «тирании момента». «Здесь» значит «везде»; «сейчас» значит «всегда»: душа странствует в бесконечности, о чем свидетельствуют и китайские, и японские поэты. На буддийском Востоке не призывали к свободе, равенству и братству, но само отношение ко Времени располагало к независимости. Вспомним: сознание – мгновенное проявление ок