Маленькая кумирня…
Перед нею несколько деревьев. Они плохо принимаются на этой неблагодарной почве северной Маньчжурии. Четверо ворот. На воротах неизбежные каменные собаки оскаливают громадные пасти, а большие круглые глаза точно хотят выскочить им навстречу. Во всю стену громадный, хорошо сохранившийся дракон извивается упругими кольцами и растопыривает грозные лапы.
Ворота отворены, но позади двор изнутри загородила еще стенка и тоже с драконом. Китайцы строятся так, чтобы живой дракон никак не мог попасть к ним. Влетит в ворота и ударится о стену…
Эта кумирня хранит трогательные воспоминания. Ее ламы подобрали русских раненых, сами перенесли их сюда и тщательно ухаживали за ними. Двое умерло – их могила в углу. Один выжил и теперь мне рассказал эту трогательную быль.
– Мать так не может заботиться! Умирать буду – не забыть мне этих монахов. Выходили, лошадь дали, чтобы я к своим мог добраться. Тихие люди, Бога знают и любят Его… По заповедям живут. Я в их кумирне как-то молюсь, а потом и спрашиваю, не обидно ли им, потому что я чужой веры. Ну, они мне на это: веры разные, а Господин неба один. Все равно что языки – одно и то же они называют разно, каждый по-своему, а роза все-таки остается розой.
После этого рассказа громадный дракон и адские собаки показались мне вовсе не такими страшными. И внутренней стеной огородившись от чудовища, монахи не загородили сердца от людской беды и чужого горя.
Налево стреляют. Изредка доносятся глухие удары орудий. Ухо притупилось. В ущельях теперь умирают и убивают.
Ахнет вдали орудие, и опять молчание. В золотистом свете тонет даль. Вокруг пустыня, охваченная лиловыми островерхими горами. В ущелье чудится что-то живое. Угадывается движение. Там, в тишине зловещей, тяжелой, нет-нет да и заговорят ружейные дула. Вспыхнет, разгорится перестрелка, и опять все точно притаится…
Дорога вьется по этому ущелью… Тут философ-китаец поставил камень с надписью: «Смертный, подумай о последнем часе!»
Напоминание как раз вовремя и к месту.
Тень стоит в ущелье, точно ее бросили сюда чьи-то громадные черные крылья. Вверху выросла удивительно красивая кумирня, и старый-старый бонза со своей высоты спокойно смотрит на нас, идущих куда-то, неведомо зачем, – когда он понимает только одну неизбежную смерть. Солнце и его, и его кумирню ярко освещает на высоте.
К старику подошел другой. Они долго глядят нам вслед и покачивают головами: на свете много неба, земли, воды, воздуха. Цветы маньчжурской весны благоуханны, пористые розовые ветви тамарисков приветливо колышутся навстречу. Дали тонут в ярком блеске, нивы зеленеют густо и привольно. А человек среди всей этой прелести ничего лучшего не нашел, как посылать в другого такого же «железную смерть», бить его остриями пики, холодною сталью шашек, сабель… Точно ему кажется страшно долгою отсрочка, данная неизбежною смертью.
Я оглядываюсь на стариков-бонз, уж заворачивая в новое колено синего ущелья. Они все так же покачивают головами, а на узорчатых причудливых кровлях кумирни все ярче и ярче играют огни опускающегося солнца…
– Это ихние монахи будут? – спрашивает меня солдат.
– Да.
– Так что очень хороший народ.
– А ты их знаешь?
– В прошлую китайскую войну подобрали меня раненого. Дай им Бог здоровья. По-своему пользовали. На рану жеваную траву клали, так что совсем не жгло. И пить давали тоже травку. Кормили рисом с курами. А как я выздоровел, вывели меня на дорогу к нашим и старый из них дал мне записку и к генералу проводил.
– Что же было в записке-то?
– Так что потом мой офицер нам рассказал. По-ихнему написано было: «человек человеку брат».
– Что же, генерал благодарил ихнего монаха?
– Пятьдесят рублей, сказывали, давал ему, только монах из гордости не взял.
Я вспомнил изречение на одной фанзе в маленькой китайской деревне: «Сокровищ целого мира мало, чтобы вознаградить за одно истинно доброе дело».
– Так что чаем его поил генерал и долго с ним разговаривал… Я его потом провожал, старика, чтобы кто из наших не обидел. Тоже есть разные, и не со зла, а так, по глупости…
Л. Толстой
В творчестве Льва Николаевича Толстого (1828–1910) китайская тема присутствовала почти постоянно на протяжении многих лет. Он следил за литературой о Китае, получал книги оттуда и в свою очередь посылал туда свои сочинения, неоднократно возвращался к размышлениям Конфуция, Лао Цзы, их последователей, к учению Будды, участвовал в переводах, обсуждал со своими единомышленниками проблемы издания на русском языке китайских мыслителей. Его тревожили, огорчали, беспокоили, возмущали происходившие в Китае и вокруг Китая события конца ХIХ – начала ХХ в.: вооруженные столкновения, восстания, вмешательство иностранных держав в дела китайского государства, в жизнь и быт китайского народа. В дневниках Толстого 18801900-х гг. часты записи о прочитанном, о соотнесении суждений философов с собственной жизнью, с жизнью окружающего общества. И в переписке с последователями, в черновых бумагах неоднократны заметки и размышления о Китае.
Вот одна из характерных дневниковых записей Толстого (1 1.3.1884 г.): «Учение середины Конфуция – удивительно. Всё то же, что и Лао Цзы (как и Лао Тзе, написание Толстого. – А.Р.), – исполнение закона природы – это мудрость, это сила, это жизнь. И исполнение этого закона не имеет звука и запаха. Оно тогда – оно, когда оно просто, незаметно, без усилия, и тогда оно могущественно. Не знаю, что будет из этого моего занятия, но мне оно сделало много добра. Признак его есть искренность – единство, не двойственность. Он говорит: небо всегда действует искренно» (ПСС, 49, с. 66). Ниже печатаются варианты обращения Толстого к китайскому народу по поводу подавления войсками иностранных государств восстания ихэтуаней (октябрь 1900 – февраль 1901, ПСС, 34), письмо к китайскому писателю Ку Хунмину (сентябрь – октябрь 1906, ПСС, 36) и предисловие к изданию «Изречений китайского мудреца Лао Тзе, избранные Л.Н.Толстым». М., 1910, 2-е изд. 1911. Издательство «Посредник», пер. Е.И. Попова (при редактуре Толстого, сентябрь 1893 – сентябрь 1909, ПСС, 40).
Послание участников всемирного братства китайскому народу
Вы жили своей отдельной от европейцев жизнью, ничего от них не требуя и прося только того, чтобы они вас оставили в покое, но они, под самыми странными предлогами, лезли с своими товарами, со своею религией, и как только был какой-нибудь предлог, бросались на вас, как дикие звери как разбойники, и вырывали у вас то, что им было нужно.
Так шло это уже несколько веков, но не потому, что вы стали иные, а только потому, что их жадность увеличилась, они в последнее время всё наглее и наглее нападали на вас, залезали к вам и захватывали обитаемые вами земли. Эта наглость вызвала в некоторых из вас сильное негодование, выразившееся против европейцев такими же поступками, как и те, которые европейцы употребляли против вас, и началось то ужасное, зверское побоище: убийства, разорения, осквернения, казни, которые совершаются сейчас среди вас.
Поступки против вас европейцев вызывают в нас величайшее негодование по своей несправедливости и жестокости. Мы всей душой сочувствуем незаслуженным страданиям, которые несет теперь ваш народ, в особенности сострадаем лишенным крова и пищи – миллионам детей, женщин, стариков; возмущаемся против зверств, совершаемых европейцами среди вашего народа, но более всего возмущены той ужасной ложью и клеветой на христианское учение, во имя которого они совершают все свои ужасы. Мы, исповедующие закон Христа и старающиеся жить по нем, не можем спокойно видеть клевету на этот закон, осквернение этого закона в глазах великого китайского народа. И эта-то необходимость восстановить перед вами истину и составляет главную цель нашего к вам обращения.
В. Алексеев
Василий Михайлович Алексеев (1881–1951), академик (1929), крупнейший китаевед с мировым именем, по существу основоположник современной российской науки о Китае. Автор многих книг по истории литературы, искусства и культуры Китая, переводчик на русский язык поэзии и прозы, лексикограф-языковед, выдающийся педагог. Преподавал в учебных заведениях и работал в научных учреждениях Петербурга и Ленинграда, подготовив и воспитав блестящую плеяду советских русских синологов 20—40-х гг. Читал лекции в университетах Пекина, Парижа, Лондона. Совершил четыре путешествия в Китай: апрель – октябрь 1907, январь 1909, май – июль 1912, июль – август 1926 гг. Значительная часть огромного научного наследия Алексеева в течение многих лет оставалась неизданной (хотя при жизни он опубликовал около 280 работ) и увидела свет сравнительно недавно благодаря настойчивости и энергии его дочери М.В. Баньковской при поддержке и участии специалистов: это, в частности, книга «В старом Китае. Дневник путешествия 1907 г.», сборники не опубликованных в свое время работ «Китайская литература» (М., 1978) и «Наука о Востоке. Статьи и документы» (М., 1982) с блестящими, представляющими самостоятельную научную ценность, примечаниями-комментариями ленинградского китаеведа В.В. Петрова (1929–1987), а также многочисленные выступления в научных и популярных изданиях.
Из книги «В старом Китае»
Апрель 1907 г., Пекин. Невзрачный, но крепкий осел выносит меня из Пекина, и вот, свернув с шоссе, трясусь по проселочной дороге, которая не лучше и не хуже наших русских. Кругом поля, на которых растут пшеница, рис, лотос. Полуголые, загорелые до черноты поселяне, по колено в липкой грязи, заботливо месят ее руками, словно тесто. Нелегко дается Китаю его насущная пища «старый рис» (лао ми). Порой взбежит холмик. Он обязательно использован. То высится на нем беседка, надпись на которой замысловато намекает на что-нибудь вроде того, как сладко, мол, поэтически отдохнуть в свободных струях горного ветерка, то воткнулась холму в бок небольшая пагода-могила буддийского монаха, а не то и весь монастырь, дремлющий в роще сосен и кипарисов, как-то лениво и отлого ползет вверх из плоской равнины. На больших холмах летние резиденции князей и богатых людей. Один из таких холмов занят, например, любимым летним дворцом ныне властвующей матроны, так называемой матери богдыхана, императрицы Западного Дворца.