Я продолжаю мое восхождение вверх по мраморной лестнице, по направлению к ступе.
Ступа – это огромное белое здание в три этажа. Стены сплошь покрыты барельефами, изображающими фигуры будд и бодисатв в позе искания священного наития. Статуи то многоголовы, то многоруки, то украшены диадемами, браслетами, серьгами и т. п.
Верхний этаж ступы занят пятью огромными тринадцатиярусными башнями, суживающимися кверху, и еще одной малой башней, на верху которой раскидисто растет туя. На всех пяти башнях надеты железные круглые плоские чашки, в которых прорезаны восемь гуа, мистические символы китайского предания. Строитель пагоды, высящейся далеко над всеми строениями, боялся нарушить геомантическую суеверную условность – фыншуй – и потому решил надеть на пагоды железные шапки, как бы укрывая их таким образом от всеведущей незримой силы и вручая их защите мистического символа. С этой же целью были выстроены вокруг, по всей долине, семьдесят две башни, назначением которых было воссоздать своей разбросанностью и высотой гармонию, положенную гаданием и нарушенную высящейся пагодой.
Этот самый фыншуй, который я бы определил, как гадание по форме поверхности земли относительно всякого видного человеческого начинания, требующего места на поверхности земли, – будь то новый дом, храм, пагода, могила, лавка или мастерская – это одна из самых любопытных форм китайского суеверия.
Взбираюсь по красивой лестнице во второй этаж. Здесь ниша, в которой сидит одетое в желтый балахон божество. Над нишей надпись: «Явленные мощи источают свет», говорящая о мощах, над которыми воздвигнута ступа. Взбираюсь по темной лестнице на самый верх. Пока я проделываю это сложное гимнастическое упражнение, китаец, мой спутник, забавляется с гулким эхом переходящим за вершины фальцета голосом. И эхо – что ж ему с этим поделать? – усугубляет удовольствие.
С верхнего этажа открывается чудный вид на монастырь и равнину. Причудливых форм кипарисы и длинноиглистые сосны широким рядом спускаются в долину, полуприкрывая крыши храмов и звездообразные конусы павильонов, где в поучение потомству стоят мраморные памятники. Белеют сквозь свободно раскинутые ветви деревьев мраморные арки, перила, ступени, лестницы, рассекает перспективу громадная красная стена с облаковидным, словно влепленным в нее пятном, в котором играют отраженными лучами шлифованные поверхности сложного орнамента.
За монастырем громадная долина с башнями и деревушками, кладбищами и нежно-нежно зеленеющей пшеницей. Кругом горы, нет, не горы, скорее холмы, те неуклюжие громады, что ползут вверх перед вашим взором, словно нехотя, голые, унылые, с тупыми уклонами и бессмысленно круглыми вершинами. Сквозь туман в долине виден плоским темным пятном знаменитый Пекин.
Когда я спускаюсь с башни, вижу перед собой кланяющихся хэшанов, пришедших встретить гостя. Зовут в помещение для гостей, усаживают, расспрашивают. Перебираем общих знакомых. Перечисляются громкие фамилии иностранцев, живущих в Пекине и приезжающих сюда от скуки. Сообщаются наивно все подробности пребывания гостей: сколько кто истратил денег на чан или проиграл в карты, ибо в монастырь и за этим ездят, – как веселились. Рисуется общая картина нравов. Люди пьют, напиваются, жгут фейерверки, пыжи которых так и остаются валяться по дорогам, хохочут и острят над скульптурными изображениями, чертят карандашом на мраморных стенах свои «великие» имена, рисуют усы и бороды бодисатвам, воздвигают и иные памятники, отнюдь не «нерукотворные».
Культурные представители культурных, образованных наций веселятся!
Хэшаны задают мне ряд обычных вопросов. Интересуются, сколько мне лет, почему, несмотря на молодой возраст, растут у меня усы, сколько детей, чем занимаюсь в Пекине и т. д. Заваривают чай, приносят сделанные из теста, обмазанного медом, клетки (мигун), которыми я и угощаюсь. Темнеет. Хэшаны уходят из монастыря. Спрашиваю слугу, куда ушла братия. Ухмыляется и говорит: «Так, вообще погулять».
Сижу в приемной и читаю надписи на стенах. Самая большая из них говорит о распределении обязанностей среди постоянной монастырской братии[23]. Читаю надписи – образцы творчества склонных к поэзии посетителей. Монастырь Лазоревых Облаков, т. е. парящий в выси и отрешенный от мира, навеял вдохновение на многих.
Вот образец подобного творчества:
«Входя в монастырь, слышишь дождь, падающий в горах. Вершины гор залиты вечерним светом солнца. Журчит ручеек, выпевая мелодию… Сижу в долинной роще… Веет прохладой… В тени бамбука еще не стаял снег… Уносясь от земли, окутывает меня аромат цветов… И думаю – куда ушли подвижники прошлого? – Думаю, мечтаю, напрасно ища в себе ответа и скользя взором по длинной монастырской стене».
Наступает ночь. Луна озаряет широкий двор. Хэшанов нет. Слуги на их медленном языке, с паузами и выразительными жестами рассказывают о своих домашних делах. Все то же, что и везде… О, сколь едины люди земли в своих стремлениях и интересах!
А. Ферсман
Знаменитый ученый-геохимик и минералог Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945), академик (1919), был, помимо своих научных занятий и общественных обязанностей, истинным поэтом камня, видевшим в нем живую мысль и чувствовавшим в нем живую душу. Минералам он посвятил свое творчество, исследуя их, описывая их и о них размышляя. Публикуемый фрагмент о нефрите в Китае – из цикла лекций, прочитанных в Петрограде в 1919 г. в академической Комиссии производительных сил России и изданных в книге «Самоцветы России» (Т.1. Петроград, 1921).
Нефрит, священный камень Ию
Своеобразна и загадочна судьба плотного зеленого камня, называемого нефритом. В малопривлекательных обломках, иногда темный, почти черный, в других случаях светло-молочный камень мелкого, занозистого, излома, без блеска, без ярких красочных тонов. Никогда не встречается он в кристаллах, которые могли бы привлекать к себе внимание и своей красотой бросаться в глаза первобытному человеку. А между тем что-то мистическое связывалось с этим камнем, и не случайно он сделался объектом человеческого обихода и орудием в тяжелой борьбе за существование не только у народов Средней Азии, в этом очаге мировой культуры, но и в Европе – среди Альпийских цепей, в Америке на берегах Ориноко и Амазонки и на островахНовой Зеландии.
В самых разнообразных центрах человеческой культуры, на заре ее зарождения у разных народов, нефрит вместе с кремнем сделался первым орудием жизни. Его прочность и вязкость, связанная с незначительною твердостью, сделали из него неоценимый материал для человека, и в свайных постройках Швейцарских озер, в прибрежных становищах Байкала, на затерянных островах Караибского моря, у маори Новой Зеландии – всюду одинаково из темно-зеленого нефрита выделывались ножи, наконечники для стрел, молотки, топоры. Как удавалось человеку достать нужный материал, где те еще неведомые нам месторождения, из которых черпались эти богатства, все это остается до сих пор загадкою большого научного значения, и лишь постепенно, упорными исследованиями ученых удается расширить наши сведения и узнать, откуда первобытный человек черпал этот незаменимый материал.
Как научился он отличать зеленый нефрит от других похожих на него серовато-зеленых пород, каким образом в разных частях света он правильно остановил свой выбор на материале, наиболее прочном из всех, какие дает ему природа и человеческий гений, – вот другая задача культурно-исторического значения, тем более удивительная, что современный ученый на каждом шагу проходит мимо этого камня, не замечая его, что крупные месторождения в насе-леннейшей части Лигурии, между Генуей и Специей, были открыты всего лишь в 1905 г., а месторождения Урала только в 1913 году.
И постепенно из грубых орудий доисторического человека нефрит сделался художественным материалом для изделий. В индийском и китайском искусстве красота его обработки достигла своего апогея, и высшие формы восточного замысла запечатлелись в этом диковинном материале земли. Медленно, под влиянием Востока, сделался он излюбленным материалом европейского искусства, внося через Россию те художественные изделия, которые сделались предметом восхищения. <…>
Настоящий нефрит и сходный с ним жадеит (что совершенно не отвечает рыночному жаду) являются соединениями кремнезема и ряда металлических окислов (магния в первом случае и натрия – во втором); они обладают жирным блеском и разнообразием окраски, меняющейся от цвета молока или сыворотки до серо-зеленых, зеленых, темно-зеленых, почти черных или же ярко-зеленых тонов весенней зелени. В сущности, все оттенки листвы передаются разнообразною окраскою этого камня, вызванною различным содержанием окислов железа и хрома.
Красиво говорит о его цветах китайский историк: «Пять цветов у него – белый как сало, желтый как каштаны, сваренные в кипящей воде, черный как лак, красный как гребешок петуха или помада для губ; но самым разнообразным является ию зеленый».
Наиболее ценными на Востоке являлись молочный сорт из Восточного Туркестана и ярко-зеленые пятна жадеита Бирмы, который по рекам сплавлялся в китайскую провинцию Ганьсу и там сливался с темно-зеленым камнем Восточного Туркестана.
Эти два месторождения Азии до настоящего времени являются самыми важными во всем мире, и одно время, в ошибочном заблуждении, только в них искали источник материала для доисторических изделий различных народов.
После изгнания монголов из Восточного Туркестана главным центром добычи нефрита сделалась Бирма, откуда ежегодно вывозилось в Китай свыше 15 тысяч пудов этого ценного камня. Самыми разнообразными приемами, начиная с первобытных методов раскаливания огнем и обливания холодною водою и кончая оборудованными по-современному водолазными станциями, извлекается здесь жадеит, прекрасный не только своими ровными матовыми оттенками, но и ярко-зелеными пятнами.