Переводчик, прислушивавшийся к их разговору, смеется. – Чему вы смеетесь? – спрашиваю я. – Что они сказали?
– Они обсуждали, откуда вы, – продолжая смеяться, отвечает переводчик. – Тот, что постарше, в халате, – видите его? – сказал: «Интересно, откуда этот чужеземец? Из какой страны – из дружественной или из вражеской?» А другой, тот, что помоложе, ему ответил: «Конечно, из дружественной. Разве ты не видишь, что он приехал с солдатами Мао Цзэдуна!»
Мы переночевали в штабе армии, километрах в пятидесяти к югу от Хэнъяна, в помещичьем доме, расположенном возле шоссе, и утром, проехав еще около часа по шоссе на машинах, пересели на лошадей и мулов, высланных нам навстречу из дивизии.
Шел сплошной дождь. Наш маленький отряд из пятнадцати человек, растянувшись гуськом, медленно двигался по уходившей в сторону от шоссе тропинке. Кое-кто завернулся в брезентовые плащи, но большинство ехало, держа в одной руке поводья, а в другой – неизменные зонтики.
Хотя до штаба дивизии было всего тридцать ли (пятнадцать километров), поездка заняла у нас больше трех часов, так как всю дорогу нам приходилось двигаться шагом.
Как я не раз мог убедиться впоследствии, путь, по которому мы ехали в тот день, был типичной для здешних мест китайской проселочной дорогой, и поэтому, пожалуй, стоит в нескольких словах описать ее.
Сперва, огибая высокий холм, мы ехали километра три опушкой леса по пологому склону, а потом двигались через бесконечную гряду невысоких, крутых каменистых холмов, чередующихся с расположенными между ними узкими и длинными, тянущимися с севера на юг долинами, сплошь разделенными на прямоугольники и прямоугольнички рисовых полей, залитых мутной водой, по которой все время гнал мелкую рябь налетавший порывами сильный осенний ветер.
На полях повсюду – крестьяне, бредущие вслед за пепельно-серыми горбатыми буйволами с плоскими, широкими, почти прямыми и отогнутыми к самой спине, как заячьи уши, рогами.
Тропинка, спускаясь с холма, идет меж таких водяных полей и снова взбирается на следующий холм. Еще бог весть когда выложена она на всем своем протяжении врытыми в землю и не вплотную примыкающими друг к другу узкими каменными плитами, за несколько, а может быть, за много столетий отполированными миллионами ног. Тропинка настолько узка, что ее ширины едва-едва хватает для того, чтобы лошади могли ступать по ней. Человек, став боком, еще может кое-как разойтись здесь с человеком, но лошадям разъехаться невозможно, и крестьяне, встречающиеся нам на участках меж двух рисовых полей, завидев нас издали, или приостанавливаются на ближайшей перемычке рисового поля, или пятятся обратно до другой перемычки.
Тропа очень людная, она связывает много деревень, и нам попадаются навстречу сотни людей, но проселочной дорогой в нашем понимании этого слова ее назвать нельзя.
Рабочий скот здесь буйволы и изредка встречающиеся в деревнях мулы. Лошадей вовсе нет – вьючные лошади всегда принадлежность армии. Вековая нищета в соединении с невероятно дешевым человеческим трудом привела не только к тому, что абсолютно все грузы переносятся на руках (вернее, на плечах – в плетеных корзинах на гибких бамбуковых коромыслах), но еще и породила извечно существующий тип сельской дороги, по которой не может пройти колесо.
На плечах несут корзины риса и овощей, подвязанные на коромысло вязанки дров; на плечах тащат бродячие торговцы тюки материй; на плечах носильщики тащат похожие на собачьи будки-паланкины, где восседают помещики (тут еще не проводилась земельная реформа). Впрочем, надо думать, что скоро этот бесчеловечный вид транспорта, которого уже не встретишь в Пекине и севернее его, отойдет и здесь в область прошлого. <…>
Тропинка идет от деревни к деревне, от одного храма к другому, что стоят обычно заброшенные и одинокие среди полей. Деревни построены очень скученно – стенка к стенке, дом к дому, словно дома приклеены один к другому; узкие улочки невероятно тесны. В этом, как и во всем прочем, чувствуется цена земли в Китае. Рисовые поля подступают буквально к самым стенам деревень, и только неизменно серые квадратные помещичьи усадьбы иногда построены немного на отшибе.
Тропинка не огибает деревень, а проходит через них. У въезда в деревню обычно возвышаются серые каменные ворота, вернее – ярка. По стенам этой арки, под крышей, слева и справа, обычно устроены две полуниши-полукомнаты. Здесь на несколько минут, чтобы отдохнуть, останавливаются носильщики. Здесь, в прилепившейся к воротам крошечной, харчевне, они могут иногда, если есть деньги, съесть чашку рису.
Завтра в одном из сел, мимо которых мы проехали, состоится сельская ярмарка, и по дороге нам попадается все больше и больше людей, спешащих добраться туда еще сегодня к вечеру. Многие несут на продажу плоды своего собственного труда. Другие носильщики работают по найму – они тащат на плечах помещичий рис.
Остановившись около группы отдыхающих носильщиков, я расспрашиваю их, на каких условиях они работают. Оказывается, что за свой каторжный труд – за переноску ста цзиней (то есть больше трех пудов) риса на расстояние в тридцать китайских ли – они получают гроши, едва достаточные, чтобы впроголодь прожить с семьей один день. Но даже такой заработок удается получить далеко не ежедневно.
Уже перед самым наступлением темноты мы добираемся до села Хуантупу, возле которого в большом помещичьем доме разместился штаб дивизии.
Дом этот, видимо, был поставлен на широкую ногу. Он очень большой, даже громадный, в особенности если сопоставить его с бедными и тесными глиняными домиками окрестных деревень. При виде этой усадьбы создается наглядное, почти физическое представление о том, как все изо дня в день выкачиваемое из этих деревень постепенно скапливалось здесь.
Китайцы называют помещиков людоедами. С таким же успехом можно назвать их вампирами, или попросту кровопийцами. Во всяком случае, это слово будет точно соответствовать их фактической роли в жизни китайской деревни.
После зрелища сотен носильщиков, под проливным дождем волокущих пудовые корзины с рисом, после картин окружающей бедности нельзя не почувствовать в самом облике этого громадного, лезущего в глаза, пышного и только недавно вновь отстроенного дома нечто глубоко омерзительное.
Сегодня вечером нам предстоит только поужинать, принять участие в маленьком митинге и лечь спать. Беседы с людьми откладываются на завтра.
В ожидании ужина командир и комиссар дивизии, мои спутники и я сидим в большой комнате, служившей помещику для приема гостей. Через дверь, вернее – через арку, виден центральный двор. Он представляет собой большой замкнутый каменный четырехугольник с глухой наружной стеной и с обращенными внутрь двухъярусными балконами, за которыми, в глубине, – многочисленные комнаты. Позади приемной, через другую дверь, видны, внутренние дворы, по обе стороны каждого из них тоже тянутся жилые помещения.
Помещик с чадами и домочадцами живет сейчас где-то на третьем или четвертом заднем дворе, но дух его продолжает присутствовать в этой приемной комнате в виде многочисленных надписей над всеми дверями и на всех деревянных столбах, поддерживающих кровлю. Развешивать на стенах надписи вообще принято в китайских домах, – они обычно сменяются перед каждым Новым годом.
В бедном китайском доме в таких надписях обычно содержится скромное и немногословное пожелание счастья и успеха семье, живущей под этой кровлей.
В богатых домах надписи пышные и витиеватые – в них одновременно и амбиция, и стремление пустить пыль в глаза всякому вошедшему в дом.
Начертанные красивыми иероглифами на розовой, наклеенной поверх дерева бумаге, надписи в доме, где мы сейчас находимся, свидетельствуют, во-первых, что дом построен недавно, и, во-вторых, что это обстоятельство, очевидно, очень сильно подействовало на самомнение хозяина.
Над центральной дверью самыми крупными иероглифами написано: «Мое жилище является самым лучшим во всем Юго-Восточном Китае». Над второй центральной дверью: «Мое богатство можно сравнить только с богатством моих предков». На левом и правом столбах при входе надписи свидетельствуют о лирически-пищеварительных настроениях хозяина. Слева: «Играет солнышко, дует ветерок, цветут ветки на деревьях». Справа: «Поют канарейки, летают ласточки, хозяин и гости кушают и пьют вино». На следующих двух столбах надписи призывают гостей к тому, чтобы они ценили гостеприимство хозяина. Слева написано: «Хорошо в таком прекрасном обществе играть в шахматы». Справа: «Я надеюсь достойно встретить своих гостей». Над дверью, ведущей во внутреннее помещение, надпись вполне делового характера: «После нашего удачного раздела с братом пусть мои богатства будут так велики, как число волн на реке Сянцзян». А на дверях, комнаты, где мне предстоит ночевать, бывшей спальни хозяина, повешена узкая розовая лента с надписью, обращенной – очевидно, именно потому, что это спальня – к потомству: «Пусть мои дети внуки и правнуки продолжат мой род и приумножат мои богатства».
Один из моих спутников, переводивший мне надписи, смеясь, говорит, что приумножение рода – это, разумеется, личное дело помещика, но что касается дальнейшего приумножения богатства, то он позволяет себе усомниться, помогут ли эти заклинания хозяину дома и его потомкам. <…>
Первый день похода… От села Хуан Шахэ, где мы ночевали, и до уездного городка Цюаньсянь, который к вечеру должны занять войска, тридцать километров с небольшим. Эти тридцать километров мы двигаемся под палящим солнцем, обжигающим лицо и руки. Шоссейная дорога все время поворачивает то влево, то вправо и, петляя между холмами, уходит вдаль бесконечной рыжевато-серой лентой. Она не ремонтировалась много лет; булыжник выбит целыми полосами, и люди и лошади вязнут в не подсохшей после ливня глине.
Пейзаж северной части провинции Гуанси очень красив. С обеих сторон дороги тянутся уходящие уступами вверх бесконечные рисовые поля, а справа и слева, на расстоянии километра, двух, высятся цепи зеленых холмов. За ними вдалеке видна гряда других холмов – повыше, а совсем вдали – синевато-серые цепи гор. Благодаря тому, что все эти три цепи находятся на разном расстоянии от дороги, кажется, что все они – в движении. Сопровождающая нас в пути цепь ближайших холмов перемещается по отношению к следующей, а следующая – по отношению к самой дальней.