.
У 20-летних свои проблемы. Нынешняя китайская молодежь росла в тепличных относительно прежних поколений условиях, но стала объектом жесткого прессинга родни. Причем если раньше многочисленные шушу и аи («дядюшки и тетушки») нацеливали своих ненаглядных баобэй («сокровища») на карьерные свершения и обогащение, то теперь — еще и на рождение нескольких детей.
Поэтому столь неоднозначную реакцию вызвала публикация в 2014 году книги известного китайского предпринимателя Лян Цзяньчжана «Китайцы могут рожать больше»[109], где он выступил за то, чтобы рожать не только больше, но и раньше. Наряду с комментариями, где интернет-пользователи признавали правоту Ляна и говорили, что чувствуют вину за свою «неженатость» и «бездетность», было немало и тех, кто жаловался на давление со стороны старшего поколения и отсутствие готовности социальной инфраструктуры в стране к резкому увеличению рождаемости.
Более того, анализ данных социальных сетей, проведенный коллективом российских авторов в рамках научного исследования[110], показывает, что для представителей поколения единственных детей в целом характерно желание повторить этот опыт и для своего потомства. Они не видят в этом ничего ненормального, а зачастую открытым текстом признаются — они не представляют жизнь с братом или сестрой.
Таким образом, возросшая стоимость жизни, проблемы с получением социальной поддержки, прессинг со стороны общества и своеобразный «синдром единственных детей» — все это вкупе делает смягчение политики ограничения рождаемости китайских властей чем-то вроде простой декларации изменения политического курса. Принятые меры можно расценивать как популизм, можно — как отчаянную попытку исправить собственные ошибки предыдущих десятилетий. Но чем они не являются, так это эффективной мерой для решения проблемы старения населения и снижения рождаемости.
На самом деле Китаю не столько хочется побольше детей, сколько необходимо что-то делать с проблемой стариков. Продолжительность жизни в Китае за последние тридцать лет увеличилась с 68,6 года в 1990 до 78 лет в 2022 году. Доля людей старше 65 лет за тот же период выросла почти в три раза — с 5,3 % до 14,85 %. Уже к 2035 году старше 60 лет будет 400 миллионов человек — больше, чем население Соединенных Штатов[111]. К 2050 году эта цифра достигнет полумиллиарда, что предположительно составит от 30 до 40 % всего населения Китая[112].
Уже в ближайшие годы это чревато массой социально-экономических проблем, а также беспрецедентной нагрузкой на бюджет, особенно учитывая планы Пекина постепенно довести пенсионное покрытие населения до 90–95 %[113]. По оценкам Китайской академии наук, проблемы с финансовым наполнением пенсионной системы начнутся в районе 2035 года[114]. В перспективе это означает, что социально-экономическое развитие Китая будет тормозиться не только постоянно растущей нехваткой трудовых ресурсов, но и чрезмерной нагрузкой на центральный бюджет из-за обязательных социальных выплат.
Европейские страны в свое время, столкнувшись с похожими демографическими проблемами, для сохранения экономического роста и материального благосостояния пошли на массовое привлечение трудовых ресурсов из стран «третьего мира» — в основном бывших колоний. Однако перспектива повторения этого же пути воспринимается китайским обществом скептически.
Во-первых, у китайцев в прошлом попросту не было опыта взаимодействия с выходцами из заморских владений, которые бы, переезжая в Китай, сохраняли свою идентичность в рамках мультикультурного общества[115]. Во-вторых, националистические тенденции в современном китайском обществе не оставляют возможности для маневра в плане массового привлечения гастарбайтеров. Даже существующие районы компактного проживания выходцев из стран Африки и Ближнего Востока — например, в Гуанчжоу (районы Сяобэй и Саньюаньли ) — вызывают у китайцев плохо скрываемое раздражение, которое вполне можно назвать «мигрантофобией».
Отношение обывателей даже к точечным мерам по привлечению иностранцев для работы в Китае можно проследить, например, по отзывам в соцсетях на натурализацию бразильского футболиста Элкесона (после принятия китайского гражданства принял имя Ай Кэсэнь ). Один из интернет-пользователей написал в комментариях к соответствующей новости: «Во всяком случае, хорошо, что он не черный». Ему ответили: «Мы не страна мигрантов. Чтобы играть за Китай, нужно любить Китай, а не китайский юань».
В общем, похоже, массовый приток мигрантов — это не китайский путь (к аналогичным выводам пришли и в других развитых восточноазиатских странах: в Японии и Южной Корее, схожая ситуация и на Тайване). Это значит, что в обозримой перспективе китайцы будут все позже покидать свои рабочие места, а рост объемов, выделяемых на социальную поддержку, прекратится. Министерство трудовых ресурсов и социального обеспечения КНР еще в 2018 году пообещало, что пенсионный возраст в Китае обязательно повысят до 65 лет, причем как для мужчин, так и для женщин[116]. Декларируется, что это будет сделано для повышения размера пенсий, однако оно вряд ли превысит темпы инфляции. Поэтому для «поколения-сэндвича» и старость будет чревата борьбой за финансовое благополучие.
При этом китайское население, избалованное несколькими десятилетиями выдающихся экономических успехов, чутко отреагирует на любое снижение уровня жизни. Есть все основания полагать, что к 2035 году, до которого рассчитана большая часть перспективных планов китайского руководства, китайское население будет в гораздо меньшей степени удовлетворено своей жизнью, чем раньше. А это, в свою очередь, грозит разорвать негласный «общественный договор» власти и общества — лояльность в обмен на постоянное повышение благосостояния. И это тот вызов, который придется решать Китаю еще при власти Си Цзиньпина.
Очерк десятый. «Китаизация» культуры и религии
Как уже говорилось, десятилетие правления Си Цзиньпина оказалось окрашено в националистические тона, заданные главным лозунгом эпохи — стремлением к осуществлению «Китайской мечты о великом возрождении китайской нации».
Представляется, что это тот случай, когда не личные убеждения одной исторической личности определили ход истории, а Си Цзиньпин, разделявший чувства большинства представителей своего поколения, выразил то, что созрело и наболело у общества. Действительно, к началу 2010-х годов сформировался мощный общественный запрос на преодоление комплекса неполноценности перед лицом заграницы — прежде всего, Запада. Оборотной стороной медали стали процессы «китаизации» (в западной литературе также обозначается терминами «синисизация» или «синофикация») , которые наблюдались в это десятилетие повсеместно.
Одним из побочных эффектов подъема Китая и связанного с ним тренда на китаизацию и отказ от иностранного стала банальная ксенофобия, нарваться на уродливые проявления которой стало гораздо легче, чем это было раньше.
Недоверие и неприязнь всегда были такой же неотъемлемой частью контактов Европы и Азии, как и обоюдный интерес друг к другу. В этом месте принято вспоминать цитату родившегося в Индии англичанина Редьярда Киплинга про «Восток и Запад, вместе которым не сойтись…» Мы же отметим, что даже в источниках XIX века легко фиксируется как синофобия в Америке и Европе (и «желтая угроза» в целом), так и ксенофобия в Китае — условная «вестофобия» (в нашей европоцентричной культуре нет даже термина для обозначения этого понятия).
Оба явления на самом деле возникли как минимум на несколько веков раньше. Например, в Китае первых европейцев, прибывавших к берегам Южно-Китайского моря для торговли и грабежа, считали нецивилизованным нечистоплотным племенем, склонным к насилию и разрушению. Иностранцы в китайских текстах фигурировали как янжэнь , то есть «заморские люди», или янгуйцзы — «заморские черти». Позже в обиход вошло словечко лаовай .
Сейчас сами экспаты с удовольствием называют друг друга «лаоваями», не придавая значения тому факту, что изначально это слово обозначало одно из субамплуа в пекинской опере — комичного придурковатого персонажа, невежду и простака.
Впрочем, подобное отношение долгое время сосуществовало с сильнейшим комплексом неполноценности. Виной тому — череда болезненных военных поражений в конце XIX века, полуколониальный статус Китая и деятельность китайских интеллектуалов, в какой-то момент разочаровавшихся в национальной культуре и призывавших к ее коренной перестройке вплоть до отказа от иероглифов и конфуцианских ценностей[117].
Очередной виток подобных настроений пришелся на 1980-е годы, когда открывшийся Китай жадно впитывал зарубежное влияние, а западная одежда, образ жизни, кинофильмы и грампластинки казались идеалом. Впрочем, уже тогда часть общества воспринимала это «низкопоклонство перед Западом» в штыки. Интервью того времени фиксируют плохо скрываемое раздражение привилегированным положением иностранцев в Китае. Скажем, в особую экономическую зону Шэньчжэнь иностранец мог проехать беспрепятственно, тогда как гражданину КНР нужно было получать специальное разрешение. Ради того, чтобы заработать валюту, по всей стране открывались рестораны и гостиницы, цены в которых были не по карману подавляющему большинству китайцев.
Однако быстро менялась не только китайская экономика, а вместе с ней облик городов, горожан, стандарты потребления, вкусы и привычки, но и сознание китайцев. Очень скоро китайцы обнаружили, что начали лучше одеваться, зарабатывать и путешествовать больше, чем многие народы, которые раньше