смотрели на них сверху вниз. Например, суляньжэнь — «советские», как называли россиян в приграничье еще 20–25 лет назад. В Китае помнили, что раньше по одну сторону от границы стояли землянки, а по другую хрущевки. Теперь с китайской стороны высились многоэтажные торговые и жилые комплексы, а с российской все было по-прежнему, и с каждым годом этот контраст становился все заметнее. Теперь уже китайцы считали себя вправе относиться к незадачливым соседям свысока. И время от времени, особенно в случае конфликта, это проступало наружу, хотя в целом китайцы — нужно отдать им должное — старались вести себя доброжелательно и вежливо.
Вехой на пути освобождения от векового комплекса неполноценности стала Олимпиада в Пекине, ставшая триумфом не только китайского спорта, но и финансовых и организационных возможностей страны. Я отлично помню, как резко после нее начала меняться тональность собеседников, если беседа вдруг задевала уязвленные национальные чувства: от принадлежности островов Сенкаку/Дяоюйдао до новостей о том, что в Москве скинхеды избили китайского студента. С каждым годом уверенность в национальном превосходстве становилась все сильнее и сильнее, и государственная пропаганда активно это стимулировала.
Как и в России, националистические чувства не мешали китайцам предпочитать импортные продукты, мечтать о путешествиях за рубеж и эмиграции в какую-нибудь англоязычную страну. Более того, шовинистические наклонности редко выходили за пределы комментариев в соцсетях. И в той же Москве начала нулевых иностранцу с азиатской внешностью было гораздо опаснее, чем европейцу в Пекине. Для того чтобы китайские ксенофобы от слов переходили к делу, как правило, нужен был веский повод.
А поводы эти иностранцы давали с завидной регулярностью. Надо понимать, что работают в КНР не только «белые воротнички» со специальным языковым и страноведческим образованием. Точной статистики нет, но по субъективным ощущениям гораздо больше здесь тех, кто занят в теневом секторе: в торговле, в сфере развлечений и образования (причем не профессорами вузов, а «белыми людьми» на языковых курсах и в детсадах). В массе своей они не знают китайского языка и не собираются его учить. Большинство из них не имеют разрешений на работу и находятся в Китае по туристическим и деловым визам. Прибавьте к этому неплохие, по китайским меркам, доходы, ощущение бесконтрольности и безнаказанности, которому долгое время потакали сами местные, относившиеся к иностранцам, как к неразумным детям, и получите крайне малоприятный типаж.
По мере распространения соцсетей каждое новое видео, на котором был запечатлен пьяный или матерящийся иностранец, становилось вирусным и разжигало все большее недовольство засильем лаоваев. Больше всего от хейтеров доставалось так называемым «тичерам».
«Тичеры», от английского teacher, то есть учителя английского языка, вызывали раздражение из-за ужасно несправедливого, по мнению китайцев, соотношения компетенции и заработка. В Шанхае «тичер» до начала кампании по фактическому запрету репетиторов и языковых курсов в 2021 году зарабатывал 5–6 тысяч долларов в месяц при средней зарплате по городу в 3,5 тысячи. Причем наибольшие доходы получали носители языка, чаще всего не имеющие никакого лингвистического или педагогического образования. Про таких «специалистов» шутили: «Это Майкл, он работает в Шанхае американцем».
За граждан других англоязычных стран (в основном почему-то Канады и Ирландии) любили выдавать себя выходцы с постсоветского пространства и из Восточной Европы. В большинстве случаев они работали нелегально, отстегивая значительную часть своей зарплаты «агентствам», которые на поверку оказывались обычными преступными группировками, крышевавшими выгодный бизнес. Бум на услуги «тичеров» завершился с началом пандемии коронавируса в 2020 году, когда значительная часть «экспатской общины» была вынуждена покинуть Китай.
Те же, кто остался, испытали на себе различные проявления бытовой ксенофобии: будь то выселение из арендованной квартиры или просто недобрый взгляд случайного прохожего. Вызваны они были как возмущением по поводу того, что в первые недели пандемии именно китайцы считались виновниками распространения коронавируса по всему миру, так и тем, что в дни жестких карантинных мер именно иностранцы особенно часто их нарушали.
Нужно сказать, что дискриминационные ограничения не были санкционированы центральными властями, так что их можно списать на «перегибы на местах». С одной стороны, это дает надежду на то, что государство вмешается и не допустит массовой дискриминации. С другой стороны, это показывает, что ксенофобия широко распространена, неразборчива, неконтролируема, и нет гарантий, что в будущем не случится новых ее всплесков. Так или иначе, но золотые времена для жизни экспатов в Китае закончились, и «прекрасный Китай будущего», вероятно, будет эксклюзивно предназначен только для китайцев.
Еще более сложные процессы китаизации затронули религиозную сферу. Статья 36 Конституции КНР гарантирует гражданам свободу вероисповедания, однако уточняет, что «религиозные дела должны быть свободны от иностранного контроля»[118]. Поэтому в КНР официально запрещена деятельность зарубежных религиозных организаций и иностранных проповедников. Учитывая это, служители, например, Русской Православной Церкви служат только в пределах диппредставительств, а четыре православных прихода на территории КНР действуют под эгидой Китайской автономной православной церкви (КАПЦ). Как и другие официальные религиозные учреждения, они полностью подконтрольны Государственному управлению по делам религий КНР, которое было создано еще в 1950-е годы.
Среди традиционных для Китая религиозных направлений, входящих в синкретическую триаду саньцзяо («три учения»), буддизм является религией заимствованной — он пришел из Индии. Однако, если не считать ламаистов, теократическое государство которых было в 1951 году уничтожено Народно-освободительной армией Китая, после чего на севере Индии было создано «правительство в изгнании», буддистские общины (включая знаменитый Шаолинь ) уже давно плотно интегрированы в китайскую властную вертикаль. В каждом монастыре на видном месте висит государственный флаг с пятью золотыми звездами на красном фоне, а священнослужители принимают участие в выборах в народно-политические консультативные советы и даже вступают в партию.
Сложнее с авраамическими религиями, которые в Китае существуют уже не одну сотню лет, а счет адептов идет на десятки миллионов: мусульман — около 25–28 млн, христиан различных направлений — около 40 млн.
По отношению к исламу китайское государство ведет себя агрессивнее всего. Нужно сказать, что всех китайских мусульман условно можно разделить на две группы. Одна представляет собой этнорелигиозную общность, называемую хуэй , — это китайские мусульмане, которые от обычных китайцев (хань) отличаются по большому счету только стилем одежды (мужчины носят тюбетейки, а женщины хиджаб) и гастрономическими предпочтениями (не едят свинину). Говорят они по-китайски. В мечети ходят, однако традиционно мечети эти находятся под плотным контролем властей, и даже архитектурно больше похоже на пагоды, только с полумесяцами. Хуэйцы веками живут рядом с ханьцами и распространены по всему Китаю, хотя и имеют небольшую автономию — Нинся-Хуэйский район в среднем течении Хуанхэ.
Вторую группу составляют представители народов, проживающих на западе Китая — на территории, которая исторически и культурно тяготеет к Центральной Азии. К ним относятся казахи, киргизы, таджики, узбеки, татары, дунсяны, салары, особняком стоят уйгуры — 12-миллионный тюркоязычный народ, являющийся титульным в Синьцзян-Уйгурском автономном районе (СУАР) и, в отличие от хуэй, традиционно поддерживающий плотные связи с тюркским и арабским миром.
В 1930–40-х годах на территории Синьцзяна существовали отдельные недолговечные государственные образования, апеллируя к опыту которых, в 1980–90-х годах на территории района поднял голову региональный (синьцзянский) и этнический (уйгурский) сепаратизм, превратившийся в настоящую головную боль для Пекина. Вспышки насилия здесь случались примерно раз в десятилетие. Как правило, они были «приурочены» к ответственным для властей событиям. Так, за четыре дня до начала пекинской Олимпиады–2008 крупный теракт произошел в Кашгаре , а спустя год, в июле 2009 года, произошло последнее на сегодня крупное волнение, центром которого стал Урумчи . «Инцидент 5 июля» вылился в волну насилия по отношению к ханьскому населению со стороны уйгуров, разгоряченных межэтническими трениями, корни которых — больше в бытовой сфере, чем в области политики.
Беспорядки, в ходе которых погибли как минимум 197 человек[119], были жестко подавлены властями. Для успокоения местного населения в апреле следующего года секретарем синьцзянского парткома был назначен Чжан Чуньсянь , имеющий репутацию либерала: он был единственным из высших бюрократов КНР, кто завел свой собственный микроблог в популярной соцсети «Вэйбо» . Первым же решением Чжана была отмена 10-месячного запрета на использование в СУАР общедоступного Интернета. Мягкое правление Чжана несколько успокоило страсти и смогло консолидировать местную политическую элиту[120].
Однако Си Цзиньпина не устраивали методы Чжан Чуньсяня (к тому же он считался ставленником бывшего китайского лидера Цзян Цзэминя), поэтому Си было чрезвычайно важно избавиться от сторонника умиротворения уйгуров и поставить вместо него человека, способного проводить более жесткую политику. Им стал Чэнь Цюаньго , имеющий репутацию «сильной руки», что он и доказал во время своей работы в другом «мятежном регионе» — в Тибете. Именно при Чэнь Цюаньго, который руководил Синьцзяном с 2016 по 2021 годы, проводилась политика профилактики преступности в регионе, побочным эффектом которой стали многочисленные факты нарушения прав этнических и религиозных меньшинств.