Китайский художник-пейзажист и поэт времен династии Мин. Уроженец уезда Сисянь. Жил в Цзядине. Не будучи связанным службой, много скитался. Пытался освоить искусство боя на мечах, но не преуспел. Добился успехов в своем стремлении подняться до уровня поэтов эпохи Тан.
Источник: "Яшмовые ступени", 1989
Китайский художник, поэт времен династии Мин.
Чэн родился в уезде Сюнин провинции Аньхой и жил в Цзядине. Его второе имя было Мэнъян (孟阳), а его псевдонимами — Сунъюань (松圆) и Цзянь (偈庵).
В пейзажной живописи Чэн следовал стилю Хуан Гунвана и Ни Цзаня, естественному и раскованному. Чэн также написал ряд стихотворений. Наряду с Тан Шишэном (唐时升), Лоу Цзянем (娄坚) и Ли Люфаном (李流芳), он был известен как один из "Четырех учителей Цзядина" (嘉定四先生).
Источник: en.wikipedia.org
Перевод: Смирнов И.С.
Поднимаюсь на башню ("В молодые годы, слушая песни...")
В молодые годы, слушая песни,
чурался печальных напевов
Но зато и уским, и чуским песням
бывал неизменно предан.
Вот теперь, когда живу-обретаюсь
в землях, объятых печалью,
Посмотрю — в разгаре весна, а на башню
взойти уже и не тянет.
Своеобразны полемический отклик на знаменитое стихотворение Синь Ци-цзи (1140-1207), мастера поэзии жанра цы, стихотворений с неравномерными строками, писавшихся на определенную мелодию. Оно вошло в русскую поэзию благодаря великолепному переводу Л. Эйдлина
(см. Синь Ци-цзи "Помню, в юные годы, когда не знал, что такое печалей горечь...").
Источник: "Яшмовые ступени", 1989
Се Чжаочжи (1567-1624)
Китайский поэт времен династии Мин. Уроженец уезда Чанлэ провинции Шаньдун. В эру правления Ваньли (1573-1620), в год жэньчэнь (1593), получил ученую степень цзиньши. Дослужился до должности левого начальника по гражданским и финансовым делам. Служебные обязанности принуждали его много ездить по стране ("Может быть, во всей империи осталось разве что несколько мест, где не отыщутся следы моих подошв"), собрал и записал интереснейшие сведения о природе, традициях, культуре южных окраин Китая. Поэт-современник Тун Лун (1542-1605) говорил о Се Чжаочжи: "Выдающийся талант вознес его надо всеми собратьями-литераторами ... Тонкость стихов дает ему место между знаменитейшими мастерами".
Источник: "Яшмовые ступени", 1989
Перевод: Смирнов И.С.
Осенние жалобы ("Луна в поднебесье жалеет мой круглый веер...")
Луна в поднебесье
жалеет мой круглый веер,
А западный ветер
стыдится одежду мне взвеять.
Вот яшмовый полог
пониже я опустила —
Небесную реку
больше видеть не в силах.
Оба стихотворения насыщены уже знакомыми приметами: дворцовые ступени, круглый веер, дворец Чансинь ( то же, что Чанмэнь )... Печаль покинутой возлюбленной. Ни весна, ни осень не радуют ее сердце, и не в силах она смотреть на Небесную реку (Млечный путь) — символ разлуки влюбленных.
Источник: "Шедевры китайской поэзии X-XVII веков", 2010
Ту Яосэ (1574-1600)
Ту Яосэ — китайская поэтесса, жившая при династии Мин в округе Инь провинции Чжэцзян, жена известного литератора и политика тех времен Ту Луна.
По материалам: 中国历代人名大辞典 (Чжунго лидай жэньмин да цыдянь)
Перевод: Басманов М.И.
В пламени свечей (“Блики мерцают на лаке колонн...”)
Блики мерцают на лаке колонн,
На лютнях резных из сандала.
Толпы красавиц в сиянии свеч,
Что ярче лунного света.
Здесь завсегдатаи пышных пиров,
Громкая музыка бала.
Блеск опахал. И, танцуя, кружат
Гости, в шелка разодеты.
Поздняя ночь. И, как днем, во дворце
Залы все залиты светом.
Свечи пылают. Пылает луна
В эту осеннюю пору...
Пир завершен. И дары вручены
Недалеко до рассвета.
А во дворце именитых вельмож
Свечи погаснут не скоро.
Источник: "Встречи и расставанья", 1993
Юань Хуан (конец XVI в.)
Юань Хуан — большой эрудит конца XVI в., стремившийся к оригинальной, новой, порой весьма причудливой мысли. В чрезвычайно разнообразную программу его занятий и интересов входили: астрономия с астрологией, древние загадочные схемы ("Чертеж Желтой реки", "Схема реки Ло"), теория музыки (люй-люй), наука о падении воды, военные стратагемы, оккультные науки всех специальностей, включая гороскоп и геомантию. Был строг к себе во всем, во всем принципиален, преувеличенно суров в суждении о других. Был отмечен как образцовый правитель и советник ведших войну с японцами генералов, проявивший большую инициативу и военную изобретательность. Автор (под псевдонимом Лянсин Чжай) собрания поэм, а также сочинений: "Новый трактат о нашем календаре", "Бассейн столицы", "Корифеи литературы Восьми Династий" с критическими примечаниями, "Дополнения к разным книгам", "О мандате царя" и т. д.
Источник: Алексеев В. М. "Труды по китайской литературе", Т. 1, 2003
Перевод: Алексеев В.М.
Ода поэмам
О, как огромно — велико! — предназначение поэмы!
Чувством своим она вся в обаянии Неба-Земли! А сила живая ее движет духами света и мрака. Голос ее положен на струны, ее дух превращает и зиму в весну. Вот в тот момент, когда поэт исполнен лучших настроений и воспевает жизнь природы, блуждает он дюймом сердечным в античности тысячелетней, вбирая все восемь предельных пространств в одну свою горсть.
Упоенный цветами душистыми, отбирая себе их остатнюю роскошь, мечтою своей он летит и летит, устремляя ее в облака; он в сердце своем полон силы и мощи и режет ножом, вырезает, как цаплю гравер.
Полный решимости бросить все то, что плавуче, он весь приникает к каркасу вещей; мыслит о том лишь, чтоб мозг ухватить, а плоть? Ее можно отбросить!
Теперь же, когда разовьет свой напев он и сложит его он в поэму, он выберет слова, которые войдут в фигуру вещи, и рифму подберет в такт сердцу своему.
Он новые тоны создаст на яшмовом цине чудесном, прощаясь с опавшей листвой средь старого-старого леса. Его слова, конечно, близки и доступны, но там внутри живет далекое весьма. Его идеи так обычны, неглубоки, а входят вглубь.
Когда же августейший император живет в подвластном ему мире — сидит на фоне тронного экрана, у рамы самой парапета, и принимает лично всех вассалов, да, принимает... — о, как поют тогда согласно, стройно лазурные привесные нефриты! Он примет дань от прибывающих к нему со всех сторон народцев маней — маней, да; о, как бесчисленно тогда темнеют бунчуки у них! В тот час излагается лучшее все, аудиенций-собраний достойное; и полагается все августейшее в струны и флейты к звучанью.
Пристало этому всему иметь величественный вид и бездною широкой разверзаться, отнюдь не позволяя, чтобы фривольности и новое закрались и сюда.
Бывало так в Палате Тигров: весенний пир до самого рассвета всю ночь идет, и девушки, воспитанные строго, сосуд с вином в руках вздымают; красавицы же служат государю на пире том у яств его. Вещай-воспой теремные утехи — да, утехи его; мир и покой, страсть и любовь! Благоволи тогда настроиться в тон строгий и прямой, неся государю разумное увещеванье, а также его отвращая от блуда и ненависть в сердце его поселяя к изнеженной роскоши тканей.
Когда же все девять святилищ возносят свои песнопенья и к югу за городом жертвенный гимн начинают, тогда будь торжественно прям, будь торжественно тверд! Благоволи величественным быть, будь весь вниманье! Когда хвалишь, то прям будь и светел: упустишь — не внимут тебе.
А вот теперь великие войска идут через границу: десятки тысяч конной рати — что сели облака! Как двинутся кони, пусть песни звенят; вернутся войска — ода победе! А в ней словам пристало быть великим — великим, да!
Не надо б забывать и о предупредительных тонах!
И настроение должно ценить торжественное — да, особенно бы нужно дорожить бодрящею готовностью к бою.
В былые времена министр царства Чу (Цюй Юань) изгнанию подвергся, а ханьская наложница (Ван Чжао-цзюнь) отставлена была от своего дворца.
У странника в чужой земле одежда зимняя в лохмотьях, а у вдовы в ее светлице — до исступленья плач и слезы. Сын без родителей и служащий без места, подвергшись клевете, не ведают путей, где б высказаться им и дать себя понять. Порой они в короткой и рифмованной строфе дадут звучать своим мечтам, в глуби себя захороненным; порой, наоборот, в пространной оде длинной опишут затаенное внутри. Горюй тогда, не злясь; неясно намекай, как будто прикрываясь. Иди стезей боязни и сомнений — о да, о да!
Как будто так всегда с тобою было, и пребывай в печали и заботе — о да, о да! Но не воспринимай с болезненностью это. Бывало, не правда ли, так, что Цинь или Чу — да, Цинь или Чу — различные страны совсем; да, кроме того, процветать иль в ничтожестве жить — да, жить — различные, в общем, пути.
Идущий дорогой своей молодец разрывает нутро; сидящий на месте своем человек еду прекратит. А ветер все воет и воет, тоску на него нагоняя; трава же все сохнет и вянет, меняя окраску свою.
Тогда так сердечны, сердечны слова, что дарят на прощанье; они изливают нутро человека, исторгнув из сердца все то, что было в нем: думы и чувства.
Тогда излагай все лучшие думы, копившиеся в продолжение жизни; утверждай дорогого (то есть поддерживай друга) в его превосходной стезе. Вразумляй и не льсти, уклончиво (сочувственно) всячески действуй и мягко: не надо прямым быть и резким.
А вот весенняя трава — трава, которая расти лишь начинает. И вот осенняя луна — луна, которая сейчас светлей всего. Зной всею силой своей нападает на крыши жилья; снег, леденящий меня, заполняет пространства вокруг... Сообразно таким четырем временам сожалей, что уходят они; прочувствуй всю тварь и природу, настройся как будто в испуг.
Не следует, впрочем, все время лишь только и делать, что в лоне природы баюкать себя и задерживаться; нет, надо бы всю глубину своей мысли отдать на мелодию-новость.
Когда же, например, в разрушенном старом дворце прорастают в обилии злаки иль вдруг в павильоне царей, стоящем особо, расплачется иволга громко; в пустынных горах я стою и взираю куда-то далеко; зеленая степь вдруг вся перед взором моим — я взираю тогда на эти древние руины, руины, но испускаю вздох сегодняшней тоски. Я болен тем, что было прежде здесь — да, здесь, — и раскрываю для себя идущие за ними (этим) заблужденья.
В словах не надо вдруг исчерпать думу всю, и дума пусть подгоняет твою тему.
Теперь вот, например, желают долгих лет, во имя вечных гор Чжуннаньских, государю; или с цветком кислицы-мэй с законным поздравляют браком.
Или, подумав о всем, что достойного было в покойном, иди и оплакивай нам ушедшего вдаль, а перед его погребеньем составь погребальную речь.
Но, настроившись на радостное слово — да, да, — ты возликуй, но все же на некоторый лад; а преисполнившись печали погребальной — да, да, — ты убивайся, но правдиво, откровенно. Радость не будет тогда волновать тебе душу, а горе не будет рвать душу другим.
Вот таковы разнообразные манеры для воспевающих речей; они, как заросли, цветут в литературном вертограде.
И это все приняв в соображенье, а высшую доблесть душою объяв, преданность всю исключительную в принцип поставив себе, я воспеваю чувство там на нашей женской половине — да, да, — а вдаль протягиваю мысль к труду всесовершеннейших персон; я расскажу про идеального царя и просвещенье от него, а по соседству укажу на травы или на жуков.
Слова песнопений моих могут вызвать к движенью природу, природу — тогда в пустоте исчезают и внешность, и вещь. И если красивый укол не оставит следов — о, следов! — то это и называется фэн, или эпос классических книг. Теперь, когда я говорю безупречно прямыми словами о том, кто правдив, кто неправ, торжественным словом сужу об истинном и о поддельном; когда в моем слове изящном нет лишней красивости вовсе, а в искренней сущности дела не будет мужицкого слова и речь моя будет идти лишь о том, что людей просвещает, то это назвать надо я, иль классической одой (как да я и сяо я).
Но вот торжественно и важно распространяю голос свой, и в Чистом Храме моих предков я развиваю свой напев и прославляю выдающееся дело убедительною и искреннею речью. И величаю я достоинства всех предков, душою углубляясь в них и чувством, без преувеличений и без каких-либо поверхностных намеков, чтобы (не?) казалось, будто я увещеваю и в то же время будто я и насмехаюсь; когда я облик дам живой по всем решительно статьям и направленьям, то это называю сун, иль славословием и гимном.
Чувство мое видно в слове стиха, мысли мои возбуждаются встречей с предметом; малейшие вдруг разовьются до прямо огромных, далекое где-то начало я дам вдруг его понимать: за человеческим пойду я существом, все излагая в такт с его началом; но меру всех вещей я полагаю в достойном человека поведенье.
И вот тогда распространюсь я о вещах, делах и прочем всем, тесня свои предметы к правдивой истинности их, и после этого всего я приступить могу к созданью фу, или поэмы распространенной.
Фантастичным овладевая, спешу я истину передать; речь о ком-нибудь другом, а имею в виду себя. А то возьму катающийся камень и буду разуметь массив Тайшаньских гор; иль так: речь поведу о грязной Цзин, а мысленно сравню ее с чистейшей Цзи.
Порой овладею идеей, которую можно затем проследить; порой беспредметность во мне и трудно на что-нибудь мне указать. Но мысль моя опережает всегда предмет, и это называю я сравненьем би, иль стилем аллегорий.
Под впечатлением событий иль в возбужденье своих чувств вслед чувству своему рождаю поэтический уклад.
Предметы и людей легко расположить в слова, но то, что в глубине нутра, конечных выражений не имеет.
Этим стихом возможно поднять неразумных, бесчувственных, глупых; можно, с другой стороны, окрылять совершенно понятливых, умных...
Взлетает стих, как горная косуля, висящая над пропастью рогами; ровнехонько идет, как конь небес, бегущий по дороге: ищи его — и след простыл!
Вот этот стих я называю син, подъемным и в развитие грядущим.
Когда, таким образом, все шесть начал поэзии классиков нам изложены, этим же самым деленье на лучшее или (и) плохое уже налицо.
Если душа твоя в Вэйских палатах живет, то можешь свободно воспеть облака в царстве Чу; душою привязанный к вони и смраду, в пустом отвлечении можешь себе толковать... о тонком аромате орхидей. Но если ты уклонишься от Истинного бога, то, даже роскошью узорною блистая, ты будешь все-таки писатель... неуклюжий. Если все лишнее, сорные заросли не обрезать никогда, выглядеть будет, как нитка шальная: держит одна на себе.
Иль так, что нота гун поет, а нота шан не отвечает; металл мелодию дает, а камень в равновесье не пришел. И если хоть на ниточку, на волос есть недостаточек какой-то, то, даже пусть готов твой стих, не будет первоклассным он. Когда же душа твоя, божественный твой дух, еще в гармонии не пребывает, дух сердца демонами схвачен, ты потеряешь ту манеру, изящную и мягкую манеру, что свойственна писателям большим, и олицетворишь в себе наклонность и пристрастье настойчивых, назойливых особ.
Досадным будет резкое стремленье потоков быстротечных, и тогда — пусть даже превосходной будет вещь, она гармонией не будет (станет). Пусть даже стих напоминает на диво сложенные яшмы, но мысли уж не будут’ связкой нанизанных в нее жемчужин. В произведении твоем стихи окажутся мертвы: здоровый стих лишен здоровой кожи, хвост с головой на линии не будет; в звучании, мелодии стиха прорывы будут очень часто. Все оттого, что нет законченной вполне, большой, живительной идеи, и все произведение твое, пусть даже полное гармонии и тона, по-существу окажется сухим.
Вот почему ты в себе устреми быстрым летом все сердце, божественный дух свой, а в том, что тебя окружает, исчерпай идею вещей до конца. Дай только ей жизнь — и восстанет гора; дай сосредоточиться ей — и пучина прозрачною станет. В движенье ее приведи — пойдут облака, ручьи потекут.
Ее приукрась — в бамбуках засверкает парча, запорхают красоты цветов.
И будет тогда насыщенно творчество, густо, как сладкая гуща вина; иль, наоборот, так пресно, безвкусно, как тот величайший напиток, что в храмовой жертве дается.
И будешь стремителен ты, как лет безудержной стрелы, иль будешь медлителен, словно настроенный лад твоей лютни.
Ты, может быть, будешь сначала как будто и нетороплив, в конце же концов заторопишься, станешь быстрее и резче. Порою покажешься лживым, на самом же деле ты будешь правдив. Иль, может быть, будешь снаружи как будто бы сух, внутри же и сочен, и тучен.
А может случиться и так, что тесно словам твоим будет, но мыслям просторно-широко; иль так, что гнилое уже стремительно ты превратишь в молодую свежину; иль так, что из самой причудливой вещи ты сделаешь здравоспокойное нечто.
Есть много путей для стиля поэм; волненье от них — десятки тысяч слоев (слов?)! Стилист изощренный теряется в корнях вещей, а тот, кто идеей богат и ее культивирует очень, отбросит листву как ненужное прочь.
А вот ты решил бы принять своим правилом то и другое: и пышную роскошь стиха, и самую толщу идей; возможно, что оба чудесных начала друг к другу примкнут.
Поэты и Цао и Лю, услыхав о таком достиженье, душой опадут, а поэты Ли Бо и Ду Фу, с таким повстречавшись единством, свой дух растеряют в унынье.
Ты вернешь Величайшие Оды к волненью безумному жизни, подняв упадающий дух классицизма на сотни и сотни саженных высот.
Поэт-сверхчеловек типа чжун-юн (тянь, ди, жэнь — санъ цай). Вне времени и пространства, микрокосм. И стих его — сплошное чудо. Как придворный поэт, он держит высоко государственный стяг, не потакая гаремному разврату, внушая государю строгость поведения. Особенно торжествен он в храме предков и при отправке войска в бой. Поэт не должен допускать излишеств ни в горе, ни в радости, но должен быть вполне искренним. В пейзаже нужно также сохранять некоторую перспективу и не увлекаться беспредметною красивостью. Где же эти великие идеалы? Они все в шести стилях древней классической "Книги од и стихов" ("Шицзине"). Все отсчитывается только от этих стихов, в которых, можно сказать, живет "истинный бог", правитель мира, воплощенное дао. Отход от него есть катастрофа, нарушающая гармонию и жизнь поэмы. Наоборот, с этим богом в душе поэт может творить чудеса, кажущиеся профану парадоксальными, а на самом деле — только последовательные в общей величавой перспективе. Нужно, чтобы словам было тесно и мыслям просторно, чтобы разнообразие было поистине безгранично. Одно надо помнить поэту всегда — чтобы прекрасная форма была слита с таким же прекрасным содержанием. Осуществление этого идеала помрачит перед нынешним поэтом славу всех предыдущих.
Тянь, ди, жэнь— санъ цай — три основы (Вселенной): Небо, Земля, Человек, занимающий неизменно срединное положение (чжун-юн).
Источник: Алексеев В.М. "Труды по китайской литературе", Т.1, 2003