Прежде чем цивилизация Восточного Китая была поглощена единой цивилизацией, она поддерживала с той особые взаимоотношения. Через нее на китайскую цивилизацию, может быть, оказывались далекие влияния, значение которых с трудом можно угадать. Ясно, однако, что конкретную историю общества в Китае удастся написать лишь при условии, что будет найдено средство уточнить этнографические либо технические влияния, которые на него воздействовали.
Книга IНарод деревень
Глава перваяЖизнь в поле
С первых дней своей известной нам истории китайцы предстают народом земледельцев. Несомненно, некогда скотоводство имело большее значение, чем в наши дни, но жили китайцы древности, как и находившиеся рядом с ними народы, которых они считали варварами, выращиванием злаков. Некоторые грабительские набеги ди, как, например, в 601 г., объясняются уничтожившей их урожай засухой.
Когда сегодня проезжаешь по областям Древнего Китая и видишь, как вдоль дорог и каналов выстраиваются в длинные очереди идущие друг за другом хозяйства, напрашивается мысль, что эти лёссовые плато и долины с нанесенной паводками илистой землей с их более или менее устойчивым климатом и плодородными почвами испокон веков приглашали своих обитателей полагаться на земледелие. Кажется, что во все времена было легко в любом месте построить свой дом и вспахать поля. На самом же деле китайская земля раскрывала свое плодородие лишь район за районом, после героических трудов.
Местные предания рассказывают о временах, когда не ведающие искусства посева и посадки люди мучительно существовали среди диких зарослей. В высоких лёссовых областях кустарники были разбросаны по степи. Растительность состояла из жестких и высоких растений. Прежде чем обосноваться, людям «приходилось объединяться… для того, чтобы вырвать и убрать сорные травы, которыми зарос край; им было нужно срезать конизу, полынь, лебеду, осот». Крестьяне едва представляли себе, как мучительны были эти первые работы. Но им нравилось воспевать заслуги предков, первыми поднявшими целину: «Густыми пучками – чертополох! – пришлось выкорчевывать эти заросли! – почему наши предки это делали? – чтобы мы посадили просо!» Нельзя было раз и навсегда поднять эти земли. Первые дожди к дню весеннего равноденствия, и в особенности обильные ливни середины лета, вызывали к жизни множество сорняков и вредителей, которые пожирали или забивали урожай. «Вот колосья и вот зерна! – вот как они тверды! вот как они созревают! – Долой негодное просо и долой негодное сорго! – И изгоним оттуда червей, насекомых! – а еще и личинок и гусениц! – Пусть не губят они молодые ростки на наших полях! – ведь бог полей могуч: – пусть же он их соберет и швырнет в пылающий огонь!» Бог полей, Шэньнун, или Божественный землепашец, к которому взывали танцуя под звуки сделанных из обожженной глины бубнов, чтобы он явился и очистил поля, некогда научил людей пользоваться сохой и мотыгой. Еще он научил их выбивать зерно красным цепом. У него было звание Сверкающего государя. Бог земледелия был и богом огня.
Для освоения низменных земель огня было недостаточно; следовало помочь себе водой. В глубине долин почва очень часто бывала перенасыщена селитрой или покрыта густыми зарослями колючих растений. «Поселенцы прежде всего были должны выжечь старую траву и кустарники, затем полить водой и уже тогда сажать рис; сорняки и рис прорастали одновременно; когда они достигали высоты семь-восемь вершков, все выкашивалось и снова поливалось водой; тогда сорняки погибали, а рис вырастал; это и называлось очищать землю огнем и пропалывать водой». В I в. до н. э. применялись те же способы при освоении обширных заболоченных пространств. Мы уже видели, что столь крупные предприятия долгое время казались дерзостью. Чтобы на них решиться, следовало подождать, пока сорганизуются большие и могущественные государства. Прежде чем сподвигнуться на освоение самых отдаленных земельных участков или обширных долин, древние китайцы, по всей видимости, ограничивались вспашкой склонов холмов или террас. Однако же для разбивки полей, для борьбы с осыпанием рыхлых почв, для проведения каналов и сточных канав, для ухода за ними, для их очистки неизбежно требовалось много рабочей силы, а также привычка к организованности, взаимопомощи, совместной работе.
«Вот это вырывайте! Вот это корчуйте! – Пусть ваши плуги разобьют эти комки! – Тысячи пар, косите, там – идя вниз, там – идя вверх! – Вот хозяин со своим старшим! – А вот и его младшие, дети, помощники и поденщики!» Обрядность свидетельствует, что землепашцы по приказу властителя обязаны были объединяться попарно. В начале года тот, как говорят, председательствовал при организации работ. Он приказывал «поправить межи и границы полей, обозначить горы, холмы и возвышенности, равнины и низины, решить, какие культуры лучше подходили к той или иной почве и в каком месте следовало сеять пять злаков… Когда заранее намечены работы на полях, когда сначала с веревкой выверили каналы и межи, ничто больше не сможет смутить землепашцев». В равной степени династические гимны приписывали героям-основателям эту упорядоченность страны, которая, похоже, обновлялась каждый год при начале полевых работ. «Он их увещевал и размещал – здесь слева, там справа от себя, – устанавливая границы и устанавливая правила, – определяя каналы и определяя поля, – отправляясь с запада и идя на восток, – с каждой стороны все беря в свои руки!» Несомненно, феодальные вожди отнюдь не все время председательствовали при начале сельскохозяйственных работ, но обустройство края, тяжкое отвоевывание земли у мощной и противящейся природы требовали от китайцев постоянных усилий, упорядоченного упорства, а этого можно было добиться только при существовании достаточно обширных, тесно сплоченных и прочно осевших на земле сообществ.
Крестьяне жили на выселках или в деревнях. Они располагались по возвышающимся над полями вершинам. Весной землепашцы спускались оттуда и перекапывали поля. Как только наступала осень и урожай был собран, они поднимались к своим жилищам и обустраивались к зиме. «Пойдемте, мои пахари! – наш урожай убран! – поднимемся к себе и починим свои жилища! – днем нарежем соломы! вечером ее сплетем! – а затем на крышу, побыстрее на самый верх! – наступит весна, и снова придется сеять!» Дома были окружены заборами, живыми изгородями. Следовало не только защититься от наводнений, но и не забывать о ворах и налетчиках. Ведь вокруг крохотных полей, ухоженных тяжким трудом первых крестьянских общин, бродили по лесам или среди болотных зарослей отсталые варварские племена. Если было необходимо объединяться, чтобы быть в достаточном количестве для победы над природой, требовалось, чтобы поселения были сильными и для защиты собранного урожая. Когда зародились княжества и у крестьян появились владыки и покровители, вся совокупность выселков вокруг последнего убежища, княжеского города, окружалась первой оборонительной стеной, так что город и пригороды образовывали единое целое. С первых дней оседлой жизни и крестьянской цивилизации труд на полях, требующий большой рабочей силы, совершался на месте и внутри, если можно так сказать, укрепленных бастионов. Может быть, именно эта особенность объясняет кое-какие давние и постоянные черты китайского земледелия.
Посредством людского труда китайцы добиваются со своей земли высоких урожаев. Они собирают с нее разнообразные плоды, а потом используют под сады. Их главное орудие труда – мотыга, а не плуг. Подобные обычаи могли бы подойти народу, получившему в оазисах свое сельскохозяйственное образование. По отношению к китайцам подобное объяснение было бы весьма соблазнительным, если взгляд, что в Туркестане располагается их первое место поселения, не просто гипотеза. Без нее можно обойтись, если вспомнить, что в первых документах утверждается преобладание в древности крупных и достаточно могущественных поселений. А в силу трудных условий освоения земель деревенская жизнь изначально приобрела некоторые черты городского быта. Обязанные извлекать из отвоеванных у природы крошечных полосок земли все им необходимое для существования крупными объединениями, да еще и защищать собранное от варваров, китайские крестьяне освоили приемы огородничества. Посадки проса и риса совершаются иначе, чем земледелие на больших территориях. Они производятся не на крупных полях, а на небольших участках.
В наши дни в Китае существует определенная тенденция к специализации отдельных районов на соответствующих сельхозкультурах. Однако в древности каждый край стремился выращивать все. Повсюду просо, любящее сухие почвы, соседствовало с рисом, требующим обилия воды. Размещение культур вокруг расположенных наверху жилищ совершенно не зависело только от того, насколько место подходит той или иной культуре, а от ценности, придававшейся каждой из них. Самые важные располагались у самых домов. Рядом с овощным огородом, который по завершении сбора урожая утрамбовывался и превращался в ток13, находились сады, изобиловавшие прежде всего тутовником, за ними шли первые поля, засаживавшиеся главным образом текстильными культурами, по преимуществу коноплей. Это был угол женщин, прядильщиц. Куски ткани – шелка или холста, которые они выпрядали, образовывали основное богатство и служили деньгами. Ниже размещались мужские культуры, сначала поля, отведенные под горох, бобы и фасоль, затем под злаки и, наконец, в самом низу, на землях, отвоеванных благодаря осушению и требовавших орошения, отгороженных насыпями и каналами, располагались квадратики участков, отводившихся под рис.
Для полноты использования земли культуры выстраивались идущими по склонам холмов террасами. Пропитание группы обеспечивалось только в том случае, если на каждой террасе был собран добрый урожай. «На верхних полях – полные корзины! – на полях внизу – полные тележки! – Все убрано, процветайте! – Изобилие! изобилие! дома наполнены!» Для того чтобы добиться успеха в возделывании разных культур, требовалось разделение труда и надо было примириться с необходимостью в ограниченном виде кочевого образа жизни. Пряхи никогда не оставляли деревню и свои сады, но земледельцы вынуждены были проводить свой трудовой день на полях злаков. Они спали в шалашах, откуда постоянно наблюдали за посевами. От зари до вечера они трудились не покладая рук: «Солнце всходит: пора вставать! – Оно садится, мы отдохнем! – Копай колодец, если хочешь напиться! – Взрыхляй землю, если хочешь есть!» Они работали тесными рядами: «Колышутся бамбуковые шляпы! – все мотыги рыхлят почву – чтобы вырвать сорняки!» Еду им приносили в корзинках жены и дети. «С громким шумом они едят – и устраивают праздник своим женам!»
Они наслаждались кашей из пшена. Составляя основу их питания, просо было их богом и считалось первым среди злаков. Следует отметить интересную подробность. По словам Мэнцзы, просо составляло единственную известную варварам Северного Китая сельскохозяйственную культуру. Китайцы знали различные его разновидности. Одна из них, с клейковидным зерном, служила главным образом для приготовления сброженного напитка. Кроме того, выращивались многочисленные сорта риса. Опять же клейковидный рис использовался при приготовлении своеобразного вина. Несомненно, пшеница и рожь имели меньшее значение, хотя в обращенной к богу урожаев (Хоуцзи – Царь проса) молитве звучит восклицание: «Ниспошли нам ячмень и рожь!» Нельзя не заметить, что в перечислениях китайцы плохо различали пшеницу и рожь. И во все времена китайцы, похоже, мало ценили рожь. Как кажется, пшеничная мука применялась по преимуществу в приготовлении бродила для сбраживания риса или проса. Им надлежало подвергаться брожению по отдельности или вместе. Наиболее ценимое вино делалось из смеси одной части черного проса с двумя частями риса. Приготовление осуществлялось в глиняных горшках, где тщательно перемешанные с водой зерна подогревались на хорошо отрегулированном огне. Получаемый напиток фильтровался пучками пырея и ароматизировался некоторыми пахучими травами, чаще всего особой разновидностью перца. Приготовленное зимой вино начинали пить весной. Из зерен умели также делать уксус, идущий на консервы. Отобранные на еду зерна перемалывались в ступах, промывались и варились на пару. Может быть, помимо каш делались и своеобразные пирожки. В качестве зелени в еду употребляли различные сорта огурцов и тыкв. На приправу использовали чеснок, лук, горчицу. Некоторыми травами и растениями – мальвой, горечавкой – приправляли для аромата супы. Основной соус делался из молотых и перебродивших бобов: это были бобы вроде сои, «их длинные стебли развевались на ветру, подобно знаменам». Несомненно, очень древним был и соевый сыр. В любом случае бобовые, в частности горох разной величины, занимали в питании большое место. Их хранили в мешках, которые было легко перевозить. Они служили запасным источником питания, к которому прибегали при переездах. Может быть, их роль была особенно велика во времена, когда китайцы, осваивая один за другим участки земли, еще не оседали окончательно. Именно так передвигались около 568 г. варвары Севера и Запада.
Относительную давность оседлой жизни вроде бы подтверждает существование садов, где умело выращивались разнообразные фруктовые деревья – персиковые, абрикосовые, вишневые, груши, ююба или зизифус, сливовые, каштаны и айва. Сливы, ююба и каштаны применялись в кулинарии. Кроме того, в пищу шли плоды разновидности дикого винограда, а также плоды многих водных и горных растений. Наиболее полезным среди деревьев была шелковица. Ее бережно обрезали. «Теслом обрезались слишком выступающие или слишком вытянувшиеся вверх ветки; у молодых тутовников только обрывали листву». Молодую листву отдавали шелковичным червям, которых содержали на плетенках из тростника или камыша. «Пришла весна, дни становятся теплее, – вот и иволга запела! – девушки со своими корзинками – идут по тропинкам – собирать с шелковиц нежную листву». Выращивались многие разновидности тутовника, а также многие сорта конопли. Начинаясь осенью, ткацкие работы шли всю зиму. Готовые к весне полотняные ткани служили в жаркий сезон, так же как и сандалии из волокон конопли или вигны. Более дорогой и более теплый шелк предназначался прежде всего старикам. Замочку производили в канавах вблизи жилищ. Ткачихи обладали также умением обрабатывать и вязать крапиву и камыши. Архаичные одежды, служившие еще в классическую эпоху для одевания напоминающей усопшего куклы, делались из тростниковой циновки и подвязывались поясом из бамбука. [Еще в 557 г. западные варвары, жуны, носили накидки из соломы и шапки из побегов ежевики.] Согласно традиции китайцы до Хуанди прикрывали тело коротким куском шкуры. (Якобы жена Хуанди научила их выращивать шелковичных червей). Позднее китайцы надевали костюм из рубахи и юбки, сотканных из конопли или шелка. На голове они носили либо шапочку, либо повязку. От холода они надевали по нескольку видов одежды. Они умели окрашивать ткани и предпочитали яркие цвета. Ими выращивались различные растения для приготовления красителей, чаще всего марена и индиго. Ткачихи изготовляли одноцветные ткани и ткани в разводах. Последние приберегались для шитья одежды к праздникам и свадьбам. «В цветастой юбке, в простой юбке, – в цветастой юбке, в простой юбке, – пошли, господа! пошли, господа! – доставьте меня к вам на колеснице!»
Нет ничего проще крестьянских жилищ. Уже в исторические времена многие китайцы жили подобно троглодитам. На склонах лёссовых нагорий они укрывались в пещерах, напоминающих по форме печи. Полевые шалаши делались из веток. Традиция утверждает, что в то время, когда китайцы еще жили среди дикой природы, они устраивались на ветвях деревьев. Воспроизводящая, несомненно, архаичную форму жилища траурная хижина представляла собой пристройку из ветвей, поддерживаемых несколькими кольями. По мере того как траур становился менее строгим, щели затыкали соломой и камышами, а затем шалаш укрепляли сначала снаружи, а потом и изнутри с помощью гончарной глины; дверь поначалу оставлялась широко открытой, но шалаш окружался изгородью из тростника. Несомненно, этот архаичный тип мало-помалу улучшаемого жилища был распространен среди земледельцев лёссовых террас. Они жили там словно cliff-dwellers, обитатели многоэтажного дома. В деревнях, расположенных на вершинах холмов, дома выглядят как укрытые соломой кубики. Крыша была столь легка, что ее мог легко проткнуть своим клювом воробей. Крысы свободно прогрызали стены. Сделанные из самана и протертой глины, они были очень хрупки: в жару трескались, от дождя расползались. Вьющиеся растения заполоняли стены и крышу, а горькая тыква угрожала ее продавить. Перед наступлением зимы приходилось каждый раз заделывать щели соломой. Утоптанная и часто поливаемая земля образовывала пол. Очень скудна была мебель. В траурном шалаше в начале спали на соломе, подкладывая под голову комок земли, но к концу траура получали право на подстилку из неплетеного тростника, а потом и на циновку. Обряды позволяют восстановить историю как мебели, так и самого дома. Брошенные одна на другую циновки образовывали самую совершенную кровать, к которой наконец пришли. Некоторые из этих циновок были украшены узором. Богатые люди пользовались подголовниками из рога и обладали цветастыми шелковыми одеялами. На день постель сворачивалась, как это делается и в наши дни, а на циновках усаживались для еды, опираясь спиной о табуретку. Сдвигаемые вместе камни образовывали очаг, а дым выходил через центральное отверстие, через которое дождь попадал в особый сток. Состоящий всего из одной комнаты дом был темен, он едва освещался через узкую дверь и единственное окно, открывавшееся на южную сторону, причем окно располагалось к западу, а дверь – к востоку. Двери и окна делались из колючки, иной раз из переплетенных веток тутовника: окно часто представляло собой круглое отверстие со вставленной отбитой горловиной кувшина. Под окном, в юго-западном, наиболее темном углу хранились семена и стояло семейное ложе. В доме это было самое священное место. Впрочем, в этом скромном жилище все было священным – и очаг, и место стока воды, и дверь, у которой накапливался выметаемый мусор. Его выбрасывали с огромными предосторожностями, в праздники обновления года, ибо там укрывался приносящий удачу бог. Его звали Гром-молния. С дверями в некой связи находились внушающие страх совы, птицы Грома. Может быть, поэтому над ними укреплялись тела совок, а также связки собранных в середине лета охранительных трав. Дверь всегда миновали с чувством священного ужаса. «Когда ты выходишь, будь осторожен! Когда ты входишь, трепещи!» Переступая порог, не следовало на него наступать и нельзя было опускать глаз. Перед тем как войти, надлежало снять обувь. Не меньшим уважением окружались очаг и колодец: «Вода в источнике изобильна, изобильна! – наступает засуха, и она иссякает! – Чтобы ее набрать, нужно правило, а чтобы его применить, нужен здравый смысл».
Вода постоянно вызывала у китайских крестьян наибольшую озабоченность. Их достояние было крайне ограниченным. Они владели мелкими инструментами, теслами, серпами, мотыгами и легкими сохами, состоящими из вырезанного из дерева лемеха и изготовленной из куска изогнутой толстой ветки рукояти. У них было мало крупного скота, и почти все работы выполнялись руками человека. Хотя они умели пользоваться тележками, почти все грузы переносились в корзинах или связках. Выращивали по нескольку животных, кур и свиней, а также сторожевых собак, которые при нужде могли пойти на еду. Дополнительную пищу давали охота сетями и рыбная ловля удочками и вершами. Однако в этих изолированных хозяйствах жизнь прежде всего зависела от регулярности дождей, обеспечивавших урожаи бобовых и зерна. Крестьяне никогда не сооружали амбаров, не делали расчетов на будущее. Их всегда подстерегал голод. Они могли от него уберечься только с помощью напряженного труда и знаний. Замечательным было разнообразие выращиваемых ими растений, замечательно их понимание каждого времени года. Полевые работы регулировались с помощью пословиц, в которых народной мудростью были запечатлены точные наблюдения за обыкновениями природы. Сельскохозяйственный год начинался с первым весенним месяцем, когда вылезали из берлог зимовавшие звери, а в реках становились заметны рыбы, поднимавшиеся до истонченного теплым восточным ветром льда: тогда готовили сохи и землепашцы объединялись в пары. На второй месяц вернувшиеся ласточки предвещали весеннее равноденствие, расцветали персиковые деревья, пела иволга; значит, приближались первые дожди: сразу же начинали пахоту и сев. Вновь появлялась радуга, снова гремел гром, возникали из земли тысячи разных животных, удод опускался на шелковицу: наступало время подготавливать плетенки для шелковичного червя. Цветение молочая отмечало первый месяц лета и предвещало наступление зноя, дающего просу вызреть: в те дни опасались как засух, так и яростных ливней. Разгар лета отмечался пением цикад и зацветанием воскового дерева, плоды которого позволяют получить воск. В иссохших, но быстро загнивающих от последних летних дождей травах появляются блестящие черви: значит, пришел первый месяц осени, пора было торопиться со сбором красящих растений. Перед отлетом собирались в стаи перелетные птицы, вблизи домов начинал петь сверчок: подошло время сбора урожая. Надо было собрать зерно и вымолотить его, прежде чем изморозь появится на растениях в поле. В последний месяц осени, когда осыпались листья, следовало заготовить уголь на зиму: надо было вернуться в свои дома до наступления мертвого времени года. На десятом месяце завершался сельскохозяйственный год. Земля твердела, утрачивала плодородие и больше не поддавалась человеку. В эпоху, когда сочинялись обряды, крестьянские приметы послужили иллюстрациями календарей на астрономической основе. Их изображали как творения государевой мудрости. Тем самым допускали, что «счастливая судьба пахаря» была плодом владетельной добродетели.
Еще допускалось, что крестьяне были всего лишь держателями земли, тогда как только князь был изначально ее владельцем. Редкие документы, которыми мы располагаем о древних формах присвоения земли, исключительно неясны: местные эрудиты затемняли их в свое удовольствие. Согласно восходящей по меньшей мере к Мэнцзы (IV–III вв. до н. э.) традиции всю античную эпоху поля заботами государства распределялись между земледельцами единообразно. Они будто бы имели форму квадратов, подразделенных на девять более мелких квадратов. Это были поля в форме цзин. Восемь семей сообща обрабатывали центральный квадрат. Это была система чжу, принятая в царствование дома Инь. Или же они отдавали в княжескую казну девятую часть общего урожая согласно системе чэ, имевшей распространение при царях Чжоу. Современные знания тяготеют к допущению, что земли каждого края были поделены между князем (гун тянь – общий удел) и знатью (сы тянь – вотчинные земли или, точнее, земли, отрезанные от общего удела). Крестьяне были всего лишь ее держателями, прикрепленными к ней своего рода крепостью. Что касается периодического перераспределения земель между семьями, да еще равными участками, то это была всего лишь административная утопия, которую вообразили при династии Хань и самое позднее в период Сражающихся царств. Первые крупные государства, а в особенности первые императоры, активно занимались колонизацией страны, создавая и заселяя новые территории. Эти гигантские работы по их обустройству дополнялись административным делением земель. Возможно, что сама идея «цзин» соответствует всего лишь исторической утопии, родившейся из наложения сиюминутности на прошлое. Возможно также, что первые и более робкие работы по освоению земель, производившиеся со скромными средствами, заставляли самих крестьян практически после каждой кампании их возобновлять и осуществлять передел созданных общим усилием полей. При феодальном режиме крестьян несомненно рассматривали как всего лишь держателей земли и дополнение к ней. И если они безраздельно принадлежали земле, то потому что первоначально она безраздельно принадлежала образуемым ими крестьянским общинам. Великая реформа дома Цинь, приведшая при императорах Хань к аграрному кризису, и состояла прежде всего в разрыве этой тесной взаимной принадлежности земли и человека.
В эпоху крестьянских общин эта тесная сопричастность выражалась в славном чувстве гордости происхождением из определенных местностей.
«Вот и готовы наши плуги – прежде всего за работу на южных полях!» «Посеем семена всех растений! – в них заключена жизнь… А урожай соберем вместе, вместе! – Как все изобильно при уборке! – Неохватно, не сосчитать! – Приготовим вина, подготовим сусло! – Это будут подношения предкам – на прекрасных церемониях! – Какой дивный запах у этой еды! – Ведь ею славится область! – Сколько остроты в этом аромате! – Настоящая радость стариков! – Не единственный раз получалось так, как на этот раз! – Не впервой сегодня так, как сегодня! – У наших самых старых предков получалось так же!» К почитанию урожайных семян и плодородной земли добавлялась благородная убежденность в вечности крепко вросшего в эту наконец-то укрощенную почву племени. Но к крестьянской гордости примешивались воспоминание о часах тяжкого труда, чувство быстротекущего времени, опасение в разной степени благодатных времен года. И все оборачивалось религиозным переживанием, в котором преобладали представления об уравновешенности и мере: «Сверчок в доме, – тележки поставлены на прежнее место! – Ну же, мы, почему у нас совершенно нет праздников?.. – Уходят дни и месяцы! – И все же сохраним чувство меры – и подумаем о днях страданий! – Возлюбим радость без безумств: – честный человек – умеренный человек».
Глава втораяКрестьянские обычаи
Повседневная жизнь китайских крестьян была однообразна и трудна, но в установленное время происходили большие праздники, возрождавшие в них радость жизни. Они походили на оргии. Как только появились философы, они их осудили. Конфуций, впрочем, сумел увидеть их благотворную ценность. Он не хотел бы, чтобы государь, «после того как навязал народу сто утомительных дней, не дозволил им и дня радостей», ибо не следует «держать лук всегда натянутым, никогда его не спуская… или же все время спущенным, никогда его не натягивая». Конфуций допускал, что народные гулянья – порождение государевой мудрости. Но на самом деле эти праздники возникли в незапамятные времена, и, для того чтобы понять их зарождение, достаточно общих условий деревенской жизни.
1. Семьи и деревенские общины
Во все времена один принцип определял китайскую организацию жизни – принцип разделения полов. Он понимается очень строго. Им подразумеваются не просто жесткие запреты, изолирующие до брака юношей и девушек. Даже супруги должны жить на расстоянии один от другого, и все их отношения требуют бесконечных предосторожностей. У крестьян размежевание полов основывалось на разделении труда: мужчины и женщины противостояли друг другу, как это бывает между двумя соперничающими объединениями.
Между землепашцами и ткачихами вставал барьер половых и трудовых запретов. Китайский миф, легче других прошедший через века, касается двух звездных божеств, Ткачихи и Волопаса. Несомненно, этот миф – свидетель наидревнейшего прошлого. Между Ткачихой и Волопасом протянулся священный барьер, Млечный Путь, Небесная река. Небесную реку можно пересечь только раз в году: тогда Ткачиха и Волопас и празднуют ночью свою свадьбу. Хотя опасный труд по вспахиванию земли, совершаемый с риском вызвать раздражение таинственных сил почвы, выпадал мужчинам, однако только женщины умели сохранять в семенах жизненное начало, позволяющее тем прорастать, поэтому обрядовая пахота, в ходе которой земля обучалась делу плодоношения, требовала в древности совместных усилий семьи. Сотрудничество полов было тем действеннее, что, будучи запретным в обычное время, приурочивалось к священным мгновениям.
Согласно старой китайской поговорке основанием экзогамии служит принцип размежевания полов. Во все времена в Китае молодые люди могли встречаться лишь в том случае, если принадлежали к разным семействам. Да и брак служил сближению семей даже больше, чем образованию семьи. К этому достижению приходят с помощью дипломатических ритуалов. Нужно использовать глашатая. Как кажется, эмблемой этого сводника, призванного согласовать две линии родства, служил топор. Им обрубались ветки со ствола, и он же позволял подобрать эти сучья в вязанки, соединявшие ветви с разных деревьев. Об этих вязанках часто упоминается в свадебных песнях. А еще пели: «Как выращивать коноплю? – надо, чтобы борозды перекрещивались! – А как поступают, выбирая жену? – надо предупредить родителей! – Как обрубают сучья? – без топора ничего не получится! – Как поступают, беря женщину в жены? – без свата невозможно!» Пересечение борозд и скрещение семей придавали плодородие и семьям, и полям. Для начала полевых работ было необходимо сотрудничество полов. А для того чтобы эффект был полным, хорошо бы, чтобы оно достигалось путем сближения не только противоположных полов, но и различных семейств. Дополняя плоды разделения полов, практика экзогамии наделяет повышенной действенностью жесты, совершаемые сельскими парами вместе.
Правило экзогамии ограничивается домом. Есть у нее и территориальное измерение. Она запрещает браки между родившимися в одном селении молодыми людьми. Вступая в возраст, когда закладывается семья, жених или невеста покидают родной дом и отправляются жить в чужую деревню. «Радуга появилась на востоке – никто не осмеливается на нее показать… Девушка, чтобы выйти замуж, – держись подальше от братьев и родных…» «Источник Цюань расположен налево, – направо – это река Ци… – Девушка, ради замужества – оставь далеко братьев и родных…» Слушая плачи молодых жен, чувствуешь, как должны были быть мучительны внезапный разрыв привычных семейных и домашних уз и переселение, предшествовавшее тяжкому повседневному труду в незнакомой и враждебной среде. «Невесткой у тебя вот уже три года – и безустанно занимаюсь хозяйством, – рано встаю и поздно ложусь, – и ни разу свободного утра…» Если доверять стихам из «Книги песен» («Ши цзин»), то нельзя не прийти к выводу, что всегда переезжала женщина. Может быть, с феодальной эпохи таков был общий обычай. Однако никогда не исчезали мужья-зятья, прикрепленные к семье их жены. Несмотря на административные меры, этот обычай сохранялся. Его живучесть заставляет предположить, что соседние деревни сначала обменивались юношами, а не девушками. Крестьянский дом был и, в сущности, остается предметом женских забот. Мужчина едва туда заходил; обстановка состояла из девичьего приданого. Первоначально и сама деревня принадлежала женщинам: оберегавшая ее богиня называлась «матерью селения». Лишь довольно поздно духи земли обрели мужское обличье. Когда вожди выбирались среди мужчин, они носили титул «отцов» такой-то деревни. Селение носило имя проживавшей там семьи. Территориальные кланы образовывали самое небольшое объединение населения. Таким образом, первенство в деревне принадлежало женщинам, а лишь затем мужчинам, однако же всегда обитатели в соответствии с их полом делились на две группы, из которых одна, состоящая из пришлых супругов, играла подчиненную роль.
Другая группа состояла из коренных жителей. Связанные общностью фамильного имени, они образовывали круг сородичей. Древняя традиция утверждает, что между названием селения и фамильным именем должно существовать своего рода созвучие. Вытекающее из принадлежности к одной местности и обладания единым семейным именем родство по своей природе более глубоко, чем если бы просто основывалось только на кровных узах. Кровь дробится и утрачивается: только родные братья обладают одной и той же кровью. В то же время люди одного клана, отмеченные знаком общего имени, которым все могут обладать в равной мере, и отождествленные с наследственным полем, из которого каждый постоянно извлекает одни и те же общинные принципы, образуют неделимую и по особому однородную территориальную группу. Единственно возраст и различия между поколениями вносят элемент различия. Отличают старейших и старших. Самый старый член старейшего поколения носит титул старшего. Он обладает неким первенством, но лишь в качестве уполномоченного группы осуществляет расплывчатую власть: после кончины его подменяет младший, причем говорить о каком-либо наследовании невозможно. Между сородичами одного поколения тождественность абсолютна. Вместе они образуют коллективную личность. Никто в отдельности не имеет юридического существования. Систему наименования степеней родства не занимали ни личности, ни их природная близость. Она основывалась на классификации: если ей и были нужны имена, то лишь для обозначения категорий родства. Само слово «мать» применялось в отношении широкого круга лиц; если к нему прибегают в его индивидуальном значении, то оно опять же не обозначит давшую вам жизнь женщину, а самую почтенную женщину в поколении матерей. В равной степени и отец не отличается от дядьев по отцу; слово относится к кругу лиц, который много шире, чем братья отца. Сыновья смешаны в неразличимую массу племянников. Сколь бы далекими они ни были, кузены относятся друг к другу как к родным братьям. В основе такой организации лежит полная неделимость. Ею не признаются ни иерархия, ни личные связи. Отношения родства имеют всеохватывающий характер.
Семейная группа тем замкнутее, чем она однороднее. Ей не известен какой-либо способ ассимиляции чужеродного элемента. По своей природе родство не утрачивается, не приобретается и не дается. Оно образовано из повседневных и мирных чувств. Ему запрещены порывы, захваты и обгоны. Пока существовал культ предков, никогда предки не согласились бы попробовать еду из другой кухни, кроме домашней. Когда еще существовала практика усыновлений, никогда никто не принял бы в семью никого, кто раньше не носил бы его фамильного имени. В те времена, когда государство разрешило куплю-продажу земли, покупатель никогда не мог надеяться, что полностью устранит прежнего владельца. Моралью никогда не допускалось, чтобы могли быть на самом деле разорваны связи, соединяющие сородичей между собой и соединяющие их с их землей. Родство состояло из неразрушимых, существующих с незапамятных времен и строго определенных связей. Мощное начало замкнутости наличествовало в самой основе территориальных кланов.
Эта закрытость природы родства прекрасно согласовывалась с той замкнутой жизнью, которую на землях предков изо дня в день вела семейная группа. Но чувство привязанности к дому не было единственной движущей силой деревенского сообщества. Китайские крестьяне были еще втянуты во вторую систему сопричастностей, предполагающую более открытые, более сложные и богатые чувства. Они были солидарны с древними брачными правилами, предписывавшими наряду с клановой экзогамией и некоторую эндогамию. Невозможный между сородичами брак был столь же невозможен между лицами, которые были бы совершенно чужими друг другу. В течение долгих столетий существовало мнение, что брак может быть счастлив только в том случае, если брачный союз заключен между семействами, которые с незапамятных времен постоянно поддерживают между собой последовательные отношения межбрачных связей. Обычай требовал, чтобы сыновья брали жен в семьях их матерей. Требовались мощные поводы для несоблюдения этого обычая. «Мать Шусяна хотела, чтобы он женился на девушке из ее собственной семьи. Шусян ей ответил: «Мои матери (sic! – классификационная система!) многочисленны, а моих братьев насчитывается немного. Я отношусь настороженно к дочерям моих собственных дядьев по материнской линии (иначе говоря, я опасаюсь, что они принесут мне ограниченное потомство)». Во времена, когда говорил Шусян (513 до н. э.), среди знати признавалось исключительно родство по мужской линии. Браки между агнатами были запрещены, и только такие незаконные союзы были бесплодны. Значит, когда с ними отождествлялся союз с дочерью материнского брата, которая никогда не считалась родственницей, то выдвигался ложный довод, подсказанный страстью. В конечном счете Шусян женился по своему желанию, и его брак был несчастлив. Шло ли наследование по отцовской или по материнской линии, дети брата и сестры (кросс-кузены) неизбежно принадлежали к двум различным семейным группам. И их браки не только не были запрещены и на них не только не косились, но совершались они регулярно.
Сначала такой брак был обязателен. Это доказывает система обозначения форм родства. Слово, означающее дядю с материнской стороны, также обозначает и тестя, а слово, означающее тетку с отцовской стороны, обозначает и свекровь. Эта система обозначений предполагает, что начало экзогамии клана дополняется принципом эндогамии; иными словами, две экзогамные семейные группы, управляемые нормой, согласно которой родство, или, точнее, семейное имя, передается только по одной линии, образуют традиционно сплоченную пару, которая регулярно обменивается половиной своих детей, юношей и девушек. Существует вероятность, что эта система восходит к временам, когда обменивались юношами и преобладало наследование по женской линии: и в произношении, и в письме ничтожно различие между термином, которым человек обозначает (дядя с материнской стороны = тестю) сына сестры, а также мужа своей дочери, и термином, обозначающим вместе и семью, и фамильное имя. Однако же брак между кузенами, рожденными братьями и сестрами, оставался возможным и допустимым и после того, как стало доминировать наследование по мужской линии, ибо, раз фамильное имя по-прежнему передавалось по одной линии, никаких помех не возникало. В высшей степени знаменательно, что это обыкновение сохранилось, хотя система родства и изменилась. Это обстоятельство доказывает особую прочность общинной организации, образованной парой связанных брачной традицией семейств. Усложнившись с ходом времени, эта организация оставила достаточно глубокие следы для того, чтобы уцелели основные связанные с ней обычаи. Следовательно, их можно объяснить, только соотносясь с временем, когда общая организация общества подчинялась этому двучастному размежеванию.
В то время как обязанность носить траур и право есть пищу, приготовленную на том же очаге, служат признаками родственных отношений, connubium является чертой второго типа отношений. Они порядком выше. Благодаря им характерная для территориальных групп замкнутость может ослабнуть. В семейных чувствах есть что-то цельное и отторгающее посторонних, но брачный союз вносит в каждую территориальную группу основания для человечности. Вместе с ним появляется дух плодотворного соперничества, соревновательности и доверия. Для принимающей зятя или невестку семьи, какой бы она ни была – единоутробной или агнатической, – они являются как бы постоянно обновляемым залогом издавна заключенного договора. Это заложники. Их присутствие подтверждает многовековую солидарность. В феодальные времена одно и то же слово использовалось для обозначения посольских обрядов и обрядов брачного союза. Договоры почти всегда подкреплялись обменом женами. Брак остался одним из символов политического согласия. С момента возникновения он свидетельствовал о миролюбии. Он служил поддержанию нерасторжимого союза между парой семейств, образовывавших в древности деревенские общины.
Навеки должны были оставаться связанными и супружеские пары. Супружеская неустойчивость и политическая нестабильность словно бы предполагали одна другую. Допускалось, что есть нечто вечное в супружеском договоре: «На смерть, на жизнь, на страдание – я соединяюсь с тобой! – Я беру твои пальцы в мои ладони: – с тобой хочу я стареть!» В этой клятве угадывается что-то героическое. И действительно, солдаты на войне клялись, пожимая друг другу руки, той же клятвой, что и супруги. В словаре нет различия между семейной верностью и воинским товариществом. Ведь в их основе – один и тот же договор о дружбе.
Чувства, на которых зиждется супружеский союз, контрастируют с простыми и ровными чувствами, пронизывающими семейные отношения. Брак совершается между двоюродными братьями и сестрами, носящими, однако, разные имена. Они отнюдь не родные, но рождены братьями и сестрами. Близость между ними столь велика, что граничит с полным сущностным тождеством. Эта особая близость у тех, кто призван образовать не группу, а чету, основывается не на общих качествах, а на качествах, которые дополняют друг друга. В ее основе смешанные чувства, куда входят равными долями дух дружбы и дух соперничества. Слово, означающее супруга, может также обозначать соперника и даже противника. В феодальные времена введенная в агнатическую семью жена быстро превращается из партнера в противницу, которая часто вступает в борьбу с собственным мужем, защищая интересы своей родни. Чета супругов, включенная в неделимую семью, не только служит там заложницей, но и образует партию уполномоченных, представляющих объединение-соперника.
Будучи конкурентами и оставаясь солидарны, обе связанные браками группы жили на земле одной сельской общины. У каждой из них свой надел. Однако же на этом наделе существовали также представители другой половины брачной четы, перебравшиеся сюда после брака. Там опять-таки сталкивались два солидарных и соперничающих объединения. Даже если общая организация больше не основывается на простой двучастности, эта двучастность обнаруживается на территории каждой семейной группы. Ведь на самом деле брак не соединяет только двух супругов, это договор по своей сути коллективный, и он никогда не прекращает затрагивать обе группы. Супруг должен иметь друзей, супруга – подружек. «Сорока создала это гнездо, – в этом гнезде полно вяхирей! – Эта девушка выходит замуж – пусть сто колесниц осыпят ее почестями». Сто есть символ целого. Сто колесниц, на которых восседают друзья и подруги жениха и невесты, символически демонстрируют, что соединяемые брачным союзом группы берут друг перед другом обязательства искренне, полностью. Очень давно обмен юношами и девушками был полным не символически, а реально. Семьи образовывались в результате коллективного союза между всеми представителями одного поколения. Слово «мать» относится не только к матери, но и ко всем ее сестрам. Оно также определяет всех женщин, на которых поженились братья отца. Тетки по матери и жены дядьев смешиваются, ибо ими образуется единая группа жен, единая группа сестер.
Таким образом, на каждой территории сталкиваются две группы, которые в равной мере однородны. Они сталкиваются в силу своего пола, фамилии, сущности, образа жизни. Они увековечивают древнее соперничество семейных пар и половых корпораций. Крестьянская организация, зиждившаяся на выраженном в правилах экзогамии и эндогамии принципе противостояния полов, сохраняет свою изначальную силу и укрепляется в ходе повседневной жизни. Во всей нетронутости и свежести сохраняются чувства, делающие столь трудным и заставляющие выглядеть столь плодотворным сотрудничество противоположных полов.
2. Сезонные соревнования
Главная цель созданных с учетом климата и условий обитания запретов – это обеспечивать мужчинам и женщинам время и место для работы, где и когда они были бы укрыты от любого загрязнения. Эта организация подчинена ритму времен года. Мужчины и женщины сменяют друг друга за работой, однако образ жизни они изменяют сообща.
Они меняют образ жизни в начале и в конце сельскохозяйственного года. В долинах Древнего Китая существовало два очень заметных момента. Климат там континентальный и в чередующемся ритме времен года есть что-то захватывающее. Весна и осень, с их легкими дождями и изменчивым небом, два коротких промежутка между сухими и резкими морозами зимы и летней сырой жарой, – это чудесные мгновения: природа вдруг оживает или замирает. Внезапно цветение и быстрый листопад, возвращение или массовый отлет перелетных птиц, внезапно размножение и внезапно исчезновение насекомых – эти мгновения поочередно отмечают на полях патетическое пробуждение жизни или ее мрачный конец, образуют как бы драматические рамки тех перемен, которые, следуя за примером неба, китайские крестьяне осуществляют в своей жизни. Одним рывком отбрасывают они свои привычки. Забывая в сумятице момента повседневные запреты, они ощущают потребность помогать природе и сотрудничать между собой.
Когда китайские философы захотели воздвигнуть теорию любви, они объяснили, что весной девушки ощущают притягательную силу молодых парней, а парни осенью – юных девушек, как если бы каждый вдруг чувствовал неполноту собственной природы и был внезапно охвачен неукротимым желанием придать ей совершенство. Весна была временем помолвок: некогда девушкам принадлежала инициатива сватовства. Осенью же она вступала в новую семью: женщина довольно рано обязывалась жить у мужа. Осенью землепашцы гордились собранным на зиму богатым урожаем, а девушки весной имели много сотканных за зиму тканей, и это богатство было еще драгоценнее. Так получалось, что сначала ткачихи могли разодеть землепашцев, а потом они имели чем порадовать ткачих. Все, чередуясь, бывали чем-то привлекательны и могли осуществить свои желания.
Вместо того чтобы избегать друг друга, как они это делали повседневно, они друг друга искали: «Перестань ткать свою коноплю! – беги на рынок, пляши, пляши!» «Листья увяли, листья увяли! – На вас подул ветер! – пойдемте же, судари молодцы! пойдемте же, молодцы! – запевайте! мы к вам присоединимся». Осенью, весной, едва закончились работы на полях и ткачество, под открытым небом происходили огромные собрания, где парни и девушки с соседних деревенек встречались между собой. Вскоре зима запрет у себя в доме каждую семью в ее изолированной деревеньке, или же лето обяжет мужчин и женщин жить по отдельности. Но осенние и весенние общие встречи воскрешали во всех сердцах чувство необходимой общности. Замкнутые группы и соперничающие корпорации закрепляли свои союзы, организуя коллективные свадебные гулянья.
Эти празднества состояли из причастий, оргий и игр. После стольких дней одинокой жизни, заполненной мелкими мыслями, собравшимися толпами овладевало чувство великодушной состязательности. В них внезапно вспыхивала жажда игры, и для ее поддержания все казалось хорошим, все могло послужить для веселого соперничества, для дружелюбных схваток.
В равноденственном небе проносились стаи птиц; молодежь соревновалась, кто первым разыщет гнездо с яйцами; в пестрой окраске скорлупок виделась радуга, небесный знак урожайных дождей; девушка, на весенних праздниках завоевывавшая яйцо ласточки, чувствовала, как ее сердце заполняют великие надежды, и пела свою радость. (Считалось, что так произошли песни Севера.) Ноги топтали оплодотворенную прекрасную своей пышной зеленью землю, где обещанием плодов расцветали цветы: пляшущие юноши и девушки сталкивались в сражениях за цветы. Они боролись, собирая побеги плантена. Подобрав юбки, завязанные поясом, девушки пели от счастья, что вобрали в свое лоно растение, приносящее тысячи семян. Они распевали и собирая по холмам душистую полынь, папоротник с его плодовитыми спорами, или же, по берегам рек, ряску, за которую, собравшись парами, боролись самцы и самки речных зверей, или же крупные плавучие водные растения с листьями либо круглыми, словно диск, или остроконечными, будто стрелы. Съеденные в ликовании от успеха, эти зерна кажутся не менее чудотворными, чем яйца. «Царь Чу, переправляясь через Цзян, нашел зерно остролиста! – величиной с кулак – и красное, словно солнце! – Он его разрезал, а потом съел; – оно было сладкое, будто медовое!»
В порыве коллективного состязания сердца воспламенялись от самых скромных находок. Били через край живые чувства, которые вдруг находили способность передать жест и слово. Игры упорядочивались в соответствии с ритмом, подчинявшимся общему настроению. Сборы плодов, соревнования и преследования служили поводом для состязаний в пении и танце. Так происходит еще и в наши дни среди отсталых народностей юга Китая. На самых крупных праздниках у них юноши и девушки из соседних деревень «выстраиваются рядами лицом друг к другу и принимаются срезать папоротник, распевая импровизированные песни». От этих состязаний зависят благополучие года и счастье народа. Таким же образом собиравшаяся в Древнем Китае на состязания молодежь верила, что подчиняется приказу природы и сотрудничает с ней. Их пляскам, их пению соответствовали зовы призывающих спутника птиц, полет преследующих друг друга с криками насекомых. «Луговой кузнечик кричит, а тот, что на холме, прыгает! – Пока я не увижу моего господина – о, как тревожно мое сердце! – о, как оно тревожно! – но тотчас, как я ним соединюсь, – мое сердце успокоится!» Кузнечики, перекликающиеся между лугами и холмами, остались для китайцев символами многодетных и экзогамных союзов. Они напоминают молодым людям обязательный для их союза порядок. Однако же, будучи представителями своего пола и клана, переполненные гордостью за свою деревню, пронизанные семейным духом и половым эгоизмом, они чувствовали себя прежде всего соперниками. С вызывающего тона бравад начиналась куртуазная схватка, которая должна будет их сблизить.
Гордые своими украшениями, своими цветастыми платьями, головными уборами маренового цвета, белые, словно облачка, девушки завязывали состязание. Говоря ироничным тоном и приглашая ухажеров, они относились к ним свысока, а одновременно притворялись, будто сейчас исчезнут. «Вот уже осыпаются сливы! – корзинки с вами, наполняйте их! – Добивайтесь нас, молодые люди! – наступило время! говорите об этом!» «К югу растут большие деревья; под ними нельзя отдыхать… На берегу Хань – гулящие: их нельзя добиваться…» «Если ты испытываешь ко мне любовные чувства, я заверну юбку и переправлюсь через Вэй! – Но если ты совсем не думаешь обо мне, – разве нет других парней? – о, самый безумный из юных безумцев?» «Чжэнь и Вэй – вышли из берегов! – Парни с девчатами – пошли по орхидеи! – Девушки их приглашают: «Если бы туда пойти!» – а парни отвечают: «Мы как раз оттуда идем!» – «Даже если и так, если б мы все же туда пошли?» – ведь перейдем Вэй, а за ней прекрасный луг! – И тогда юноши и девушки – сообща играют в свои игры, – а потом девушки получают в залог цветок». Как только девушками брошены вызовы, сделка сделана. Теперь основная роль переходит к парням. Они должны приступить к ухаживанию. Еще и в наши дни у южных народностей мяо-цзы и ту ухаживание сопровождается песнями и игрой в мяч. Пока девушка отсылает мяч назад, все еще остается неопределенным: ухажер вновь начинает петь. В старых китайских обычаях игра цветов образовывала важнейший момент любовной схватки, и все заканчивалось, стоило девушке принять душистый цветок или горсть ароматных зерен. «В моих глазах ты мальва! – Дай мне этот запах!»
Так соединялись сердца и заключались договоры. В свои прихрамывающие куплеты, которые выдумывались в соответствии с ритмом танца по правилам традиционной импровизации, юноша вплетал целую череду уважительных аналогий. Стих за стихом он вызывал в памяти обрядовую картину праздника. В целом тот развертывался как торжественный порядок природы. Описывающие его в подробностях, освященные временем обороты напоминали об обязательных соответствиях ритма времен года и человеческих наблюдений. Во времена классических ритуалов китайские женихи отправляли своей нареченной на заре дикого гуся. Этот обряд всего лишь конкретизированная метафора. Некогда пелось: «Слышен зов диких гусей, – на рассвете, когда появится заря! – Мужчина отправляется искать жену – пока лед еще не весь растаял!» Дикие гуси дают девушкам знак, что скоро растает лед и не следует медлить с помолвкой. Календарные поговорки, из которых состоит любовная песня, обладают собственной силой принуждения. Пока тянется эта долгая мольба, сердца освобождаются от своей застенчивой агрессивности. Постепенно испаряется сопротивление семейной гордости и половой стыдливости. В конце концов молодые люди уступают долгу объединения, и, сближаемые поэтическим турниром, противоположные корпорации и замкнутые группы могут в священную минуту почувствовать возрождение их глубинного единства.
3. Празднества сбора урожая и мертвого сезона
Состязания в любовных песнях происходили под открытым небом. Они служили главным обрядом общефедерального празднества, в ходе которого возрождалось согласие между крестьянами. На этих сельских сборах все половые или территориальные объединения, забью свой дух отгороженности, утверждали собственную сплоченность благодаря общению в духе равенства. Пиршества, совместное пьянство дополняли результаты полового общения. Гулянья напоминали ярмарки. Людские контакты сопровождались обменом подарками. Состязания в пении продолжались состязанием в подношении даров. «Того, кто преподнес мне айву, – я ему отплачу своими брелками! – Это не будет платой: —я полюблю его навсегда!» Стихами обменивались, словно дарами, но любовная литания обладает ритмом прерывающегося плача: она усыпляет агрессивный дух. Напротив, обмен материальными подарками подчинен стремительному ритму: отдают больше, чем получают, потому что хотят обязать преподнести больше. Подарки становятся все богаче и богаче, параллельно растет и возбуждение тех, кто их вручает. Оно может перерасти в чувство общности, если в конце концов все становится нераздельным или же потребляется в совместной оргии: «Почему ты говоришь, что надо быть раздетым? – С тобой я делаю мою одежду общей». Этот оборот (военный или семейный) был общепринятым выражением абсолютного союза. И действительно, сезонные празднества добивались создания именно такого союза. Но проводимые в ростовщическом духе состязания в подношении подарков могут в меньшей степени служить поддержанию традиционного равновесия, чем успеху духа отгороженности.
Сельскохозяйственный год завершается деревенскими мужскими праздниками, которыми земледельцы отмечают счастливую судьбу родного края. На этих гуляньях состязания в обмене подарками приобретают исключительную важность. Это праздники урожая. Они совпадают с возвращением мужчин в селение. Важность этих мужских праздников несомненно восходит к временам, когда мужья переставали быть всего лишь зятьями и когда свадьба чаще всего завершалась захватом женщин. Тогда ткачихи утратили свое первенство в пользу пахарей. По-видимому, эта революция совпала с возрастанием ценности, приобретенной в совместной экономике культурой злаков. Существует вероятность, что эти события связаны с прогрессом в работах по освоению земель, что повлекло одновременно с ростом плотности населения создание более сильных людских скоплений и дальнейшее усложнение территориальных образований. В этой более благоприятной для конкуренции среде зародились агнатические институты.
Землепашцы собирались, как только был убран урожай, для того чтобы сообща провести мертвый сезон. Дома в деревне продолжали быть женским пространством, даже когда женщины становились невестками; ведь у мужчин имелся общий дом. Воспоминания о нем еще сохранились в обрядах. Ими предписывалось мужьям удаляться туда на время родов жены. Старые половые запреты даже в классическую эпоху обретали всю свою мощь за три месяца до родов и сохраняли ее три месяца спустя. Все свои права тогда обретала и старая деревенская организация. Различные пережитки и несколько мифологических черточек подтверждают важность этого дома мужчин, служившего им зимним убежищем. Именно в этом общем доме приобретали мужчины веру в собственную силу. Эта вера приводила к утверждению мужских привилегий.
Собравшись вместе во время долгих зимних дней бездействия, мужчины отмечали праздники, из которых произошли две классические церемонии – Великий Но и Ба Чжа. Одна открывает, другая завершает мертвый сезон, промежуточный период между двумя сельскохозяйственными годами. Оба они тяготели к зимнему солнцестоянию. Оказавшись обеднены и схематизированы, связанные с астрономическими датами, оба праздника утратили былую стройность и былое значение. Первоначально они были соединены между собой. Находясь в отношениях с заморозком и оттепелью, они отмечали два значительнейших момента зимней молитвы: «Вот наступил второй месяц… круши лед, бей, бей! – А потом третий месяц… помести его на ледник в тени! И вот четвертый месяц… вставайте пораньше! – закалывайте барашков! Подносите груши! Девятый месяц – изморозь и холода! – Десятый – чистое и твердое гумно! – и два кувшина с хорошо пахнущим вином! – Пойте: «Забивайте барашков, овец!» – Отправляйтесь в общий дом! – и с поднятыми чашами из рога! – «Живем бесконечно! и десять тысяч лет!».
В обширных долинах классического Китая иссушенная сухими зимними морозами затвердевшая земля больше не принимает человеческого труда. Китайские крестьяне считали ее в тот период священной. Отдыхая сами, они предоставляли отдых «всему». Они начинали с того, что открывали время всеобщего ухода. Они пели: «Земли, возвращайтесь на прежнее место! Воды, стекайте в свои пропасти! – Летние звери, больше не двигайтесь! – Деревья, растения, возвращайтесь в свои болота!» Эту мольбу бедных пахарей понять нетрудно: ведь каждой весной им приходилось заново вспахивать захваченные мятежной природой поля. Это новое овладение они объясняли себе как возвращение и уход. Собравшись по видам, все существа возвращались в зимние укрытия. «Вода начинает леденеть, земля замерзает. Радуга скрывается и больше не показывается… Небо и Земля больше не общаются. Зима окрепла. Внимание к мостам, дамбам! Перекрывайте дороги, тропы!.. Не открывайте того, что укрыто! Не открывайте ни домов, ни построек! Пусть все будет замкнуто и закрыто!.. Иначе могут ускользнуть и рассеяться выделения Земли!.. Зимующие животные могут погибнуть!». Когда скрываются в своих берлогах зимующие животные, люди также замыкаются, с тем чтобы помочь всеобщему скрытому уединению. «Если крестьянин не собрал и не укрыл свой урожай, если он бросил на воле быка, лошадь, домашнее животное и кто-то этим завладеет, то не будет неправ». Право собственности не осуществляется на расстоянии или, точнее, как только зима ставит как бы барьер разобщения между людским трудом и землей, каждый вид становится недосягаем для всех других. Запрещен каждый посторонний контакт. Именно тогда наступает общий запрет, общее рассеяние, разрыв семейной жизни. Напротив, между существами одного вида, могущими оставаться рядом, близость даже возрастает. Размещенные группами люди и звери используют уединение для восстановления свойственного им духа. Укрепляясь силами от взаимной близости, они вооружаются способностями, которые им позволят, как только наступит весна и произойдет десакрализация земли, возобновить контакты. И тогда, поднеся ему груши, ягнят, черного быка, можно будет отпустить дух холода; можно будет, разбив лед, «убрать преграды, которые мешают воцарению тепла» и вызывают град и молнии; можно будет и изгнать духа засухи и после первой ритуальной пахоты вновь вспахать омоложенную зимним отдыхом землю.
Праздники земли имели драматический характер. На них царило крайнее возбуждение. Даже во времена Конфуция все участники, по словам одного свидетеля, становились «словно безумными» (следует понимать: одержимыми божьим духом). Огромную роль играли заклинатели: именно их и называли «одержимыми». Исполняемые под звуки глиняных тамбуринов танцы доводили танцующих до экстатического состояния. Его еще усиливало вино. Исполнялись пляски на звериный манер». Землепашцы укрывались под шкурами диких котов и леопардов. Они благодарили этих врагов мулов и кабанов в надежде примирить их на будущий сезон. Ими воспевались труды и дни прошедшего года. Они поздравляли друг друга с тем, что их труды всегда совпадали с деревенским календарем: они хотели бы возобновить это плодотворное согласие времен года и людских дел и рассчитывали обязать природу быть и дальше участливой. За выпивкой и пирами они торопились поглотить урожай: будущие сборы конечно же будут еще прекраснее. Они соревновались, кто сумеет с наибольшей лихостью растратить свое добро. Они всегда делали ставку на будущее: тот, чья ставка больше, думал, отдавая залог побольше, получить от судьбы наилучшее вознаграждение, большую отдачу от предстоящих работ. К состязаниям в расточительности добавлялись состязания в краснобайстве. Крики городских интеллектуалов не могли ничего с этим поделать. Эти разорительные, не менее скандальные, чем сопровождавшие эти соревнования состояния безумия сохранялись в течение столетий. Может быть, они и заслуживали бы строгого осуждения, если бы существовало умение предвидеть год за годом и если бы имелись амбары, склады, здравомыслящая экономика. Однако же эти оргии, в которых земледельцы мужественно преодолевали бесплодную тоску зимних дней, призывая друг друга поверить в собственное искусство, не были бесплодной тратой достояния.
Собравшись в общинном доме, мужчины думали, что образуют массивный противовес, противодействующий нападающим на мироздание силам рассеяния, в которых философы всех времен умели распознать женскую природу, «инь». Люди трудились над восстановлением чередующегося ритма смены времен года. Они этого добивались только своими силами, но исключительно благодаря состязаниям. Женщины к ним не допускались. Однако же на всех мужских оргиях господствовала контрастная расстановка участников. Считалось, что действенность церемоний зависела от противопоставления лицом к лицу участников и чередования жестов. Там должна была расположиться группа гостей, здесь – группа хозяев. Если одни воспринимались как воплощение солнца, тепла, лета, принципа ян, другие изображали луну, холод, зиму, принцип инь. Еще до общения им надлежало столкнуться, чередуясь при этом, словно времена года, с тем чтобы, в свою очередь сменяясь, времена года принесли всем людям процветание. О временах года думали, что каждое из них соответствует определенному полу. Тем не менее действующими персонажами были одни мужчины. Однако же когда танцевальные группы сходились, одна, как это известно по конкретному случаю, состояла из молодых людей, а вторая из зрелых мужчин. В этих состязаниях друг против друга выставлялись представители не разных полов, но неодинаково почитаемых возрастных классов. На застолье и во время выпивок место выделялось по возрасту (буквально – по зубам, то есть, видимо, по году рождения). Председательствовали старики.
Зимние празднества состояли из длинного состязания в расходах, позволяющего установить мужскую иерархию. Обрядовая эволюция подтверждает значение, которое со временем приобрели старики. За ними сохраняется главная роль в деревенском празднике Ба Чжа, когда приступают к зимнему молению. Им поручается пригласить природу и людей уйти в укрытия, где готовится обновление. Старики дают «старым вещам» знак отдохнуть. В траурных одеждах, с посохами в руках, они ведут год к его концу. Этим праздником старости оказывается установлен мертвый сезон.
4. Святые места
Довольно рано старики завоевали возможность от имени своих деревень, в одиночестве, осуществлять траурные церемонии по уходящему году. Для открытия нового сезона в течение многих столетий на сельских сборах праздновались инициации вместе с помолвками. Ученые обряды еще рассказывают о весенних гуляньях, на которых «толпой развлекались юноши и девушки». Комментарий добавляет: «(тогда) признавалось совершеннолетие юношей; (тогда) брались жены». Жизнь могла пробудиться только благодаря соединившимся силам двух полов. Только праздник молодежи мог вызвать возрождение.
Инициации и помолвки происходили под контролем всей общины. Она заседала в местах, закрытых для домашнего использования и защищенных от осквернения. Освобожденные от общинных запретов юноши и девушки на фоне просторного и вольного пейзажа вступали в общение с природой. Принимая их первые встречи, та сверкала свежестью, в ней била через край животворная жизнь. В высвобожденных таянием льда ручьях потекла вода; в оживших родниках били источники, некогда запечатанные зимой; оттаявшая земля раскрывалась, давая прорасти травам; ее вновь заполнили звери, вырвавшиеся из своих берлог. Время отгораживания ушло, наступило время всеобщего проникновения. Земля и Небо могли «общаться», а радуга – отмечать их союз. Могли заключать союзы замкнутые группы, встречаться половые объединения. Молодые люди соединялись среди почитаемого и обновившегося пейзажа, где с незапамятных времен их предки сообща посвящались в таинства общественной жизни и таинства жизни пола, и тогда-то на фоне помолодевшей, оплодотворенной, лишенной своей сакральности природы зарождалось переполненное ощущением вновь обретенной молодости чувство глубинной близости. Союзы в поле вызывали внезапные и коллективные, в высшей степени заразительные вспышки эмоций. Эти общения в контакте с почвой под влиянием эффекта перенесения становились общением с почвой: она вновь становилась священной. Обогащенное августейшим величием традиционное место праздников казалось всем святым местом края.
Во время праздника молодые люди пытались всеми доступными способами наиболее скрытно войти в контакт со священным местом своего племени. Они приписывали ему силу оплодотворения, которую пытались заполучить в малейших уголках пейзажа. Эти настроения находятся у истоков верований, судьба которых была долгой.
Одной из наиболее важных игр весенних празднеств был переход полуобнаженными через реку непосредственно перед союзом в поле. Вздрагивая от соприкосновения с холодной водой, женщины ощущали себя так, словно в них проникали плавающие души. Давно иссохшие родники оживали вновь, будто приход весны освободил их воды из заточения в подземной темнице, куда они были брошены мертвым сезоном. Из этих волнующих образов родилась мысль, что души усопших, ищущие в это время обновления новую жизнь, ускользают с потоком весенних вод из глубокого укрытия, куда их заключила смерть. Так возникло представление о крае умерших, соседствующем с миром живых и общающемся с ним в священные мгновения. Это подземное обиталище, прозванное Желтыми источниками, могло быть лишь зимним убежищем вод. Переходя реки, праздновали их высвобождение, призывали на край обильные дожди, к себе привлекали начала плодородия.
Китайцы никогда не прекращали сообща и одними и теми же обрядами требовать рождений, приносящих семьям богатство, и дождей, позволяющих семенам прорасти. Дождей и перевоплощений первоначально добивались с помощью состязаний между полами. Но в конечном счете пришли к убеждению, что вода содержит женское начало и что только женщины обладают добродетелью, позволяющей вызывать дождь. Вообразили также, что девственницы обретали способность стать матерями простым соприкосновением со священной водой. И действительно, было время, когда рождения происходили к единственной выгоде женщины, а все перевоплощения совершались лишь среди материнских предков. Это было время, когда дома и деревни принадлежали женщинам. Нося звание матерей, они там распоряжались. Будучи хранительницами семян, они укрывали их в темном углу жилища, где и расстилали на ночь свою циновку. Мужчины, эти чужаки, приближались к семейному ложу почти что украдкой. В доме в силу заразительного воздействия чувства близости союз на почве являлся союзом с почвой. Эта почва была землей женщин. В родном жилище они зачинали от контакта с зернами, вроде бы заключавшими в себе жизнь. Между матерями семьи, земляным полом в доме и собранными семенами устанавливалась общность атрибутов. Вблизи семян и семейного ложа смутная масса душ предков в ожидании времен перевоплощения, похоже, пребывала в материнской земле, в то время как Земля, приносящая плодородие женщинам и от них ее получающая, казалась Матерью. Таким образом, было время, когда населенная и поделенная Земля обладала только женскими атрибутами. Организация общества была тогда почти что матриархальной. Позднее, когда землепашцы, создав агнатические порядки, стали владыками сельскохозяйственных культур, духи почвы начали выглядеть наделенными мужскими признаками. Вместе с тем во все времена святые места оставались предметом общего почитания, решительно не терпевшего какого-либо различия в атрибутах.
Во все элементы обрядового пейзажа празднеств было включено нечто святое. Феодальные государства почитали обширные леса, крупные болота, горы и реки. Они не видели в них простых природных божеств. В их глазах это были распорядители дождя и засухи, а также нищеты и изобилия, здоровья и болезней. К ним относились, словно бы они были наделены властью, сопоставимой с властью князей. Горы и реки в этой святости не были обязаны своему поражающему воображение величию. Своей святостью они были должны гонкам и собирательству, которые приводили молодых людей во время соревнований к берегам речек и на склоны холмов. Горы и реки почитались как охранители порядка в природе и порядка среди людей, потому что на своих сельских праздниках крестьянские общины заново скрепляли, восстанавливая общественный договор, свой договор с Природой. Вырывающееся во время таких собраний наружу чувство почитания распространялось безразлично на воды и скалы, но также на цветы и на животных, на самые прекрасные из деревьев и на самые незаметные из растений. Та же самая Добродетель находилась во всех предметах. Подобрав зерно, ощущали не меньшую надежду, чем переходя реку. Все цветы одаряли беременностью, отгоняли болезненные воспаления, соединяли сердца, крепили клятвы. Не было цветка, находка которого не была бы чудесной, но ни один не обладал только своей добродетелью. Им всем добродетель приходила в силу того, что они появились во время праздника, что они были собраны, вручены, завоеваны в ходе соревнований. Они представляли как бы неделимую частицу священного места. В силу того же были священны не только цветы, но и звери, скалы и растения, земли и воды, предметы и участники празднества. Святым местом было все это, ибо все это было святым местом, ибо общинная связь объединяла все.
Святое место обладало высшим могуществом с неопределенными обязанностями. Оно было признанным свидетелем происходивших с определенной частотой федеральных празднеств, на которых обновлялся договор, связывающий людей, группу за группой, между собой и их всех с Природой. В эпоху, когда китайская земля была заселена лишь островками, а мужчины и женщины жили замкнутыми группами, когда существовали лишь первые признаки иерархии, святое место выглядит охранителем самых необходимых форм сотрудничества. Оно исполняет священную роль вождя. Каждый год, с помощью великолепной иерогамии восстанавливая его престиж и его авторитет, коллективными свадьбами творился из него божественный регулировщик ритма, заданного как временам года, так и человеческой жизни.