Государев город
В течение очень долгого феодального периода судьбы княжеств складывались по-разному. Некоторые остались скромными, выглядя почти что по-деревенски. В иных крошечных княжествах, например в Юй в Шаньдуне, государь в 513 г. сам лично возглавлял начало полевых работ. Это было основной обязанностью вождя (во всяком случае, так представляется при чтении «Книги песен» – «Ши цзин»). Религиозная жизнь, жизнь общественная сводилась к нескольким деревенским праздникам. Праздновали Божественного пахаря, бога огня, выжигающего растительность на полях перед их расчисткой для вспашки, и очистителя урожая Шэньнуна. Иногда праздники проводились в честь духов, вдыхающих жизнь в четыре времени года и господствовавших над четырьмя странами света. Духам Севера (Зима) и Юга (Лето), как самым главным, подносились черный бык (Вода) и бык рыжий (Огонь). В обществе, как и в мысли, царил дуализм. У вождя имелось двое помощников – лесничий и контролер полей. В мифические времена при Юе Великом в качестве спутников при царе находились Владыка урожаев (титул Хоуцзи был сохранен в качестве царского домом Чжоу, который связал с Ци свою генеалогию) и укротитель хищников, великий лесничий И, заставлявший работать четырех подручных – Ель, Тигра, Медведя, Полосатого медведя. Известно, что сын Юя принес И в жертву, чтобы положить конец трауру по своему отцу. При княжеских дворах Великому лесничему, занимавшему пост начальника царских охот, поручалось напоминать о высшей душе («хунь») своего покойного хозяина, душе-дыхании, и ее закреплять. Если ее не закрепить с помощью обряда, эта душа, бродя по лесам, могла поселиться в диком звере. Охотник на животных и варваров, лесничий обладал ужасающими привилегиями: ему поручалась казнь сородичей совершившего преступление князя, а в случае беды его долгом было взять на себя ответственность за несчастье и ошибки. По сравнению с этим далеким предшественником министров юстиции и обороны надсмотрщик полей выполнял более мирные обязанности, хотя временами эта власть также накладывала на него весьма тяжелую ответственность. Похоже, что в начале траура он исполнял роль, симметричную той, что выпадала во время его завершения надсмотрщику за лесами. Ему поручалось водрузить стяг покойного вождя на грубое изображение, прикрывающее два горшка с рисом. Несомненно, его делом было возглавлять обряды, благодаря которым тело получало возможность разложиться, а внутренняя душа («по») – осуществить свое возвращение среди святых сил, из которых почва извлекает свое плодородие. Деревенский вождь возлагал на своих скромных помощников самые тяжкие, выпадающие на долю князя обязанности, обязанности искупления.
В конце феодального периода появляются крупные уделы. История осуждает их вождей за чрезмерность и тиранию. Под влиянием легистов при их дворах мало-помалу вырабатывается представление о государстве, а одновременно появляются первые наметки административного аппарата. Правящие над обширными территориями самодержцы пытаются основать свою власть на новых ценностях. Даже когда они выглядят озабоченными исключительно тем, как окружить свою особу славой триумфатора, в самой их гордыне чувствуется представление о том, что высшее могущество порождается искуплениями и преданностью. Могущественные министры из числа их фаворитов сохраняют обличье искупительных жертв, что сближает их со скромными управляющими давнего времени.
Впрочем, если верить обрядности и летописям, между веком деревенских княжеств и эпохой тираний, Сражающихся царств, лежал долгий период, в течение которого Китай пользовался устойчивым регламентируемым порядком. Велика возможность, что во все времена феодальный строй был особенно подвижным. Несомненно, в сборниках регламентов, претендующих на описание практиковавшихся в действительности при феодальных дворах обычаев, есть немалая доля исторической утопии. Однако же очень похоже, что рядом с княжествами, сохраняющими собственно деревенский характер, и могущественными государствами, которые пытались воздвигнуть тираны, занимали важное место уделы строго феодального типа. Там признавались наследственные права, была установлена более или менее устойчивая иерархия. Обязанности посла, судьи, летописца наследственно оставались за одними и теми же семействами. Между все время стремившимися, подобно вассальным семействам, повысить свое положение уделами поддерживался определенный протокольный порядок. В феодальных порядках не следует видеть, как это делали их поклонники, во времена Хань составившие «Чжоу ли» («Чжоуские ритуалы»), родившуюся из конституционной хартии устойчивую юридическую систему. Вместе с тем и идеал, которым вдохновлялись поклонники феодального строя, направлявший летописцев в их попытках восстановить историческую правду, не является целиком их выдумкой. Он сложился при княжеских дворах, возникших в мелких селениях, которые, похоже, в одних случаях смахивали на города, а в других – на местечки. Там вокруг наследственного сеньора группировалось несколько семей вассалов, ведущих жизнь знатных особ. Их вожди возглавляли организованную военную группу и жили за счет труда подчиненной группы крестьян, которые звались бедняками или холопами. Мораль, которая вскоре станет обязательной для всех правящих классов нации, зародилась из их образа жизни при дворе или в армии и их домашней дисциплины. Это мораль честных людей, прежде всего бывших дворянами («цзюнь-цзы»), которые вели при господских дворах жизнь, целиком подчиненную культу чести и этикета.
Глава перваяГород
Несколько стихотворений из «Книги песен» («Ши цзин») дают представление о том, как происходило основание города. Украшенный всеми своими драгоценностями, нефритом, драгоценными камнями, при великолепной сабле, основатель прежде всего осуществляет объезд страны. Для определения стран света он наблюдает за тенями (с помощью солнечных часов?). Он изучает солнечные и находящиеся в тени склоны, выявляя «ян» и «инь» местности, с тем чтобы представить, как распределены основополагающие начала мироздания. Он наконец определяет, в какую сторону текут реки. Именно ему надлежит установить религиозную значимость местоположения (то, что позже назовут «фэншуй»). Затем он обращается к черепахе и узнает от нее, хороши ли его расчеты.
Когда местоположение выбрано, основатель дает приказ приступить к строительству. Он ждет для этого благоприятного момента: тогда созвездие Дин (Пегаса?) достигает (к вечеру?) высшей точки, что происходит в десятый месяц года. Действительно, нужно, чтобы сельскохозяйственный год завершился. Только тогда можно приступить к строительным работам. А к зимнему солнцестоянию их следует закончить. Установлен порядок, в котором они должны проводиться. Начинают с возведения крепостных стен: это самая священная часть города. Затем сооружается Храм предков («мяо»). Тогда же заботятся о посадке деревьев (орешника, каштана), плоды или ягоды которых могут быть поднесены предкам, а также служащих (paulownia) для изготовления гробов и музыкальных коробов. «В древности… когда чертили план столицы, никогда не забывали, как выбрать главный курган королевства для его превращения в Храм предков, так и выбрать деревья с самой пышной листвой для создания из них священного леса». Наконец, после того как закончены стены, алтари, посадки, которые делают город священным, сооружают дворец и жилища.
По характеру городских укреплений оценивают достоинство князя и его города. Если в городе нет Храма предков княжеского рода («цзун мяо»), а его стены сооружаются из утрамбованной земли, тогда он не удостаивается титула «цзун» и его зовут местечком, «и». Истинный город окружен каменными стенами, и его можно называть столицей («ду»). Укрепления сооружались обложенными соответствующей повинностью крестьянами. Они работали выстроившись в ряды, под звуки барабана, подчиняясь приказам знатной особы. Последний палкой поощрял рвение, а также не допускал злокозненного сквернословия. Работавшие пели: ведь иначе недовольные могли бы плохим стихом навлечь на укрепления дурную судьбу. В корзинах землекопы приносили землю. Они забивали ею пространство между досками, которые, будучи закреплены кольями и поставлены на ребро, образовывали длинный короб. Прежде чем приступить к следующей кладке, они тщательно утрамбовывали землю в первой опалубке. Если бы их труд не был добросовестным, первые же дожди оставили бы в стенах промоины, которые могли бы преподнести городу неприятные сюрпризы. Самой трудной задачей было строительство ворот. Опоясанные рвами, укрепленные башнями, наделенные поднимающимися мостами, они представляли настоящую крепость, своего рода выступающее укрепление, служившее крупным опорным пунктом. Именно на них направлялись основные силы нападающих. Доверялись они сторожу, которому не следовало их открывать, прежде чем петухи своим пением не оповестят о наступлении зари. Должность поручалась только проверенному вассалу, отмеченному особым знаком: ему обрубали ступни. Ни под каким предлогом он не должен был покидать своего поста. К тому же ворота защищались и своей собственной святостью. Но против решительно настроенного врага это не помогало. Своим освящением они были обязаны отрубленным головам побежденных противников; их старательно закапывали у ворот. Тот, кто вместе с отрубленной им головой придавал воротам дополнительную святость, заслуживал пост их сторожа: в свою пользу он забирал мыто. На башнях ворот из вызова выставляли голову предателя, который желал увидеть, как враги проникают в город. Опять же из вызова на стенах вывешивали трупы пленников, а на воротах выставляли трофеи, вооружение враждебного вождя, а также, несомненно, его знамена, которые сразу же после сражения выставлялись перед палатками победителя. Со своей стороны, город сознавал себя захваченным, как только на его стенах укреплялось знамя вождя осаждавших. Божество города заключено в его стенах и воротах.
Боги города обладали и другими жилищами: Алтарем почвы, Храмом предков. Алтарь почвы сооружался словно самое жалкое из укреплений – это всего лишь небольшое возвышение утрамбованной земли. Этот курган квадратен, ибо квадратна Земля и в принципе квадратен сам город. Как того требует ритуал, алтарь насыпан из земли единого цвета. На самом деле, любым уделом владеют в результате пожалования, которое совершается per glebam: его владетель получает от дарителя горсть земли, соответствующую своим цветом той стране света, где расположен удел. Он должен ею воспользоваться при сооружении своего Алтаря почвы. Впрочем, на самом деле такой алтарь (как мы это видели из цитаты Мэйди) существует заросший деревьями еще до начала строительства города. Более того, по этой причине и выбирается местоположение будущего города. Алтари почвы помечаются священным деревом или, в крайнем случае, деревянной пластинкой. Эта пластинка, в теории извлекаемая из дерева, которая своей природой соответствует стране света удела, является центральной и наиболее божественной частью кургана. Отправляясь на войну, вождь забирает ее с собой: именно перед ней он приносит в жертву побежденных и преступников. Утверждают, что в некоторых областях ее изготовляли не из дерева, а из камня. Будь то пластинка, дерево, камень, стела или кол, похоже, что первоначально они служили освящению трофеев, людей и животных. Их привязывали к столбу в качестве подношения богам родного края. Однако же если Алтарь почвы оставался примитивным и выглядел по-варварски, то Храм предков, напротив, в конце концов, стал пышен. При своем возникновении он тоже не отличался от заросшего лесом кургана, избранного для того, чтобы находиться в самом сердце города. Даже когда он превратился в великолепное сооружение, лес для его упрочения и крыши рубили на вершине, находившейся внутри городских стен. Стены делались из глины. Вся роскошь была в каркасе. «Взойдем на гору Цзин – к роще сосен и кедров! – Нарубим их и доставим, – ошкурим и тщательно перепилим! – Длинны стропила из сосен, – множество высоких колонн!» Архитектор Си Сы построил в Лу между 658 и 626 гг. ставший знаменитым храм. Крепость его колонн и длина стропил сделали возможным придать длинным и просторным залам свободные пропорции. Для крыш добивались элегантности линий, «словно у птицы с молодыми перьями». Края крыши изгибались, «будто крылья фазана в полете». Деревянные части здания пышно расписывались. Впрочем, вся эта склонность к роскоши возникла позднее. Когда в 669 до н. э. в Лу решили украшать стропила резьбой и расписывать колонны Храма предков, консерваторы подняли скандал. Ведь согласно древним правилам он обязан был иметь крышу только из соломы. Строить его следовало достаточно легким, для того чтобы было нетрудно его снести, как только покойный утратит право на регулярные жертвоприношения. Но князья, став вождями крупных государств, желали обладать вечными предками. Они больше не разрушали храмов с ушедшими из памяти предками. Требовалось, чтобы Небо само озаботилось этим делом, уничтожив их молнией или пожаром. Некогда скромное сооружение из земли считалось достаточным, чтобы укрыть вместе со всеми предками, которые, к примеру, в виде змей сообща собирались там для участия в семейном трауре, таблички, необходимые, чтобы умилостивить последних умерших, единственных, кто был вправе получать личные подношения. Как и в обрядах, обращенных к богам почвы, эти деревянные таблички находились в центре культовых церемоний. Для того чтобы сохранять их все, требовалась лишь шкатулка из камня, которую можно было закрыть и унести в мешке, если возникала необходимость бежать из родных мест. Вождь брал на войну вместе с табличкой почвы и таблички своих предков. Перед последними он вручал награды. Впрочем, санкции поощрительные и карательные накладывались в ходе одной и той же церемонии – триумфальной. В конце концов боги почвы и боги предков поделили между собой в прошлом нераздельные атрибуты. Но связь между ними всегда сохранялась. В городах, соответствующих ритуальному плану, между Алтарем почвы и Храмом предков, но ближе к последнему, для которого он служил как бы экраном, должен был находиться еще один жертвенник особенно ужасного и почитаемого бога почвы. Именно к нему в триумфальных танцах подводили высший трофей – побежденного и предназначенного для жертвоприношения вождя. Однако эту приносимую богу почвы жертву должны были пожрать предки. Некогда жертвенник почвы и жертвенник предков, несомненно, образовывали нераздельный, единый алтарь. Возможно, табличка почвы, которая в последующем должна была служить экраном храму предков, первоначально вставлялась в его входную дверь. Возможно также, что изначально она не отличалась от ее центрального стояка. Там совершалось освящение трофеев. Может быть, даже в те времена, когда город отождествляли с жилищем вождя и когда он был всего лишь поселением, этот священный стояк был сначала частью городских ворот. Священный лес у ворот, вроде леса тутовника в княжестве Сун, не менее священен, чем лес на кургане внутри городских стен.
Княжеская резиденция изображается нам, особенно в лирических стихотворениях, как огромное и богатое жилище. «Наследие предков – мой дворец имеет пять тысяч футов, – окна выходят на юг, на запад! – Там я живу, там я остаюсь, – там устраиваю празднества и там держу совет!» И поэт славит совершенно ровный, окруженный очень высокими колоннами двор аудиенций, обширные и глубокие или же очень светлые и озаренные солнцем залы, крыши с мягкими линиями и в особенности стены, которые, в отличие от соломенной хижины, ни птицы, ни крысы не смогут продырявить. Утверждают, что с 606 г. существовали княжеские дворцы со стенами, которые были украшены картинами Когда же вопреки смыслу превратили в исторические факты легенды из цикла Чжоусиня, этому заблудшему царю приписали феерический дворец с украшенными слоновой костью залами и декорированными нефритом дверями. Представления о подобной роскоши восходят самое позднее к эпохе Сражающихся царств. В то время несколько крупных властителей увлеклись таким великолепием. В 541 г. все упрекали князя Лу за то, что он покинул скромное жилище пращуров и приказал выстроить дворец во вкусе дворцов Чу. В этом поступке увидели истинный акт отвержения отечества, настоящее предательство, искупить которое можно было только нечестивой смертью: «Если князь не умрет в Чу, он определенно помрет в этом дворце». Существует вероятность, что метод строительства не везде был одинаков. Похоже, однако, что по всей стране княжеские резиденции были чаще всего скромными, они быстро возводились и легко разрушались. К примеру, в 501 г. высокопоставленная особа приказала построить для своего сына, рядом со своим дворцом, глинобитную мазанку. Для того чтобы дать пройти похоронному шествию, без колебаний сносили целые строения. Старое обрядовое правило, объясняемое возникновением семьи, требовало, чтобы сыновья не жили в одном доме со своим отцом: отцы и дети (чередующимися поколениями) строились направо и налево от жилища, считавшегося возведенным основателем их рода. То же самое требование распространялось на часовни в Храме предков, посвященные самым недавним предкам. Все эти хрупкие, окруженные низкими заборами и отделенные узкими улочками домишки жались к башне. Во времена мятежей и кровной мести, как, к примеру, в Цзинь в 549 г., нам показывают нападающих перепрыгивающими через низкие заборы. А как только они забираются на ворота, они получают возможность осыпать стрелами комнату князя; одна укрепленная башня служит укрытием для защитников. В 538 г. в Ци, при князе, славящемся своей роскошью, главный министр жил в квартале простолюдинов, рядом с рынком. Он жил в «низком, тесном, пыльном доме». Князь один обладал «хорошо освещенными, сухими и расположенными высоко землями». Возведенная на вершине холма и окруженная башнями княжеская резиденция выглядела укрепленной деревней, господствующей над находящимися внизу рыночными кварталами.
Местечко князя, разрастаясь, начинало походить на город. Стены городов опоясывают, наряду с замком государя, резиденции крупных вассальных фамилий. Последние также обладали своими башнями, окруженными стеной с парапетами. Даже в крупных государствах города первоначально были всего лишь скоплением жмущихся вместе строений. Поэтому первой мыслью зарождавшегося урбанизма была забота о предотвращении пожара. В Сун, после того как он наполовину выгорел, было решено в 563 г. обязать владельцев крупных жилищ укрепить их стены, а также снести все мелкие строения. Речь шла о том, чтобы дать городу больше воздуха, поскольку княжеские и личные склады, архивные помещения, арсеналы, конюшни, храмы, гаремы теснились в полном беспорядке. С вершины своей башни каждый мог видеть жену соперника, завязать с ней интрижку или же устроить заговор для похищения ее прекрасных волос. Объясняемый как пережиток домашнего коммунизма, подобный промискуитет мог продолжаться лишь до тех пор, пока жители города считали себя единой семьей. В 634 г. жители Янфаня, не примирившись с господством князя, которого не считали своим сородичем, предпочли все вместе покинуть город. Однако заслуживающий так называться город возникает из смешения, из договора («мэн»), которым клянутся, принося в жертву красного быка, главы нескольких крупных семей («син») и князь, вассалами которого они становятся. Князь и его потомки должны нести обязанность председательствования на церемониях жертвоприношения города. Вожди семейств, со своей стороны, предоставляют жертвы и должны в ответ нести наследственные обязанности. С того момента город начинает отличаться от местечка. Он поделен на кварталы, во главе которых стоят вожди, в свою очередь подчиненные вождю левого округа либо вождю правого округа. Последние также являются командующими левых или правых легионов. Известно, что центральным легионом командовал князь. Администрация города зависит от армейской организации. Город тяготеет к повторению лагерного порядка, который, в свою очередь, смешивается с обустройством полей. Они обрабатываются по квадратам. Квадратный город разделен прямолинейными улицами, выходящими к ориентированным по странам света городским воротам. Это города сравнительно нового типа. Их принялись сооружать после бегств или завоеваний. В противоположность селам они выглядят равнинными городами. Они сооружены на едва обустроенных для человеческого существования землях, и вода там часто выступает на поверхность. Должно быть, в своей совокупности они восходят к эпохе проведения первых крупных работ по освоению целины. Похоже, поднялись они на окраинных землях, отвоеванных у природы и варваров. В VII в. прогресс в освоении новых земель еще не сопровождался приростом населения, который был бы достаточен для заселения новых городов-крепостей, во множестве поднимавшихся для сдерживания натиска варваров. Подобные города-убежища были окружены двойными стенами. Ведь эти земледельческие и военные лагеря воздвигались для того, чтобы служить постоянным местом жительства для воинов и в случае необходимости укрытием для всех окрестных земледельцев. Собственно городская стена («го») окружала непосредственно город. Вторая опоясывала предместья, оставленные под сельскохозяйственные культуры земли, иначе говоря, страну («го») целиком. Но земледельческие культуры проникали и в город, должный быть самодостаточным в случае осады. На смену высоко расположенным, узким и тесным, выглядевшим беспорядочными городкам приходят просторные, наполненные воздухом города, где стало возможным строительство по веревочке домов прямоугольной архитектуры. Но так же как у подножия городка прижимались к его стенам предместья торговцев, на пересечениях дорог, выходящих из ворот выстроенного на равнине квадратного города, поднимаются предназначенные для военных и ремесленников пригороды. Земледельческий и военный город – вместе с тем центр торговли. При сооружении этих новых городов господствует дух особого рода. Когда, расчистив заросли, князь желает построить город, он объединяется с торговцем. За себя и за своих потомков они оба приносят клятву («мэн») на договоре о союзе («синь»). Торговцы никогда не будут бунтовать против государя, а вождь не станет ничего приобретать силой. «Если от продажи драгоценных предметов они получат прибыль», князь «не обратит на это внимания». С этого момента рядом с властью государя поднимается власть старшины торговцев. Ремесленники и негоцианты занимаются своим делом в силу наследственного права. Стоящий у них во главе старшина сохраняет свои обязанности от отца к сыну, но получает свое назначение от князя. Он обладает правом – и это его долг – принимать участие в посольствах, отправляемых князем к соседним дворам. Но в военное время ремесленники и торговцы не обязаны, в отличие от крестьян, браться за оружие под командованием князя, и приходится видеть, как, например, в Вэй в 501 г., что знать и ее вожди оказываются вынуждены вступать с ними в переговоры для привлечения к своим военным предприятиям. Живущие в пригородах члены корпораций, в отличие от остающихся в своих деревушках крестьян, не связаны полной солидарностью с проживающими в городе воинами.
Укрывшись за священными стенами укреплений, государь и его верные вассалы создают свой образ жизни. В идеальном, возведенном в соответствии с ритуальным планом городе государева резиденция расположена в самом его центре. Квадратная, как и сам город, опоясанная стенами, она сама по себе образует город. Ее стены должны быть очень высоки, дверь прекрасна и величественна. На ровном пространстве она широко в стороны разворачивает сооруженные на высоких насыпях одноэтажные строения. Ее план прочерчен строго по веревке. Каждому зданию отводится выделенное ему место. Находящийся прямо посредине зал приемов открывается на улицу, которая, пройдя между Алтарем почвы и Храмом предков, идет к Южным воротам. По этой улице прибывает кортеж вассалов, и государь принимает от них почести, повернувшись лицом к югу. Подобно княжеской резиденции, каждое жилище крупного семейства, сгруппировавшееся вокруг большого зала приемов, где глава семейства, повернувшись в сторону юга, принимает почести от сородичей, образует целый город. Так и во всех заполняющих город огороженных стенами городках вокруг жилища каждого главы семейства опять же возвышаются стены, ибо все его сыновья после брака должны обладать в глубине окруженного забором двора залом приемов. Эта постройка всегда одного типа. Сзади в стене имеется несколько малых дверей. Через них входят в узкие и длинные комнаты, которые полностью огорожены стенами: это помещения для жилья. Справа и слева ко двору тянутся боковые постройки. Зажатый задней стеной и боковыми сооружениями, укрытый большой крышей, центральный конек которой удерживается двумя отдельными колоннами, зал приемов открывается на юг и образует нечто вроде приподнятой веранды, куда со двора попадают по двум угловым лестницам. Находящаяся к востоку оставлена исключительно для хозяина дома, который, размещаясь несколько позади лестницы, принимает в своем жилище, как и государь, с обращенным на юг лицом. Глава самой небольшой из домашних ipynn имеет у себя алтарь предков и бога почвы. Дверь, что ведет к его почетному двору, не менее священна, чем дверь городская. У себя дома он и хозяин, и вождь. Но когда его принимает глава рода или хозяин города, он обязан, оставаясь в самом низу лестницы, с головой, повернутой к северу, принимать позу вассала. В большом городе каждое из частных жилищ является не просто строением в крепости или же домом, сросшимся с прилегающими домами, а и господской резиденцией. И все эти резиденции образуют сами по себе завершенные города. Правда, все они охвачены господскими стенами. Так и все их владельцы объединены своей общей зависимостью от хозяина города и этих стен, от общего государя. В прошлом, после того как Основатель завершил строительство укреплений, когда он распределил справа и слева резиденции и воздвиг для себя самого большой зал, он созывал глав всех семейств, связанных с ним клятвой верности и «собираемых им ради славы». Он раскладывал для них циновки и расставлял табуреты. Для первоначального общения он устраивал для них большой банкет. «Он приказывал принести в жертву свинью, – он разливал вино по калебасам, – он давал им поесть и давал выпить. – Владыка вассалов, глава сородичей!» В то же время все они, повернувшись лицом к хозяину, «держались почтительно и серьезно». Складывалась придворная жизнь, жизнь знати.
Глава втораяКнязь
Согласно теориям, которые специалисты по феодальному праву, спохватившись, с опозданием выработали, сеньор – это тот, кто, получив инвеституру от единственного владыки всего китайского края, царя, обязан управлять уделом. Он управляет им от имени Сына Неба, принуждая соблюдать все уставные положения, которые тем изданы. В каждом уделе достоинство сеньора принадлежит одной фамилии. Однако после смерти держателя власти его преемник начинает носить знаки своего достоинства лишь после получения царской инвеституры. Сюзерен всех сеньоров Китая, царь, носит на своих одеждах двенадцать символических знаков. Первые три – Солнце, Луна, Созвездие принадлежат исключительно ему. Право ношения остальных или, точнее, отдельных из них жалуется различным возведенным в сан сеньорам. Количество выделяемых каждому эмблем изменяется в зависимости от качества инвеституры. Ею определяется место каждого из них в феодальном обществе. Сеньоры составляют пять ступеней – герцогов, маркизов, графов, виконтов и баронов, причем в теории размер удела находится в зависимости от титула. Личный домен Сына Неба насчитывает тысячу ли как в длину, так и в ширину. Мерой удела герцога или маркиза служат сто ли, пятьдесят ли – удела виконта или барона. Владение поменьше также считается уделом, но не зависящим непосредственно от царя, во всяком случае, от него в качестве царя. Его владелец является хозяином личного удела. Сеньоры и царь жалуют не только наследственные уделы-домены, но и обязанности или уделы-пожалования. Удостоенные подобными уделами-пожалованиями делятся на пять ступеней и носят титулы высших распорядителей («тайфу») и просто распорядителей («ши»). Как и все феодальные титулы, когда-то они имели военное значение: все они связаны с представлением о командовании. Но каждый из них в конце концов стал соответствовать определенному чину, а позднее степени в феодальной иерархии. Слово «распорядитель», соответствующее низшему уровню знатности, с ходом времени стало вообще обозначать знать. Слово «герцог» или «князь» приложимо к любому сеньору, во всяком случае в границах его владения. У себя каждый является хозяином. Теоретики феодального права, впрочем, приписали царю право возвышать или разжаловать сеньоров в зависимости от их заслуг. Эти заслуги распознаются по хорошему уходу за Алтарями почвы и предков, по соответственному применению царских эдиктов относительно нравов, музыки, мер и одежды. Назначения и повышения должны производиться царем и князьями после обсуждения на совете и быть обязательными для вассалов. Наказания, во всяком случае наиболее суровые – смертью или изгнанием, должны были объявляться на площади и получать одобрение всего народа. Конституционной теорией подразумевается, что никто не обладает властью, иначе как через инвеституру сюзерена, одобренного вассалами и подданными. Сам царь-сюзерен держит свою власть сразу же от Неба и от народа. Его задача– это поддержание цивилизационного порядка, значимость которого оценивается с помощью явлений Природы и чувств людей. С высоты своего положения он передает различным подданным власть низшего порядка, но той же природы. Сеньоры, генеалогия которых соединяет их с царствующей династией или династией более древней, получают право начальствования в своем уделе только после некогда полученной их предком инвеституры и после ее подтверждения при каждом наследовании.
Действительно, если летописные материалы вроде бы показывают, что во время периода, описанного в «Чунь цю», сеньоры, получая власть, постоянно просили о царской инвеституре, интерес власти состоял более всего в том, чтобы закрепить их положение в значительно более подвижной и упорядоченной иерархии, чем утверждают ортодоксальные традиции. Вопреки заверениям теоретиков феодального права, которых вдохновляла высокая и благородная идея центральной власти, основание власти князей определенно находится не в царской инвеституре. Слово «мин», означающее «инвеституру» и «мандат», тождественно слову «мин», означающему «судьбу», и оно не отличается от слова «мин», или «имя». Имя выражает сущность человека и предопределяет его судьбу™ до такой степени, что человек, родившийся князем, становится конюхом, если его назвали «Конюхом». Другой же, названный «Он преуспеет», не может не преуспеть. Более того если ребенок, предназначенный судьбой носить имя Юй, имеет при рождении на руке знаки, читающиеся как Юй, то он должен обладать, далее против царской воли, уделом Юя. Связанные с местностью фамильные имена шли от предков; личные имена давались после изучения голоса ребенка (ведь голос – это душа и это имя), а также после совещания с предками. Подобно имени, и власть идет от предков, и каждому особому решению власти должно предшествовать обращение к предкам затем, чтобы узнать их волю. Сеньор не имеет права действовать, не имея мандата предков. Действительно, участь его самого, как и всего его рода, сугубо зависит от Добродетели основателей этого рода. Она смешивается с уделом своего рода, с определенным количеством могущества, значимость которого устанавливается самой той Добродетелью. Совершенный государь, проживший сто лет, Шунь передал своим потомкам возможность в течение ста поколений совершать княжеские жертвоприношения. И враг, который попытался бы истребить род Шуня, никоим образом не смог бы в этом преуспеть, пока не будет исчерпана доля ста княжеских поколений. Никакая людская сила не способна сократить продолжительность фамильной судьбы. Пока эта семья сохраняет часть добродетели, она не может быть оторвана от земли, в которой эта добродетель укоренена. Судьба рода действительно связана с определенной землей, со столицей, со Святым местом. Она соответствует обладанию генеалогией, легендами, танцами, культовыми привилегиями, талисманами и драгоценностями. Короче говоря, она соответствует определенному набору эмблем и значимым возможностям конкретного духа – тогда знаки, пожалованные в ходе инвеституры сюзереном, просто свидетельствуют о достоинстве и о ранге.
Жалуя инвеституру («мин»), сюзерен подтверждает постановление («мин») Неба: оно первоначально «открывает путь». Слово «путь» переводят словом «дао». Это одно из самых насыщенных слов древнекитайского языка. В особом языке, присущем древним философам даосам, оно обозначает некую способность осуществления, которое, будь оно смешано с началом действенности во всех вещах, часто называемым Дао, или представляя отграниченную индивидуальность, никогда не перестает быть цельным и идентичным самому себе. Не меньшей силой слово «дао» обладало в повседневном языке. Чаще всего оно применялось вместе со словом «дэ». «Дэ» и «дао» соответствуют понятиям-близнецам, которые, однако, противостоят друг другу. Они обозначают две стороны действенной силы, причем «дао» свидетельствует о чистой, если можно так сказать, сконцентрированной и в такой же мере неопределенной действенности, тогда как «дэ» означает ту же действенность, когда она растрачивает себя и выделяется среди других. Слово «дэ», к примеру, обозначает своего рода дух, который вместе с именем приобретается при долгой жизни на определенной земле: этот дух дает право по-хозяйски командовать там. Употребленные отдельно или вместе, слова «дэ» и «дао» выражают объединенные представления о власти и могуществе, действенности, силе и удаче. Выражение «дао-дэ» может быть передано только словом «добродетель» («дао-дэ»). Понимаемая как сила одухотворения вселенской сущности даже в том случае, когда та заключена в личности, она служит характерной чертой вождя, перед которым Небо открывает путь («дао») и которого оно наделяет «мин», особым определенным духом («дэ»), обеспечивая ему судьбу («мин»), характерную для сеньора. Сеньор является, если можно так сказать, единственным и вселенски могущественным вдохновителем края, над которым его индивидуальный гений призван царствовать. Он там приказывает природе и людям, а точнее, он заставляет природу и людей быть природой и людьми. Он раздает судьбы людям и вещам. Он предоставляет им определенную мощь бытия, соизмеримую с его собственной мощью. Следует буквально принимать выражение: «каков сеньор, таковы и подданные; каков князь, такова и страна». Камыш, хризантемы вырастают крепкими, когда дух князя находится в расцвете своей силы. Но стоит ему ослабеть от истощения – и подданные князя умирают преждевременно. У проса есть все для богатого урожая, вассалы и вассалки соединяются, приумножаясь, подорожник дает тысячи зерен или же почва истощена, люди отказываются основывать семьи, земли осыпаются, источники иссыхают, звезды падают – все это в зависимости от того, нова или угасающа, могуча или ослаблена Добродетель рода сеньора. Ведь началом любого успеха служит «дао-дэ» государя. Он – судьба удела. Только от него одного зависят людские нравы, участь вещей. Правоверные теоретики, являвшиеся моралистами, которые не очень-то думали о людях, считают, что это господствующее влияние князя объясняется подражанием ему: князь-де образец для всей страны, и он действует, воспитывая. На самом деле действенность княжеского гения по своей природе магическая и религиозная. Его гений командует всеми вещами и все налаживает прямым действием, действием духа на дух. Его воздействие напоминает заразу. «Мысль князя распространяется беспредельно: – он думает о конях, и они сильны!.. – Мысль князя неутомима: – он думает о лошадях, и они устремляются вперед!.. – Мысль князя всегда совершенно верна: – он думает о лошадях, и они бегут совершенно прямо». Князь черпает свою власть из особой мистической силы, заключенной и сосредоточенной в нем, но когда она рассеянна, то одушевляет его страну.
В князе полностью воплощен гений края. Действительно, князь питает свою власть и мистически основывает ее на участии в жизни своего домена самым непосредственным образом. В своем уделе он тот, кто всем пользуется и все искупляет. Он использует всю свою жизнь на то, чтобы породниться с сообществом, на управление которым претендует, и это сообщество – людское и природное. Он отдает себя стране, становясь ее искупителем. Он искупляет проступки, успехи, трауры, поражения, победы, милости, суровость погоды, хороший урожай и неурожайный год, малейшие горести и малейшее счастье вещей и людей. Он нейтрализует опасную сторону любого события; он высвобождает его счастливую часть. Он берет на себя несчастья каждого человека и содержит в себе желаемый всеми успех. Он подвергается всем опасностям. Он воплощает всеобщее счастье. Каждой весной он первым вспахивает землю; при каждом урожае он первым пробует плоды. Эта княжеская пахота в пользу всей общины, эти господские пробы лишают ставшую было девственной землю, все еще запретные первые плоды их священного характера, но в то же время всем успехом пахота обязана князю, и самая суть плодов заключена в тех первых плодах, которые были им попробованы. Когда вассал умирает и когда «труп еще для всех только предмет ужаса», князь первым обнимает покойного, прижимаясь к нему грудь к груди, но в конце траура, открытого этим жестом преданности, если семья усопшего обрела предка, он отправляется расширить двор княжеских предков, повышая их престиж и престиж государя. Воины бежали, армия разбита: вождь умерщвляет тело, болит его сердце, он пьет желчь. И когда он питается желчью, у его воинов возрождается доблесть, и в конце концов княжеский удел увеличивается. Побежденный враг в унижении, и должно опасаться поворота удачи. Успех окажется мимолетен, если победитель, со своей стороны, не испытает унижения. Выиграв битву, армия сделала меньше, чем князь, когда он «удручен, вздыхает» и обеспечивает победу своей стране, исповедуясь в собственной недостойности. Если же во время засухи он исповедуется в своих проступках, если уличит себя в недостаточной добродетельности и призовет на свою голову небесную кару, то, как только это испытание останется позади, как только Небо будет принуждено к раскаянию княжеским раскаянием, властитель получит право провозгласить себя единственным творцом природного порядка. Когда, одеваясь в траур, лишая себя музыки, воздерживаясь от принятия пищи, скорбя в течение трех дней, он искупляет обрушение холма, совершенное подданным преступление отцеубийства, утрату территории, бедствие пожара, когда только на себя призывает он осквернение, которое нанесено было несчастьем или преступлением, и когда, наконец, он его стирает с помощью лишений и очищения, его покаяние очищает весь край и его подданных, а его самого окружает обновленной, сверкающей и высшей чистотой. Его святость крепнет, когда он очищается от зол и снимает запреты. Он растрачивает себя в пользу всех, но приносимая им повседневная жертва себя самого поддерживает в нем святую силу, полученную им от праотцев. Его власть, как и их, зиждется на принципе искупления и преданности. Она даже утверждает, что ведет свое историческое происхождение от прославленного искупления: основание княжеской власти сопровождается героической и полной жертвой, принесением в жертву Великого предка, который соединил свой род со Святым местом, отдавшись ему телом и душой.
Но властелин роднится со своей страной не только благодаря жертвенности собственной жизни. Ему удается ее покорить с помощью системы положительных освящений. Он добивается, что к нему сходятся все благодатные силы. Он их усваивает и таким образом создает себе княжескую душу. Его столица – это центр, стремящийся быть центром мироздания; идеальным было бы, чтобы посреди лета, в полдень, указатель солнечных часов совершенно не отбрасывал бы тени. Но в любом случае столица должна быть центром погоды. «Там соединяются Небо и Земля; там собираются четыре времени года; там ветер и дождь сходятся; там Инь и Ян находятся в гармонии». Князь находится в центре края, в месте, куда все сходятся и объединяются в союзе. Когда он с обращенным к югу лицом принимает подданных, сверкающее начало, Ян, озаряет его своим сиянием. Еще он может уловить энергию Ян, если у него есть высокая башня и он поднимется на самый ее верх. Оставаясь же в просторной и свободной комнате, он усвоит энергию Инь. Нет никакой нужды в великолепном дворце: сеньор способен поглощать наполняющие вселенную силы, выставляя свое тело поочередно лучам солнца (ян) или росе (инь). Как только он ими вскормлен и его край оказывается при его посредстве ими напитан, его благодать распространяется на все. Она орошает все наподобие росы, оседающей на полевых растениях. Но опять-таки благодаря ей все согревается, ибо действует она вроде мягких лучей, под которыми излишек росы рассеивается. В начале весны князь озабочен, как снять, разбив и собрав лед, «барьеры, установленные морозом», перед наступлением царствования согревающих начал. Вместе с тем лед им сберегается в глубоком леднике, открываемом с бесконечными предосторожностями. И одновременно князь мешает ему ускользнуть в течение лета. Он не дает холоду скрыться, вызвав опустошительный град, и столкнуться с противоположными силами; ведь подошло время их царствования. Тем не менее он сберегает это начало холода, время которого однажды еще наступит. Кроме того, употребляя лед сам и его раздавая, он в состоянии умерить и для себя, и для других людей крайности жары. Таким образом он добивается для всей страны, но прежде всего для себя самого, правильной дозировки сил, поддерживающих жизнеспособность мироздания. С этого момента более не может случиться «ни бешеной жары зимой, ни разрушительного холода летом, ни ледяного ветра весной, ни катастрофического дождя осенью… и больше никто не погибает от преждевременной смерти». В первую очередь князь обязан следить за собственным здоровьем. Его здоровье – это здоровье страны. Особую важность имеет то, как он питается. «Пусть только князь потребляет драгоценную пищу!» Вождь питается сущностями. Его меню составляется таким образом, чтобы включать и передавать ему все забираемые у продуктов в нужное время присущие им специфические свойства, каждое из которых соответствует определенному времени года, а также знаково для определенной страны света. Им обретается душа вождя: действенная в любое время года и для любых стран света Добродетель. Если весной он ест барашка (баран – животное Востока) и хлеб, летом – горох и цыпленка (Юг), осенью – мясо собаки (Запад) и содержащие масло зерна, а зимой – просо и свинину (Север), в его уделе тучнеют стада, богат урожай всех даров земли. Но если вождь несовершенен и забывает об умеренности («цзе»), презирает гармонию («хэ»), не умеет сочетать в себе «горькое, кислое, соленое и сладкое» и в особенности если он подрывает содержащуюся в нем мужскую силу («ян»), необдуманно сближаясь с женщинами и их силой «инь», то становится жертвой «гу», платы за все крайности, вредоносным плодом противозаконных освящений, несчастий и болезней (более мощно воздействующих на более великую душу), порчи во всей ее силе. А если он владыка недостойный и преступный, то не сможет переносить и обязательные освящения, которые, хотя и дают справедливому мощь и добродетель, для него обернутся смертельным ядом. Князь Цзин из Цзинь, возжелавший, превышая свою власть, истребить целиком одно из семейств своего удела, услышал прорицание ведуна, сказавшего, что он сможет вкусить хлеба из зерна нового урожая. Когда подошло соответствующее время года и наступило время обеда, где он должен был бы его попробовать, «его живот тотчас же вздулся; когда же он отправился в место облегчения, то упал и умер». Напротив, мудрый князь «успокаивает свое сердце», выпивая отвар, где сочетаются «вода, огонь, соль, уксус, порубленное мясо, сливы и сырая рыба». Старший повар приводит все это в гармонию, по вкусу определяя соотношения, добавляя то, чего недостает тем или иным продуктам, умеряя, если чего-то у них в избытке. Благодаря этим предосторожностям властитель избегает беды, которая иначе сделает его неспособным «бодрствовать на охране Алтарей почвы и урожаев».
Алтарь почвы, простой квадратный в своем основании земляной курган, включенный в княжескую резиденцию, заключает в себе всю добродетель («дао») княжеских земель. Он тождествен отечеству. Когда этот курган расползается в грязь, отечества более не существует. Ради его защиты все вассалы должны быть готовы пойти на смерть, и первым – сам князь. Но долг вассалов отдать жизнь за князя существует только в том случае, если сам князь, живущий как истинный сеньор, отождествил свою душу с душой отечества. Алтарь почвы повторен в Алтаре урожаев. Будучи вождем воинов и хозяином землепашцев, князь обеспечивает вечность отечества и снабжение жителей, когда всеми силами великой, полной, уравновешенной души добивается для страны счастливого чередования богатых урожаев. В порядке завершит свой труд время, земля принесет обильные плоды, если князь из центра своего города сумел принять участие в ритме времен года и сельскохозяйственных работ. Вот почему городского бога урожаев в попечении князя оказывается достаточно для того, чтобы заставить поля давать урожаи.
Своими священными трудами государь обогащает свой домен. С другой стороны, и сам домен способствует обогащению души государя. Из полей и их продуктов им извлекается обильная поддержка собственным добродетелям. Другие, и не менее обильные добродетели получаются им из охотничьих угодий, мест рыбной ловли, из далеких окраин, где он владеет заказниками дичи и животноводческими загонами. Он «мясоед». В то время как скудно подкрепляемая плодами и зерном крестьянская душа не обладает достаточной силой, чтобы миновать смерть, и возвращается к земле, смешиваясь, как только замирает последний вздох, с силами почвы и зарождения, душа вождя, «ставшая могучей благодаря использованию большого числа сущностей живого мира», способна обрести «важнейшую крепость», которая ей позволит обойти смерть и сохраниться в виде «духовного существа» («шэнь мин»). Умирая в конце своего жизненного пути, простые мужчина и женщина из народа полностью утрачивают индивидуальное существование. Если их смерть случается в момент, когда у них еще остается какое-то количество дыхания, рассеивающегося за короткий промежуток времени, она тогда же высвобождает душу, чахлая сила которой может самое большее пойти на мелкие пакости. Иначе обстоит дело с княжеской душой. По правде говоря, только сеньоры имеют душу в полном смысле этого слова. Эта душа не стареет. Старость ее обогащает. Властелин готовится к смерти, насыщаясь изысканной пищей и выпивая одаряющие живительной силой напитки. Он ест «насыщенные жаренья» и пьет наперченное вино, «поддерживающее силы стариков с длинными бровями». В ходе жизни он усваивает множество разнообразных сущностей. Усваивает он их тем больше, чем обширнее и многообразнее его владение. Все это увеличивает субстанцию, полученную им в наследство от предков, уже богатую в силу того, что предки и сами были сеньорами, питавшимися различным мясом и подливами. После его кончины наделенная силой душа, отнюдь не рассеиваясь, в отличие от души заурядного человека, ускользает из трупа. Вместо того чтобы рассеяться, смешавшись с неразличимыми силами земли-кормилицы, она способна войти в тела животных, являющихся предметом благородной охоты – кабана или оленя. Она может проявить свою свирепость, если сеньор не знал чувства меры или умер преждевременной смертью, какой он в этом случае заслуживал. Но если вождь вел жизнь в соответствии с правилами княжеской жизни, если умирает он в завершение долгой жизни в своей стране, в своей столице, в своей резиденции, в своей комнате, в соответствии с обрядами, его душа, которую еще более облагораживают и очищают траурные искупления, обладает после кончины величественным и невозмутимым могуществом. Она располагает благодатной силой духа-покровителя, сохранив при этом свою прочную и священную индивидуальность. Это душа предка.
В расположенном неподалеку от Алтарей почвы и урожаев храме она будет окружена почитанием. Благодаря сезонным церемониям душа будет участвовать в жизни природы, в жизни страны. Ей посвящают праздник весной, когда роса увлажняет почву, и осенью, когда образуется белая изморозь. Она питается, если была успешной охота. И постится, если урожай был плох. Душа предка сохраняется и продолжает существовать, будучи вскормлена зернами, собранными в ходе уборки урожая на священном княжеском поле, и мясом, поступающим из заповедников домена и приготовленным на княжеской кухне из дичи от охотников, принесших ее на Алтарь почвы. Однако наступает момент, когда и эта столь богатая личностным началом душа, как душа вождя, рассеивается и угасает. Через несколько поколений для таблички, с которой посредством соответствующих обрядов скреплена эта душа, становится не нужен отдельный храм. Вместе с дощечками с именами самых древних предков, имена которых ушли из памяти, ее помещают в особую каменную шкатулку, хранимую в зале, посвященном первому среди предков. Представляемого этой табличкой предка, чье имя было на ней начертано, перестают кормить словно сеньора, словно постоянного духа с ярко выраженной и различаемой индивидуальностью. Его путь завершен, он перестает играть роль предка. Окружавший его культ долгие годы помогал ему ускользать от судьбы, ожидавшей обычных смертных. Наконец-то и он вступает в толпу безликих и смешавшихся сил, представляющих неделимое достояние удела и княжеского рода. Как и другим безымянным силам почвы, ему будут подносить только сырое мясо. Он вернулся в массу священных предметов, образующих общую душу края, которую сеньор представляет себе в обличье Первого Предка с мифическими чертами героя-основателя. Он наделяет его всеми достоинствами изобретателя и творца. Обустроил ли он землю, усмирил ли воды, укротил ли огонь, изгнал ли чудовищ и поднял ли целину, одомашнил лошадей, в любом случае Великий предок доказал обладание добродетелью («дэ»), которая унаследована его родом и принесла ему его эмблемы, его удел, его имя, его судьбу, причем официальная история, с другой стороны, изображает этого первопредка как достойного вассала, заслуженно получившего от государя свою инвеституру.
Будучи наследником героического предка, слава которого, воспеваемая в священных гимнах семейства, распространяется и на него, хозяина Алтарей почвы и урожаев (ибо немало основателей считается богами почвы и урожая), обладателем храма, где сезонные церемонии заставляют ожить могучую личность его непосредственных предков, сеньор наделен святостью, которая обязывает и его самого, и его подданных соблюдать грозный этикет.
Одушевляющая вождя высшая сила мистична, она крайне напряженна и на редкость заразительна. Обыкновенно она действует простым излучением, но для этого ей нужно оставаться сконцентрированной и чистой. В исключительных случаях она должна применяться в свою полную силу, а для этого требуется, чтобы она не растрачивалась повседневно. Одинокий и бездеятельный вождь живет посреди своего двора. Вассалы «образуют преграду». Они оберегают своего властелина от любого заразительного приближения. Они действуют вместо вождя, возвышая остающийся нетронутым его престиж. Двор занят сохранением вождя в своего рода блистательном карантине, откуда сияет его слава.
В строгом смысле этого слова сеньор – это человек, с которым даже в третьем лице никто не заговаривает. Обращаются лишь к «его служителям», так что в конце концов выражение («те, кто находятся внизу ступеней трона и к кому только я решаюсь обратиться») стало означать в императорском Китае «Ваше величество». К вождю не обращаются, но в его присутствии разговаривают, и если ему высказывают советы, то это делается «иносказательно». Дыхание нечистого голоса не должно осквернять княжескую чистоту; для святости вождя непереносимы оскорбление прямого осуждения или непосредственно высказанного совета, как бы ни были они справедливы, ибо поступают они снизу. «Смотреть, уставившись выше головы, – значит быть высокомерным; смотреть ниже пояса – значит проявлять печаль; смотреть в сторону – это проявлять дурные чувства». Взгляд вассала не может «подниматься выше низа княжеского подбородка», но надо, чтобы он оставался направлен прямо на него. Каждый должен проникнуться добродетелью, лучащейся из глаз вождя. Никто не решился бы вынести их сверкание. Никто не осмелился бы смешать свой взгляд с этим священным взглядом. Прислугу князя обязывает строжайшая сдержанность. Служитель рядом со своим хозяином обязан «держаться согнувшись, так чтобы концы пояса касались земли, а ноги выглядели топчущими подол одежды. Подбородок должен выступать словно желоб водосточной трубы, ладони сомкнуты, а руки опущены сколь возможно низко». Заслуживали наказания писарь, который в присутствии князя осмелился бы «стряхнуть пыль со своих книг» или хотя бы просто «привести их в порядок», знахарь, «держащий в беспорядке свои веточки тысячелистника» или «прилегший рядом с панцирем черепахи». Там, где должен жить князь, все должно быть чисто и в полном порядке. Его самые близкие вассалы не должны забывать мыть руки пять раз в сутки. Прежде чем предстать перед хозяином, «они очищают себя строжайшим воздержанием; не входят в занимаемые женщинами помещения; моют свои волосы и тело». Тот, кто подает князю уже готовые блюда, заботится о том, чтобы иметь при себе «растения с горьким вкусом, ветку персикового дерева, тростниковую метелку»: дурные влияния, которые он не может в своем недостоинстве не занести вместе с собой, могут быть таким образом отделены от пищи, предназначенной войти в священную субстанцию вождя.
Укрытый двором с его мелочным этикетом от всех заражений, которые могли бы своим появлением осквернить его святость, сам вождь подчиняется еще более мелочному этикету. Он всегда окружен двором, и любой из преданных ему придворных обязан призвать его к порядку при самом малейшем упущении. Летописцы всегда на месте, чтобы запечатлеть каждый его жест, каждое сказанное им слово. Он живет под угрозой истории. Самый ничтожный из поступков чреват неисчислимыми последствиями. Вождь не смеет ни играть, ни шутить: то, что сделано, сделано; то, что сказано, сказано. Он обязан слушать только правильную музыку, держать себя только прямо, может присесть только на правильно расположенной циновке, должен есть только пищу, приготовленную в строгом соответствии с правилами, шагать исключительно равномерным шагом. Его первейшей обязанностью должна быть осмотрительность. В обстановке, когда простой знатный дворянин делает шаг в два фута, а крупный придворный – шаг длиной в один фут, длина шагов вождя не должна превышать полуфута. В то время как в его присутствии преданные слуги, вдохновляемые величием служения князю, торопятся, спешат, словно бы летят, «шагая с растопыренными будто крылья летящей птицы локтями», хозяин, обреченный своим престижем на недвижимую важность, обязан оставаться неподвижным, бездействующим и почти что немым.
Вождь ограничивается тем, что на совете говорит «да», но это княжеское «да» равнозначно указу, который влияет на судьбу, а если же князь говорит, то может выражаться только установившимися оборотами, ибо история подтверждает, что судьба государств изменялась, потому что такого-то числа князю было угодно прибегнуть для обозначения самого себя к тому разрешенному князю личному местоимению, которое в данном случае либо приличествовало, либо нет. Княжество Сун стало достойным процветания, потому во время наводнения у его князя, отвечавшего на соболезнования, мелькнула счастливая мысль применить, называя самого себя, выражение «маленький сирота», а не принятую формулу «человек малой добродетели»; но и это знаменательно: не князь сам по себе сделал этот выбор, а он послушался советника.
Славная и легко ускользающая добродетель сохраняется у князя только в том случае, если ее сохраняют жизнь двора и этикет. Порабощенный двором, связанный этикетом, царь правит, только оставаясь бездеятельным, не вникая в подробности, не управляя администрацией. Он действует лишь благодаря действенности его престижа. Реальная деятельность – это занятие его вассалов. Княжеское могущество основывается на обладании по своей сути магической и религиозной Добродетелью. Это в меньшей степени способность приказывать, чем способность воодушевлять. Государь – глава иерархии, а не глава государства.
Глава третьяОбщественная жизнь
Вождь председательствует на совете вассалов и отправляет их на сражение. Совет и служение – вот две главные обязанности вассала. Под воздействием придворной жизни мораль знати приобрела утонченность. Она сформировалась в военных лагерях. Военный порядок лежит в основе порядка гражданского.
1. Знать в армии
Преобладание военного порядка проявляется в знаменательном правиле. Проведение переписи, в подробностях определяющей подать с земель и ранг людей, – дело военных. Именно по этой причине она выглядит чем-то вызывающим опасения и почти что зловещим. От нее зависят судьбы страны. Только слишком наклонный к боям властелин сам задумывается о пересчете народа, что равнозначно грубому вступлению в командование и владение. В обычных условиях ответственность за столь дерзкий поступок должна бы быть оставлена человеку, посвятившему войне собственную жизнь. Подсчет кирас и оружия, улаживание обложения поручается военному министру («это ему приличествует»). С этой целью он вносит в кадастры подсчеты пахотных земель, горных лесов, болот и озер, низменных или солончаковых земель, речных пойм, водных источников. Он разделяет заключенные между дамбами равнины, распределяет пастбища и обрабатываемые земли. Затем он указывает размеры вносимых податей. Он устанавливает количество колесниц и лошадей, а также численность поднимающихся на колесницы воинов, сопровождающих пехотинцев, количество кирас и щитов. Проведение кадастра и деятельность по переписи переплетаются. Воинская повинность распространяется как на земли, так и на людей. Похоже, что для людей она зависела от количества земли, с учетом ее характера и ценности. Пахари давали армии одних пехотинцев. Обладатели уделов, включающих охотничьи запасники и выгоны для скота, обязаны были снаряжать установленное число колесниц. Это число показывает размеры удела и общественный ранг.
Провести перепись населения – значит обречь страну на войну. Этот вызывающий поступок должен быть уравновешен проявлением умеренности. Поэтому перепись сопровождается милосердными и искупительными мерами. Самая характерная из них – амнистия. «Завершив крупную перепись, освободили должников, проявили щедрость по отношению к вдовам и нуждающимся, помиловали преступников: армия была в полном составе». Армия складывается, с одной стороны, из людей, приведение приговора над которыми отложено при условии, что они отдадутся смертельному труду, а с другой – из вассалов, которые являются прирожденными воинами и связаны со своим вождем узами безоговорочной преданности. Как только армия в сборе, раскрываются двери арсеналов и раздается оружие. Теоретически оружие принадлежит князю, который бережно сохраняет его под замком, и не только из соображений простой предосторожности: считается, что оружие выделяет опасную добродетель. Нельзя взяться за него без подготовки к этому страшному контакту временем полного воздержания. Пост осуществляется в Храме предков и вызывает столь острые переживания, что возникает ощущение общения с прародителями. Похоже, что эти бдения с оружием предопределяют исход кампании. Обречен на смерть тот, кто чувствует в тот момент замирание сердца. Если оружие обагрить кровью, оно обретет новую силу. Вождь совершает жертвоприношение. Вооруженная армия собирается вокруг Алтаря почвы. Она просит о заступничестве дорожных божеств и затем отправляется в путь.
Пехота вооружена плохо. Пехотинцев используют как слуг и землекопов. Они отправляются в поход преисполненные ужаса, «без надежды на возвращение», шагая и останавливаясь лагерем на лесных опушках. Уход за лошадьми, которых они кормят, как и самих себя, молочайным осотом, занимает все их время. Во время переходов они испытывают вечный страх, радуясь, что еще живы, сгибаясь под тяжестью груза, понукаемые, стенающие замученными голосами, затыкая рты, едва только становятся в строй. Знать же отправляется на войну, поднявшись на свои боевые колесницы, шрая на цитре, спокойная. Их узкие и короткие колесницы образуются открытым сзади и установленным на двух колесах коробом. Впереди расположено изогнутое дышло, к которому прикреплены два коренника; с одной и другой стороны ремнями удерживаются две пристяжные лошади. Четверка лошадей снабжена уздечками с колокольчиками. С этими уздечками соединены вожжи; внутренние вожжи двух пристяжных лошадей прикреплены к кольцам, закрепленным с правой и левой стороны образующей переднюю часть колесницы доски. Шесть остальных вожжей удерживает в руке возничий. Он стоит в центре колесницы. По его сторонам, друг друга уравновешивая, находятся слева на почетном месте лучник, а справа копейщик. Лошади защищены кирасами, укрыты под шкурами диких зверей. Три воина на колеснице одеты в костюмы из одной или нескольких шкур скота (или носорога?). Кирасы покрыты лаком. Спереди на колеснице, укрывая каждого из трех воинов, размещены три щита из легкого дерева. В распоряжении лучника находятся два лука, помещенных в единый колчан спущенными и привязанными, чтобы уберечь их от деформации, к бамбуковой основе. Вблизи копейщика установлено несколько металлических трезубцев или крюков на длинных рукоятях. Они служат для поражения врага, но прежде всего для того, чтобы цепляться за вражеские колесницы и сбрасывать с них воинов, которых затем либо убивают, либо берут в плен. В пути бойцы колесниц отдыхают, усаживаясь на размещенных в их корпусе двойных циновках или шкуре тигра. Над ними веют знамена. Кирасы воинов украшены аксельбантами или шелками. Их лак сверкает. У лучников на пальцах специальные наперстки из слоновой кости. Концы луков также сделаны из слоновой кости. Луки, колчаны, нарукавные повязки, наколенники расписаны яркими красками. Щиты украшены изображениями. На груди у лошадей висят чеканные украшения. Под управлением опытных возничих, удерживающих вожжи вместе и старающихся вести четверку своих коней так, чтобы украшения и колокольцы согласно побрякивали, величественно движутся колесницы. В незыблемом и властном порядке армия продолжает свой путь, как если бы, двигаясь, она, по примеру своего вождя, всматривалась в южную сторону. Впереди развевается знамя Красной птицы, символизирующей Юг; позади – знамя Темного воина (черепаха и змей – знаки Севера); на правом крыле – знамя Белого тигра (знак Запада), а на левом – восточном – знамя Лазурного дракона. По правую руку от колесниц пехотинцы наблюдают за коренниками; те же, кто идет слева, обязаны собирать траву вдоль дороги. Приказы передаются с помощью флагов. Открывая армейский поход, подается сигнал пыреем (пырей служит подстилкой для жертв) – такая жертва должна находиться во главе погребального кортежа, она должна быть и впереди вождя, посвятившего жизнь смерти.
Свой лагерь армия разбивает так же, как и марширует: ориентируя его по странам света. Лагерь – это квадратный город, где выкапываются колодцы, складываются печи с открывающимися в стороны стран света воротами и укрывающими за своей оградой дощечки предков и духов почвы. В центре располагается отряд, состоящий из княжеских приближенных, его охватывают отряды, стоящие слева и справа. Временный лагерь окружает простая загородка, но, когда армия хочет оставить память о своей славе и вступить во владение страной, она выстраивает укрепленный лагерь, настоящую крепость. Если по соседству друг с другом располагается несколько армий, каждая из них стремится обустроиться на стороне света, соответствующей ее родному краю. Когда армия разбивает лагерь, все происходит так, словно подкрепленный всеми священными силами своего края княжеский город переместился весь целиком. Лицом к нему вырастает вражеский лагерь, город противника.
В каждом из лагерей наступает время подготовки к сражению и устанавливается странный покой. Пытаются испытать терпение противника, распознать, готов ли он к решительному натиску, угадать, привез ли он с собой большие запасы зерна и сушеных овощей в своих мешках, наконец, настроен ли он на полную победу или же стремится лишь продемонстрировать свою силу. Иногда армии выстраиваются словно бы к бою, но никто не завязывает сражения. Каждый дожидается благоприятного дня, который отслеживают знахари. Они обмениваются посланцами для установления времени решающей встречи. Более или менее твердый голос посланца дает представление о степени решительности противника. В каждом из лагерей, под постоянным наблюдением противника, чередуются собрания воинов: эти воинские парады и религиозные церемонии призваны укрепить надежду на победу. «В армии княжества Цзинь (за которой наблюдает поднявшийся в лагере на башню вместе со своим офицером князь княжества Чу) люди мечутся из стороны в сторону. Чем они заняты? – Они созывают офицеров. – Они собираются в центре лагеря (вокруг вождя). – Сейчас они приступят к обсуждению. – Устанавливается палатка. – Перед дощечками покойных князей Цзинь они обратятся за советом к черепахе. – Палатку убирают. – Князь Цзинь будет отдавать приказы. – Звучат громкие восклицания… Поднимается облако пыли… – Затыкаются колодцы… Затаптываются костры… Строятся в ряды. Поднявшись на колесницы с лучниками слева и копейщиками справа, забирают оружие и спускаются с колесниц. – Они отправляются слушать обращение (вождя). – Будут ли они сражаться? – Не узнаешь… Они снова поднимаются на колесницы, справа и слева, а затем снова спускаются… – Они будут теперь молиться за исход битвы».
Эта молитва (дао) сопровождается трагическими клятвой и жестом, которыми вождь окончательно ввергает армию в сражение. Он отдает предкам драгоценные камни: это залог, обязательный для того, кто, прося о покровительстве, должен в качестве задатка предоставить власть над самым ценным своим достоянием и сделать ставкой в игре свои тело и жизнь. Вождь начинает молитвы с оправдания похода. Его единственная цель – наказание возмутителей спокойствия и преступников. «Готовый к бою, я держу копье! Решаюсь вас предупредить! Наши нервы крепки! Наши кости не сломать! Наши лица не тронуты ранами! Мы свершим великое дело! Мы здесь не для того, чтобы вас обесчестить, великие предки! Долголетие («мин» – это судьба) – не то, чего я добиваюсь. Я не держусь за нефриты на моем поясе!»
Когда, наконец, все воины, выслушавшие обращение вождя и связанные клятвой, готовы встретить свою ужасающую участь, самые смелые спорят, кому достанется первая слава. Они отправляются бросить вызов противнику, в котором видят преступника, врага, поражение которого позволит избежать многих бед. Сражение служит испытанием судьбы. Серьезным предзнаменованием являются первые схватки. Для начала нужно определиться. Ведь с начала боя судьбы окажутся предрешены. С первых мгновений оказывается известна ставка сражения, и будет ли оно только вежливым турниром для выяснения престижа каждого или смертоносным божьим судом, который завершится либо полным триумфом, либо безоговорочным разгромом.
Если в противнике видят не просто соперника, а настоящего врага, если хотят объявить его вне китайского закона и наказать словно варвара, если намерение – уничтожить изжившую себя и вредоносную династию, пришедший в упадок или одичавший удел, то для того, чтобы завязать бой, посылают посвятивших себя смерти храбрецов. Эта роль отводится амнистированным, которых в теории возглавляет военный министр. При соприкосновении с противником они обязаны перерезать себе горло, испуская ужасающие вопли. Из этого коллективного самоубийства исходит яростная душа. Словно злая судьба, соединяется она с противником. Дуэль будет страшной, хотя и без смертельного исхода, если с вызовом к противнику будет послана колесница и «ее копейщик сумеет проникнуть за вражеские укрепления, убить человека, отрезать ему левое ухо и вернуться назад». [Перед началом жертвоприношения для привлечения внимания божеств и освящения жертвы ножом с бубенцами надрезают ухо и получают первую кровь.] С самого начала враг обозначен как искупительная жертва сражения. Однако совсем не неотвратимо, что им пожертвуют всем целиком. Боги допускают возможность его подмены. Победитель может согласиться на выкуп побежденного. Кроме того, существуют более гуманные способы приглашения на бой. В них обнаруживается не жажда завоевания или хотя бы подчинения, но всего лишь тревога о престиже и стремление к славе. Пусть противники сблизились, разбив лагеря рядом, и пусть один из них пришел разбить свой лагерь перед городом соперника, в сущности обе армии расположены каждая в своем городе, укрепления которого столь же священны, как и стены родного города. Для того чтобы нанести противнику первую, самую чувствительную и решающую рану, достаточно, чтобы колесница с опущенным знаменем на полной скорости примчалась «прикоснуться к вражеским укреплениям». Или же еще один способ – сжечь деревья в священных рощах, окружающих город противника. Менее важен, но в своей наглости столь же действен будет жест воина, который своим хлыстом пересчитает образующие ворота доски. Как только враг увидит, что его не боятся, а его стены покрыты презрением, с ним покончено: противник смирится с судьбой без боя.
Начавшись с дерзких вызовов, в которых с более или менее грубой решимостью утверждается сила характера, сражение, осада или бой в открытом поле всегда являются столкновением душевных сил. В то время как знать на колесницах сталкивает флажок против флажка, честь против чести, в этой схватке судеб никакого веса не имеют робкие души черни, прислужников.
Вассалы двух армий знакомы друг с другом. Почти каждый из них бывал с поручением в стране противника. Их принимали там как гостей. Узнавая флажки соперников, они высокомерно обмениваются вежливыми знаками внимания. За неимением еды «для людей его свиты» они посылают сопернику кувшин с вином с просьбой выпить для поддержания сил. Пока припоминаются жесты вежливости в мирные времена, это вино церемонно вкушается. Соперники приветствуют друг друга – не коленопреклоненно, потому что они с оружием, но тройным поклоном. Увидев крупного вражеского вождя, спускаются с колесницы и снимают шлемы. Воины не осмеливаются напасть на князя, потому что «тот, кто его коснется, заслужит наказания». Они решаются на схватку лишь между равными.
Бой должен вестись учтиво. Экипаж, уже готовый схватить колесницу противника, даст ей уйти, если один из воинов противника обладает настолько хорошими манерами, что сразу же внесет почетный выкуп. Лучник из Чу, оказавшись в трудном положении, видит, что его колесницу остановил холоп. В этого холопа он и выпускает последнюю стрелу. Его копейщик спускается с колесницы, берет тело убитого солдата и подносит его воинам из Цзинь: «Сезон охоты еще не наступил, поэтому время подношения в дар диких животных еще не подошло. Пока же позвольте мне преподнести вам это тело для людей вашей свиты». Враг, прекращая нападение, восклицает: «Вот слева ценный лучник, а справа красноречивый копейщик. Это истинно благородные люди!»
Дарами оружия обмениваются так же, как и подношениями пищи или вина. С помощью таких подарков престиж приобретается заметно быстрее, чем с помощью упорства или военных знаний. Те из воинов, кто на предварительных соревнованиях пробивали стрелой по семь кирас сразу и этим похвалялись, слышали, как их начальник говорил: «Вы навлечете на свою страну огромный позор! Завтра утром, пуская стрелы, вы падете жертвами вашего искусства!» Даже когда победа подтверждает святость предприятия и воины имеют дело только с беглецами, то есть с преступниками, знатный воин не может позволить себе убить более трех человек. К тому же, выпуская стрелы, он закрывает глаза: они настигнут врага, если этого пожелает судьба.
В разгар боя осторожность отступает перед вежливостью. Две колесницы несутся друг другу навстречу. Одна сворачивает. Вражеский колесничий сразу же выкрикивает имя колесничего, который вроде бы уклоняется от боя. Услышав вызов, тот возвращается, пытаясь пустить стрелу. Но противник уже выпустил стрелу, и он видит, что ему остается лишь уповать на добродетель предков, чтобы отвратить от него беду. Но когда второй хочет выстрелить вновь, он восклицает: «Если вы не дадите мне обменяться (моими стрелами с вашими), это будет некрасиво!» И противник, которому напомнили законы чести, снимает свою стрелу с тетивы и, замерев, ожидает смертельный удар.
Пощадить врага – величественно. Прекрасно подвергать себя безрассудно опасности. Высший подвиг – отдать себя за вождя. Преданный вассал постарается подменить вождя, если колесница последнего застряла в грязи или окружена со всех сторон. Он займет его место в колеснице, отмеченной, как и прежде, командным знаменем. Знатный воин не опустит своего знамени даже для того, чтобы спастись от погони. Пока оно развевается, надо двигаться шагом или быть впереди, вплоть до вражеских укреплений. С развернутым знаменем не бегут – это высший позор! Ведь и в бой идут, чтобы почтить свой герб. Самое худшее из несчастий – это риск получить от противника высокомерную пощаду или стать предметом насмешек врага, который может выкрикнуть ваше имя. Требуется немало ловкости, но и сердца, чтобы это отвратить. В сражении между Цзинь и Чу в 596 г. колесница Цзинь, завязнув в грязи, больше не могла двигаться. Положение сложилось отчаянное. Противник развлекается, давая советы. «Воин Цзинь подсказывает убрать поперечную слегу (к которой прикреплено оружие). Как только ее сняли, колесница смогла продвинуться вперед, но совсем мало. Тогда воин Чу советует колесничему снять знамя и затем опустить его на ярмо. С убранным знаменем колесница смогла, наконец, выбраться из ямы. Колесничий поворачивает назад голову и говорит для того, чтобы отплатить за позорящие советы и оскорбительную милость, которые только что получил: «Нас, в отличие от воинов вашей великой страны, не готовят в искусстве бегства».
Поддразнивать противника – вот в чем заключается большая игра боя. Посмеиваются и над своими товарищами, при этом им помогая: «Чжао Чжань отдал двух своих лучших лошадей старшему брату и дяде, чтобы помочь им спастись. Сам же он возвращался на своих остальных лошадях. Он натолкнулся на врага и не смог уйти. Покинув колесницу, он пошел через лес. (Другой воин той же армии) Фэн на колеснице вместе с двумя сыновьями проехал рядом с ним. Он запретил своим сыновьям поворачивать голову назад (потому что увидеть спасающегося Чжао Чжаня было бы для него унижением). Однако те обернулись назад и сказали (назвав беглеца по имени): «Старик Чжао там, позади!» Охваченный гневом, Чжао приказал им сойти с колесницы (их отца) и, показав на дерево, сказал: «Ваши распростертые трупы останутся здесь!» Они должны были сойти, и их отец тотчас же предложил Чжао веревку (чтобы помочь подняться на собственную колесницу и спасти его). На следующий день трупы его сыновей обозначали указанное место. Захваченные врагом, они были убиты и привязаны к дереву».
Бой – это мешанина подвигов, проявлений великодушия, почтения и оскорблений, преданности, ругани, благословения и злых чар. В значительно меньшей мере, чем вооруженная схватка, это противоборство нравственных ценностей, соизмерение чести и достоинства. Там стремятся самоопределиться, принижая противника, но не только и не столько его, сколько тех, кто одного с вами ранга. Сражение – это великий момент, когда воины доказывают всем и каждому собственное благородство и знатность, а заодно и благородство своего князя, своего дела, своей страны. Часто агрессивное и всегда отмеченное желанием первенствовать чувство солидарности, вдохновляющее команду колесницы, проявляется как в испытаниях сражения, так и в испытаниях, которые готовят к битве. Вассал утрачивает свой ранг, если в мирном состязании борьбы его побеждает соратник. Военный министр, позволивший в шутку провести себя словно пленника с веревкой на шее, оказывается больше недостойным своих обязанностей. Больше не будет копейщиком тот, кто, не решаясь убить связанного пленника, роняет копье. Его место на правой стороне колесницы займет верный человек, который не даст себя испугать испускаемым жертвой воплем и хладнокровно отсечет ей левое ухо. Он решительно не боится навлечь на себя месть вражеской души: он связал себя на жизнь и смерть со своими товарищами по команде.
Солидарность команд составляет саму основу чести, и до такой степени, что, для того чтобы окончательно унизить начальника колесницы, достаточно убить его возничего. Составляющая силу армии солидарность вскормлена тесным общением, но вместе с тем укрывает щепетильное чувство чести. Высшим офицерам княжества Цзинь Чжантэ и Фули поручено раздразнить врага; для этого им нужен возничий, который хорошо бы знал край и дорогу. Они просят его в небольшом уделе Чжэн, который в этой войне против Чу связан с Цзинь. Черепаха, к которой обратились за советом, показывает на Шицзюаня, высшего офицера Чжэн. Ранги трех воинов одинаковы, но престиж их княжеств различен. Предупрежденный об опасности, которой бы он подвергся, позволив себя унизить и отнестись к себе как к низшему, Шицзюань готов к защите собственной чести, чести своего края. Он докажет ложность пословицы: «На малом холме нет ни сосны, ни кипариса». Колесница отправляется. «В то время как Чжантэ и Фули остаются в своей палатке, брошенный ими Шицзюань сидит снаружи [отказ от общения домами]. Лишь поев сами, дают они ему еду [закабаляющее отношение]… Когда же они оказываются перед лицом противника, Шицзюань, без предупреждения, погнал лошадей. Двое других, в то время безмятежно игравших на цитре, поспешили извлечь шлемы из футляров и надели на головы. Ворвавшись во вражеские укрепления, они, соскочив с колесницы, схватили каждый по человеку, опрокинули на землю, а затем подняли на руки, чтобы поднести пленных к колеснице. Но Шицзюань, не доэюидаясь их, уже покинул вражеские позиции. Выбрались оттуда и они, вскочили на колесницу и, вынув из колчанов луки, начали осыпать противника стрелами. Когда же опасность миновала, снова сели и принялись играть на цитре (желая прежде всего продемонстрировать совершенное спокойствие). Но затем все же спросили Шицзюаня: «Государь [они обратились к нему, титулуя его таким образом, ибо он, поскольку его семья была княжеского рода, имел на этот титул право, а сам Шицзюань своим поведением только что стер разделявшее их расстояние], мы образуем один экипаж:, мы братья. Почему же дважды вы действовали, не посоветовавшись с нами?» Шицзюань ответил [теперь, когда его престиж был установлен, ему оставалось лишь проявить скромность]: «Сначала я думал только о том, как проникнуть во вражеский лагерь, а потом испугался [у меня нет претензии на то, что в храбрости я вам равен: такое обращение не дает повода для гнева]». Двое других принялись хохотать, говоря: «Государь слишком быстр!» Как видно, в навязываемых честью испытаниях верность охотно принимает обличье предательства.
В братстве по оружию есть что-то двусмысленное, поскольку из сражения проистекают не столько победа или поражение для страны, сколько возвышение или падение личного престижа. И напротив, по отношению к случайному противнику, с которым сошлись прежде всего для подтверждения своего положения в собственном лагере, испытывают не меньше дружелюбия, чем враждебности.
За исключением тех редких случаев, когда война идет не на жизнь, а на смерть, целью схватки отнюдь не является уничтожение врага. Бой должен быть учтив. Князь Сян из княжества Сун ожидает для решающей битвы переправляющуюся через реку армию княжества Чу. Ему говорят: «Их много, нас мало. Нападем на них, пока они на переправе». Князь не следует этому совету. Переправа завершена, но войска Чу еще не заняли своих позиций. Снова князю говорят: «Надо на них напасть!» Он отвечает: «Подождем, пока они выстроятся к бою!» Только тогда он атаковал, потерпел поражение и был ранен. «Достойный называться вождем (цзюньцзы, или князь, знатный человек, человек порядочный) не пытается усугубить трудности незадачливого противника. Он не бьет в барабан, пока его ряды не построены». Хотя князю Сяну и ответили, что уважаема только победа, история простила ему многочисленные и серьезные проступки и ошибки за то, что в тех обстоятельствах он задумывался только о спасении своей чести.
Победоносно лишь то сражение, из которого вырастает престиж полководца. Он вырастает в меньшей степени, когда гонятся только за успехом (и особенно если пытаются довести его до конца), чем если бы была проявлена умеренность. В 614 г. княжества Цинь и Цзинь выступили друг против друга. Обе армии выстраиваются, но боя не завязывают. Ночью к Цинь прибывает посланец с предупреждением: «В обеих армиях много воинов. Завтра утром, умоляю вас об этом, давайте сойдемся!» Но воины Цинь замечают, что посланец не смотрел прямо, а его голос не был тверд: Цзинь уже потерпело поражение. «Армия Цзинь нас боится! Она обратится в бегство! Прижмем ее к Реке! Мы ее наверняка разгромим!» Однако же войска Цинь продолжают отдыхать, и противник может спокойно сняться с лагеря. Оказалось достаточным, что кто-то сказал: «Не уносить с собой раненых и мертвых бесчеловечно! Не дожидаться условленного времени, окружать противника в опасном ущелье подло!»
А вот как должен говорить победитель, которому предлагают возвеличить собственную славу, соорудив монументальный курган на трупах убитых врагов: «Я был причиной, что кости воинов двух стран лежат на солнце! Это жестокость!.. (Несомненно), в стародавние времена, когда сияющие Добродетелью цари вели войны против (не признающих Небесного порядка) варваров и когда они захватывали тех, кто, смахивая на кашалотов, (пожирал слабых, эти цари) могли затем возводить триумфальный курган («фэн»), для того чтобы (навсегда) выставить тела [преступников – дурного вождя и его дурных из-за их оскверненности, но верных воинов]. Ну а теперь преступников нет! и я не вправе вести войну не на жизнь, а на смерть! Есть только верные вассалы, которые до конца проявили свою преданность! Они умерли, связав свою судьбу (мин, или жизнь, судьба, порядок, инвеститура] с предназначением своего князя! Почему же возводить триумфальный монумент?»
Пока вассалы сходятся в суматошной схватке, вся ответственность за происходящий бой и его последствия ложится на вождя. Вождь в одиночестве ведет этот бой. Единственно благодаря его добродетели достигается победа. Он должен во всех сражающихся вдохнуть силу своей души. Себя он обязан отдать целиком. Цигэ предводительствует центральным полком Цзинь; Хуань – его копейщик, Чжанхоу – его возничий. В начале происходившего в 588 г. боя Цигэ ранен стрелой; кровь стекала ему в обувь, но он продолжал бить в барабан. Но в конце концов он сказал: «Мне дурно!» [Вожди под знаменами обязаны следовать этикету. Долг преданных воинов – напоминать им об этом.] Чжанхоу отвечает ему: «С самого начала сражения меня пронзили две стрелы, попав одна в ладонь, а другая в локоть. Я их вырвал, чтобы вести колесницу. Левое колесо стало пурпурным. Осмелился ли я сказать, что мне дурно? Государь, потерпите!» Хуань говорит Цигэ: «Как только начался бой, как только возникла опасность, я спустился с колесницы и повлек лошадей за собой. Государь, вы хотя бы (раз) подумали обо мне? И все же, государь, вам плохо!» Чжанхоу снова заговорил: «Глаза и уши армии прикованы к нашему знамени, к нашему барабану. Все подчиняются им и для наступления, и для отхода. А вот наша колесница! Пока на ней остается хотя бы один человек, дело можно будет довести до конца. Раз вам дурно, неужели вы доведете до катастрофы дело нашего властелина? Одевший кирасу и взявший оружие должен твердо бороться до самой смерти. Вы страдаете, государь, но это не смертельно. Государь, возобладайте над своим страданием!» Переложив вожжи из правой руки в левую, Чжанхоу взял в правую палочку барабана и начал бить. Но он не был вправе действовать как полководец: его кони закусили удила, и битва была проиграна. Полководец достоин своего положения, если после боя в состоянии воскликнуть: «Меня повалил колчан моего лука! Меня рвало кровью! Но мой барабан не прекращал стучать! Сегодня я был вождем!» И потому что он действительно был вождем, его копейщик смог без малейшего труда растолкать врагов, в то время как его возничему со столь истертыми вожжами, что они могли бы полопаться при малейшей попытке подхлестнуть лошадей, удалось провести колесницу с полным грузом через схватку.
Голос, дыхание, душа, горение вождя сообщаются его соратникам по колеснице и всей армии, но прежде всего воодушевляют его знамя и его барабан. Знамя – это все отечество. Когда уничтожено знамя, погибает и удел. Знамя – это сам князь. Прикасающийся к знаменосцу виновен в оскорблении величества, и всюду, где несут знамя князя, выступает и он сам. Но требуются поистине исключительные обстоятельства, чтобы князь подверг опасности одновременно знамя и себя самого. Обычно он кому-то доверяет знамя и кому-то передает командование. Впрочем, очень редки те, кому хочется обрести опасную почесть совершенной полноты власти. Осторожный генерал прикрепляет хотя бы свои позументы к княжескому знамени. Он опасается слишком полного отождествления с государем.
В сущности, после того как армия выступает, а кровавое омовение придало душу знаменам и барабанам, все вассалы в принципе обречены на смерть. Но генерал, у которого в руках находятся командные барабан и знамя, в самом деле посвящает себя смерти, если, приняв полноту власти, оказывается двойником государя. Когда после обращения к черепахе и строжайшего воздержания военачальник, держа в руке топор, видит, как ему вручаются знамя и барабан, он обязан переодеться в костюм, который отделит его от мира живых. Он облачается в погребальное одеяние и отныне сможет выйти из города только через особую брешь, пробиваемую в северных воротах: через особую брешь в Храме предков выносят и покойника в момент погребения. Генерал обязан состричь ногти с пальцев рук и ног, как делают, отдавая себя всего святой силе. С этого момента «посвященный смерти», «он не должен оглядываться назад». Связанный отныне узами абсолютной преданности, лишенный права на двоедушие, он становится душой бойни, открываемой его переодеванием. Это напоминает переодевание заклинателей, которым поручено от имени государя изгнать губительные силы. Переодевшись в свои освященные одежды, заклинатели дают клятву не возвращаться, «пока не доведут свое дело до конца». В течение кампании полководец иногда вновь подтверждает свою верность. Генерал княжества Цзинь Чжунхан Сяньцзы в 554 г. бросил в Реку драгоценные камни и произнес такую клятву: «Я не позволю себе еще раз переправиться через Реку!» Сяньцзы одержал лишь половинчатую победу, однако ему пришлось переправиться через Реку. И он заболел. Его глаза выкатились. Он вызвал преемника и скончался. Умерев, он продолжал, широко раскрыв рот, смотреть вытаращенными глазами. Кто-то заметил: «Может быть, потому, что не завершил своего дела?» Положив руки на прах [жест причащения], его преемник воскликнул тогда: «Государь, вы закончили все дела! вот почему я не продолжаю вашего дела! Река, будьте моим свидетелем!» Тогда тело согласилось закрыть глаза. Удалось наконец закрыть и рот покойного. Погребальная речь о Сяньцзы звучала: «Это был мужчина!»
Обычно знать предпочитает половинчатые победы и неполные поражения. В этом случае знатные особы при честолюбивом князе должны быть готовы к чудовищным опасностям: ведь даже пожрав их, вождь не почувствовал бы себя насытившимся. Все верные вассалы знают поговорку: «Победитель: военный министр! Побежденный: отвар в котле!» Они знают также, что их властелин, если они позволят себя чуточку побить и даже взять их в плен, быстро их простит и даже внесет за них выкуп, счастливый уже тем, что они не перебежали на чужую службу. Пока не совершаешь неосторожности, заканчивая одним рывком свое дело, остаешься необходимым. Хороший командующий умеет сбежать, бросив тяжелое кожаное снаряжение. Самое страшное, что ему угрожает, – это своего рода триумф навыворот и неприятность въезда в город, где ему будут петь с добродушной насмешкой: «Вытаращи глаза! – Выпучи твое пузо! – Брось твою кирасу и возвращайся! – О, прекрасная борода! О, прекрасная борода! – Ты выбросил кирасу, и ты вернулся!» Или: «У быков еще осталась шкура! – да и носороги водятся в изобилии! – Я вышвырнул свою кирасу. Ну, и что? – Шкуры все еще есть, это правда! – но где достать красного лака?» Напротив, после крупной победы военачальник возвращается в город окруженный триумфальной пышностью и среди горделивых песен: «Мы взойдем (теперь они наши!) на их горы! – они больше не задерживаются на холмах (они теперь наши!) – Отныне холмы наши! Отныне горы наши! – Они больше не будут пить из источников! – Они теперь наши! – Теперь наши источники! Теперь наши озера!» В первом ряду торжествующих танцоров генерал-победитель идет в этот день своей славы еще с рукой на топоре.
Трудно отдать топор и не утратить жизни при возвращении символов власти. В 540 г. Цзывэй занимает пост верховного командующего в княжестве Чу. Пока он исполняет эти обязанности, хозяин позволяет ему носить княжеские одежды и иметь двух копейщиков в телохранителях. Все это отнюдь не излишне, если есть желание навязать государствам-соперникам гегемонию Чу. Но заметил один иностранный дипломат: «Цзывэй позаимствовал власть на время. Однако больше он ее не покинет!» И все вожди других краев торопились уступить Цзывэю дорогу, ибо думали, что, восхваляя его судьбу, обрекают на ужасное падение. Цзывэй, действительно, сохранил двух своих копейщиков. Он уничтожил князя Чу и убил его сыновей, присвоив власть. Только одно: чрезмерно отпраздновав свои триумфы, он умер в несчастье.
Перед военачальником, который стремится обеспечить своему оружию слишком большую удачу, возникает альтернатива: либо узурпировать власть, либо погибнуть. Опала следует за триумфом, если ее не предваряет мятеж. Преданный и мудрый военачальник избегает ответственности за победу и делит ответственность за поражение: «Вместо того чтобы брать всю ответственность на себя, вы распределяете ее между вашими командирами шести полков: разве так не будет лучше?» Так формулируются основы морали и воинского духа. Они сложились во времена бесконечных турниров феодальных времен и с той поры почти что не изменились. И офицеры, и военачальники ненавидят войну грубую и победы без учтивости, где приходится бросать свою судьбу на кон в слишком рискованной игре. Они предпочитают прекрасные чередования воинственных парадов и вооруженных перемирий, позволяющих репутациям установиться, а талантам окупиться.
Пока игра ведется честно, феодальный бой напоминает божий суд при допустимости апелляции. Какое-то время освященный успехом победитель удерживает в своих руках судьбу побежденного. Последний, будучи выявленным преступником, просит о милосердии, но делает это с вызывающей униженностью. Если же его мольба истинно покорна, если его исповедь полна, если его признание бессилия откровенно, то этого достаточно, чтобы очистить его от вины за ошибку и восстановить некое равновесие судеб, ибо, целиком отдаваясь в руки господина минуты, он навязывает ему на будущее слишком серьезный вызов, пари, ставку в котором партнеру был бы прямой смысл уменьшить. Победитель заботится о том, чтобы запросить только умеренную компенсацию. По собственной инициативе он торопится укрепить побежденного, реабилитировать преступника.
В 593 г. Сун осаждают войска княжества Чу. Помощи ждать не приходится. Враг принимает меры, чтобы пробыть в лагере до конца осады. Лучшее, на что можно надеяться, – это согласие на сдачу или, самое большее, договор под присягой у самых стен города. Это гнусный позор! Разоряя прошлое и разрушая будущее, осажденные сжигают кости предков и пожирают детей. Они оповещают об этом осаждающих. Это ужасающее признание в бессилии не подстегивает их, а пугает. Войска Чу отходят от города на тридцать стадий. Заключен почетный мир. В 596 г. после семнадцатидневной осады жители Чжэн узнают от черепахи, что их единственное средство спасения – это уход из города после скорбного плача в Храме предков. Потрясенная этим погребальным обрядом, вражеская армия отходит от города. К осажденным возвращается надежда, они вновь укрепляют город. Враг, которому брошен вызов, снова его окружает. Вскоре он в него вступает. Кажется, что все пропало. «Таща за собой на веревке барана [когда на триумфальных церемониях в жертву не приносили самого побежденного вождя, его замещали бараном] с обнаженным торсом (знак траура), князь Чжэн вышел навстречу победителю. Он сказал: «Небо больше не на моей стороне! Государь, мне недостало таланта послужить вам в качестве вассала! Государь, я причинил вам боль и вызвал ваш гнев! Этот гнев поразил мою бедную страну! А ведь ошибку сделал я! Осмелюсь ли я не примириться с вашим указом («мин»)? Если вы пожелаете отправить нас, ваших пленников, на берега (Янцзы) Цзян или моря [изгнание на дикие окраины], мы подчинимся этому указу! Если вы пожелаете раздать нас как вашу добычу среди ваших вассалов, если вы хотите, чтобы мы (мужчины и женщины) были (все) низведены до положения домашней прислуги [уголовное наказание], мы подчинимся этому решению. Но если вы удостоите припомнить давние узы дружбы, если вы пожелаете получить долю счастья, которую могут даровать наши царственные и княжеские предки [это счастье, «фу», будет обретено через употребление жертвенного мяса, которое он сможет прислать в подарок, «чжи фу», если жертвоприношения предкам не будут прерваны разрушением уцела], если вы не разрушите [превратив в грязь] наши Алтари почвы и урожаев, если вы преобразите меня [даровав наконец вашу добродетель] настолько, чтобы у меня появился талант послужить вам в качестве вассала на тех же условиях, что и варвары, среди которых вы смогли образовать девять округов (вашей страны), это будет (с вашей стороны) благодеянием! Это, впрочем, не то, на что я осмеливаюсь надеяться. Я решаюсь (однако) раскрыть перед вами мое сердце! Государь, вам решать!» Побежденный этой убедительнейшей исповедью (государь, умеющий быть столь униженным, несомненно, способен добиться от своего народа преданности), князь Чу приказал своим войскам отойти и даровал почетный мир. Победоносные войска Чжэн в 547 г. вступают в Чэнь. Военный министр сразу же преподносит победоносным полководцам священную посуду предков. Государь Чэнь в траурной прическе держит в руке табличку своего бога почвы. Жители Чэнь, вне зависимости от положения, выстроившись двумя рядами, мужчины и женщины отдельно, и заранее связав себя словно пленников, ожидают. Появляются вражеские полководцы. Один из них озаботился и сам взять веревку. Не для того, чтобы связывать пленников, а чтобы в ответ на униженность ответить собственным унижением. На коленях приветствует он побежденного князя и преподносит ему чашу: тем самым он хочет сказать, что эта победа будет иметь не больше последствий, чем победа лучника на соревнованиях, которые помогают выявить лучших и предваряют общинные гулянья. В свою очередь выступает и второй полководец: он ограничивается пересчетом пленных, сводя захват в плен к символическому жесту, а триумф – к утверждению престижа. Граждане Чэнь немедленно обретают свое прежнее положение и возвращаются к былым обязанностям; очищенный стараниями жреца бог почвы вновь становится центром восстановленного и возрожденного отечества, в то время как армия Чжэн возвращается к себе, покрытая славой, которую приносит умеренность, славой чистой, которую не пятнает опасение перемены фортуны. Ее полководцы не исчерпали одним жестом своей доли удачи. Как нам говорят, они долго пребудут в милости и известности.
Победу завершает триумф. Он ее подтверждает. Победитель отмечает успех. Помимо славы, милосердия он добавляет к своему активу всю добычу, которой побежденные заплатили за свое поражение и его милосердие. Эта добыча – захваченные в бою пленные, заложники или отданные в заклад в качестве гарантии договора земли, врученные в знак обновления союза женщины, преподнесенные в подарок ради возрождения дружбы драгоценности – важна и как трофей, и как достояние. В момент триумфального возвращения победители делят его между собой в соответствии с заслугами каждого, приобретенными на военных турнирах.
Этот дележ служит поводом для нового турнира, на котором соперничество проявляется столь же остро, как и на поле брани. В момент, когда князь во славу своего оружия создает Орден храбрецов и говорит, указав пальцем на двоих: «Вот они – мои герои (буквально, мои мужчины, а еще точнее – мои петухи!)» – один из вассалов, обиженный тем, что, как он счел, его обошли с этим удостоверением чести, воскликнул: «Если бы эти двое были дикими зверями, я съел бы их мясо. Я лег бы на их шкурах!» Добродетель государя начинает и выигрывает войну. Государь получает трофеи. Но он обязан сразу же поделиться своей славой, и осуществленная им раздача тяжелым грузом ложится на его плечи. У вассала, недовольного выпавшими ему почестями и своей долей выгод, есть только одно оружие и только одно прибежище против своего господина, но самое ужасное из всех возможных: он может проклясть. Более того, покончив жизнь самоубийством, он связывает с торжествующим вождем душу, которой тот обязан. Князь Вэнь из Цзинь забыл достойно вознаградить Цзецзы Чуя. Тот ничего не попросил, но прибегнул к могуществу песен: «Дракон [государь] хочет подняться на Небо! – У него в качестве опоры пять змей [пять преданных вассалов]! – Дракон взмыл к облакам! – Только четыре змеи находят убежище! – другая, рассерженная и обиженная, больше не жила!» Затем он убегает на лесистую гору, откуда огонь не в состоянии заставить его выйти. Он умирает сгоревшим, прижавшимся к дереву. Чтобы замолить эту зловещую смерть, способную лечь оскверняющим пятном на его будущую судьбу, князю Вэнь пришлось выделить Цзецзы Чую удел посмертно: как для того, чтобы вознаградить его за прошлые заслуги, так и для того, чтобы отвратить грядущие беды, ему была посвящена гора, на которой он умер. Однако же вассал, желающий не только чтобы ему заплатили, но и насладиться грядущим вознаграждением, ограничится намеком хозяину, что раз ему не оказали милости, значит, несомненно, он заслуживает наказания. Как результат этих обязывающих проклятий и скрытых под видом просьб о наказании угроз, вождю из всех преимуществ победы остается только чистая и голая, без малейшей материальной выгоды слава. Он посвящает свои трофеи предкам, но распределяет их среди вассалов. Если же его добродетель столь фуба, что он намерен закрепить свои успехи приращением захваченных земель, то он идет навстречу собственной гибели, ибо за счет захваченных им земель увеличатся уделы его вассалов. Они же, богатея, испытывают крепнущий соблазн развязать мятеж. Поэтому феодальный князь столь же, а то и больше своих соратников заинтересован в пощаде побежденных. Доведенный до края триумф погубил бы его самого. Для государя главная, а то и единственная выгода от начатой кампании состоит в том, что он сможет испытать своих вассалов. Триумф даст ему возможность «наказать двоедушных». С меньшей легкостью, чем побежденных, он щадит тех из своих полководцев и воинов, кого заподозрит в двоедушии. Он наказывает тех, кто утратил свое знамя, освобожденных противником пленных (которых он также может оправдать или отдать на суд главам их семейств), трусов, оказавшихся неспособными пожертвовать своей жизнью, а также членов их экипажей, но прежде всего склонных всем своим сердцем к недисциплинированности людей – во всяком случае, если из-за ранения они выглядят неспособными служить и кажутся беззащитными. Война «заставляет исчезнуть людей беспокойных». Горе тому, кто захотел бы ее уничтожить! На самом деле благодаря сопровождающим триумф казням она имеет очистительное значение.
Крупные властители, создавшие в Китае провинциальные образования и разновидности мелких наций, превратили войну в свой промысел. С этого момента наступает конец феодального периода. Князь сохраняет только для себя все материальные выгоды от войны. Он присоединяет к собственному домену захваченные территории. Он аннексирует и население. С той поры армия больше ничем не напоминает феодальную группу, которая с большой пышностью и с религиозным настроением отправляется на открытие турнира. Государи периода Сражающихся царств ведут свои войска на захват варварских окраин, которые они пытаются присвоить. Против племен, живущих не по китайским законам, они ведут завоевательные войны, на которые больше не распространяются старые правила боя. Они предпринимают колониальные походы, цивилизаторские аннексии: ими ведутся настоящие войны, жестокие и незамолимые. Побежденных они включают в свои войска, усваивают их технику. Массу их воинов больше не составляют рыцари, но авантюристы, искатели приключений, убийцы, колониальные солдаты. Их армия, где теперь сражаются не ради славы от захвата пленных и получения выкупа, а чтобы убивать и грабить, выглядит национальной армией, когда марширует против армии другого властелина, создателя такого же провинциального образования. В собственно Китае войны между князьями кажутся конфликтами между цивилизациями, между Севером и Югом, между Востоком и Западом. Между Сражающимися царствами кампании – это подлинные войны, где в кровавых сражениях проявляется враждебность провинций, культур, рас и технических укладов.
Когда в 540 г. княжество Цзинь захотело покорить край воевавших пешими горных жунов, оно отказалось от системы колесниц и организовало пешие роты для новой тактики боя. Нашелся храбрец, который предпочел смерть бесчестию сойти с колесницы. Вместе с этим рыцарем были поражены старый порядок феодального боя, знать и сама феодальная система. Вышло еще хуже, когда в 307 г. властитель княжества Чжао создал полк конных лучников, приняв для борьбы со степными варварами их тактику. Ему пришлось преодолевать ожесточенное сопротивление своих вассалов и их приближенных. Знаменательный факт: Цинь, которому предстояло образовать империю, только проведя одновременно целую группу реформ в том, что касается землевладения, и прекратив раздачу уделов, смогло создать армию из пехоты и легко вооруженной кавалерии, образовать основанную на реальных заслугах воинскую иерархию. Из этой иерархии должна была появиться новая знать. Но с той поры начинается царствование технических специалистов, военных инженеров и преподавателей тактики. Тогда-то изобретаются военные машины (мудрец Мэйди в значительной степени обязан собственной славой приписываемым ему военным изобретениям). Тогда же совершенствуется искусство осады, где применяются вода, катапульты, передвижные башни. Тогда во множестве придумываются военные хитрости, засады. Война отныне нацелена на разгром противника. Цинь отнюдь не просит пленных выплачивать выкуп, который бы их обелил: оно их казнит. Его репутацию питают огромные бойни. Сражение лишается всяких качеств облагораживающего турнира. Ценится только успех. Он выглядит плодом магического искусства, а не результатом одобрения религиозных заслуг. В рассказах о войнах эпическое вытесняется чудесным. Героический тон подменяется тоном романтическим. Древнюю мораль чести и умеренности все больше заслоняет культ могущества.
Некогда война придавала честь, но для того, чтобы стать воином, уже следовало обладать честью. Только зрелый мужчина в расцвете сил имел право носить оружие. Тот же, кто даже совсем юным участвовал в битве, уже в силу этого становился совершеннолетним. Вместе с тем не имели права принимать участия в военных играх и испытывать на себе их последствия дети, старики, женщины, все те, кого загрязнял траур, все те, кто был болен и при контакте загрязнял. Никто не осмелился бы убить зачумленного, увести в плен старика, подвергнуть опасности осквернения женщиной такие мужеские трофеи, как отрезанные у врага уши. От воинских поединков не могли также страдать – или пользоваться выгодой от них – все, кто не мог бы участвовать в кровной мести. От подготовительных испытаний в стрельбе из лука старались отстранить высокопоставленных особ павших княжеств, полководцев потерпевших поражение армий, перешедших благодаря усыновлению в чужие семьи людей. Схватка была ценна как испытание в чистоте и открыта только для знатных и чистых.
Напротив, честолюбивые цивилизаторские войны не щадят никого в мироздании: «Наши враги все, в ком есть еще сила, даже будь они стариками… Почему не добивать того, чья первая рана не смертельна?» Нацеленная на завоевание, аннексию война отказывается признать стародавние законы феодальных стычек: ведь это полезная работа, труд простолюдина. Она отвергает имеющее религиозный смысл, но с ограниченной отдачей искусство благородных воинов прошлых времен. Однако старые принципы рыцарских турниров глубоко укоренились в китайской душе: они образуют в ней мощный слой, который отнюдь не исчезает вместе с исчезновением феодальной знати. За исключением случаев, когда он сталкивается с чуждыми китайским законам варварами, китаец вдохновляется чувством чести, куда входят в характерном смешении любовь к спорам и дух умеренности, причем обе эти черты – особого свойства. В любое мгновение может быть брошен вызов судьбе с надеждой, впрочем, не выйти за отмеренные предназначением пределы. Но стоит их перешагнуть, как на смену умеренности приходит яростная разнузданность. В крайних случаях чувство чести, протокольных ценностей, важности равновесия размеренных движений вытесняется без малейшего перехода жаждой сиюминутного безудержного и беспорядочного могущества. Отошедший от правил осуждает сам себя и действует как осужденный, который уже все утратил.
2. Знать при дворе
Знать следует нормам воинской нравственности и в своей гражданской жизни. Однако под воздействием придворных нравов эти нормы принимают новый оборот. Родство и противостояние воинских и гражданских добродетелей позволяет хорошо увидеть забавная история [которая вместе с тем раскрывает, если можно так выразиться, степень романтизма в существовании, где все больше и больше отмечается тяготение к протоколу]. У одной особы в княжестве Чжэн (540 г.) была сестра, редкая красавица. Аристократ княжеского рода запросил ее в невесты. [А следует заметить, что обряды сватовства – это истинная дипломатия: с изысканной вежливостью оберегается достоинство двух желающих вступить в союз семейств.] Другой аристократ, опять-таки княжеского рода, силой навязал семейству девушки дикого гуся, что образует первое подношение в обряде сватовства. [Согласно праву брачный договор двусторонен; однако подношения, выражающие одностороннюю волю, служат скреплению договоров.] Напуганный необходимостью выбора между двумя могущественными семействами, брат девушки обращается за советом к Цзычаню, министру княжества Чжэн. Цзычань – мудрец. Он советует предоставить девушке возможность самой сделать этот выбор. [Согласно праву нареченная не обязана высказывать свое суждение; она вообще не должна ни видеть, ни знать своего суженого; тем не менее, по крестьянским обычаям, жених и невеста соединяют свою судьбу в ходе состязаний в пении и любовных плясок.] Претенденты согласились с этим порядком. Разодетый, в великолепных одеяниях один из них, преисполнившись вежливостью, явился представить пышные подношения ко двору. В свою очередь прибывает второй; он в боевом снаряжении; во все стороны пускает он стрелы; вспрыгивает на колесницу и удаляется: «Вот это мужчина!» Понятно, девушка выбрала воина. Однако же, говоря о потерпевшем поражение в любовных исканиях штатском, она заметила: «Право, он прекрасен!»
Вблизи от властелина приличествует быть красивым. На придворных встречах «совершенно красивый костюм открывает путь (дао) и позволяет продвинуться далеко», ибо одежда создает знатность. Поддержание туалета – это первая обязанность вассала. Ведь одевается он для князя.
Само собой разумеется, недопустимо оставаться голым словно дикарь либо полуодетым наподобие холопа. Эти люди вообще не смеют приближаться к вождю и совершенно не имеют души. Действительно, могущественная душа изначально существует в теле аристократа. Он предал бы ее, позволив, чтобы его увидели раздетым. Потому он разденется лишь в исключительных случаях, скажем чтобы быть наказанным или же посвятить себя целиком священной силе. Никогда не появится голой заключающая в своем теле губительные и ослабляющие чары (нюй дэ) женщина, разве что она колдунья. Перед лицом своего господина, душу которого он не желает ни ослабить, ни осквернить, вассал обязан обычно столь же плотно укрывать свое тело, как и женщина. «Даже совершая усилие, он сохранит свои руки укрытыми; даже в самую жару он сохранит опущенным свое нижнее платье». Его хитон должен быть «достаточно короток, чтобы не собирать пыль», и «достаточно длинен, чтобы голое тело не было видно».
Но, направляясь ко двору, недостаточно быть одетым: нужно уметь одеваться, чтобы быть принятым. Ученики Конфуция Цзэн-цзы и Цзыгун явились в дом, который с визитом посетил князь. Привратник говорит им: «Здесь князь, вы не можете войти!» Действительно, выходя из экипажа, обе эти особы не привели в порядок свою одежду. Они срочно направились в уголок конюшни, чтобы там принарядиться. Привратник, склоняясь перед ними, сразу же сказал: «О вас объявлено!» – и едва они вошли, как к ним навстречу двинулись самые выдающиеся из гостей. Сам князь, поскольку их туалет оказывал ему честь, проявил по отношению к ним милость, в знак своего уважения спустившись на одну ступень лестницы.
Элегантность обязательна; заключается она в ношении одежды, соответствующей занимаемому положению, подходящей к времени года, приличествующей обстоятельствам и соотносимой с положением тех, кому наносится визит. Более того, платье должно составлять гармоничную целостность, где все детали находятся в скрытом соответствии. «Придворный, имеющий право на единственную эмблему, носит красные наколенники и черную пряжку». «Ширина пояса составляет всего два вершка, но выглядит он так, словно в нем четыре вершка, потому что он дважды обмотан вокруг тела». «Пояс сделан из обварного шелка, лишь подвернутого с боков, но с прошитыми концами». «Его завязывают с помощью колец, через которые пропускается черная лента». «Гвардейцы князя носят, когда они справа от него, отделанные шкурой тигра халаты, а когда слева, их халаты украшены волчьими шкурами». «На (первой) рубахе, отделанной голубым песцом, рукава украшены шкурой леопарда, носится халат, который должен быть из черноватого шелка. На халат, отделанный мехом олененка, с рукавами, украшенными голубоватым мехом дикой собаки, надевается халат желтовато-зеленого цвета. На халат, подбитый мехом черного ягненка, с рукавами, отделанными леопардом, надевается черный халат. И наконец, на халате из лисьего меха носится халат желтого цвета». Напротив, на халат, отделанный вульгарно собачьей шерстью или овчиной, запрещено надевать второй халат… (ибо) он изготовлен, чтобы подчеркнуть красоту платья». При визитах соболезнования нужно надевать еще и третий, чтобы не выглядеть слишком элегантным. Но «в присутствии государя всегда показываются в самом красивом, втором халате – за исключением тех случаев, когда держат панцири черепахи: его священный характер, как и святость людей в трауре, требует тройной кирасы из одежды».
«Халат офицера должен быть одного из пяти основных цветов, его нижнее платье, род накидки – одного из соответствующих промежуточных цветов». Различные шапки носят во время траура, поста, опалы, когда занимаются делами и когда возвращаются отдыхать. Есть специальная шапка, дарующая совершеннолетие. Именно шапка – самая благородная часть костюма: шапку никогда не снимают в присутствии вождя, без хорошо посаженной на голове шапки не умирают, а глава о ней открывает самую священную из обрядовых книг – «И ли». Ко двору не являются, не подобрав одежду нужных цветов в правильных сочетаниях. Кроме того, в руке низшему придворному следует держать табличку из бамбука с украшениями из слоновой кости, а высокопоставленному придворному – табличку из бамбука с украшениями из рыбьих усиков. Наконец, пояс надлежит украшать дорогими каменьями. «Находящиеся с правой стороны должны испускать четвертую и третью ноты гаммы, а те, что слева, – пятую и первую ноты». «В присутствии вождя никто, даже выбранный наследник, не смеет допускать, чтобы его драгоценные камни свободно спускались с пояса и бренчали». Должно быть слышно только позвякивание княжеских подвесок. Однако, будучи на своей колеснице, знатный человек прислушивается к гармонии собственных побрякушек, а когда шагает – всегда размеренным шагом, – «слышит звон своих прикрепленных к поясу драгоценных камней, и ни ложь, ни фальшь не в состоянии войти в его душу». Благородный обязан быть чист и храбр. В бою ему следует показать себя хорошим воином («шэнь жэнь» или «лян жэнь»); а при дворе ему следует изощриться, чтобы стать прекрасным («мэй жэнь»), ибо красота («мэй») и чистота («цзе») переплетаются; к тому же смелость неотличима от прекрасной осанки.
Благороден тот, кто держит себя благородно. Можно сохранять благородную осанку («и»), благодаря которой «человек доподлинно человек», если одет в платье, «сшитое из двенадцати полос, подобно тому как год состоит из двенадцати месяцев», с «круглыми рукавами, подражающими кольцу» и приглашающими к «изящным движениям», с воротником, вырезанным углом, со «спинным швом, прямым словно канат», напоминающим о прямоте и правильности, с нижним подолом, горизонтальным, будто коромысло уравновешенных весов, успокаивающим чувства и умиротворяющим сердце. Хорошо одетым не рискуешь, что тебя сравнят с крысой, у которой нет ничего, помимо собственной шкуры, со зверем с безумными и беспорядочными движениями. У человека есть душа, которой одежда придает прочное, верное обличье, душа, которая отныне может долго сохраняться. Больше не услышишь таких слов: «У этого человека нет осанки! – Может ли быть, что он еще не умер?» Напротив, о совершенном дворянине с драгоценными камнями в ушах и в шапочке, украшенной жемчугами так, что она «сверкает, словно созвездие», говорят, что он «навсегда останется незабываем». И не может быть так, что его манеры недостаточно «серьезны, величественны, впечатляющи и изысканны». «Когда одежда такая, какой должна быть, осанка корпуса может быть верна, мягко и спокойно выражение лица, соответствуют правилам обороты речи и приказы». Только тогда вы становитесь вассалом в глазах князя, сыном – для своего отца, а для всех – совершенным мужчиной. Церемония совершеннолетия состоит из одевания, освящающего дворянина и вводящего его в обязанности элегантности. Как только он одет и причесан, словно знатный человек, он может принимать участие в тех состязаниях в хорошей осанке и красноречии, что и составляют жизнь при дворе.
Знать – это прежде всего воины, и самым крупным испытанием для них является соревнование по стрельбе из лука. В нем ничего не сохранилось от былой грубости испытания в ловкости и храбрости (в пошлом смысле этих слов); эта музыкальная церемония отлажена как балет, где следует показывать свою ловкость в прекрасных приветствиях и выглядеть мужественным в своем костюме. Все движения должны быть ритмичны, а стрела, выпущенная из лука не под звук соответствующей ноты, никогда не сможет коснуться цели и в любом случае не будет зачтена. Выступая, отступая, поворачиваясь, оборачиваясь, лучники должны коснуться самого сердца («чжун») обрядовых правил. Снаружи – правильная («чжу») постановка тела, внутри – правильное («чжэн») состояние души – вот что требуется для того, чтобы крепко, надежно держать лук и стрелы. Твердо и надежно удерживаемые лук и стрелы – вот что позволяет сказать, что попали в центр («чжун») мишени. Таким вот образом проявляется добродетель («дэ»), причем не только стрелявшего из лука вассала, но также и добродетель его государя, та единственная, что несет стрелы к цели: вот почему сюзерен, как говорят, уменьшал уделы тех из своих князей, чьи вассалы, низверженная знать, выставляя ненадежность прямоты их хозяина, не умела в соответствии с ритмом попадать прямо в цель мишеней. Но о князе, ежедневно стреляющем из лука так, что «ни одна его стрела не уклоняется от цели» («о, как он достоин славы! – как чист блеск его глаз! – и как верна его осанка!»), тотчас же скажут, что он в состоянии царствовать; он красив, он чист: «Он способен отводить бедствия!» [Известно, что в древности вожди изгоняли осквернение стрельбой из лука.] При дворе добродетельного вождя вассалы пускают стрелы взапуски и все – с самой изысканной любезностью: «Колокола, барабаны готовы!.. – крупная цель выставлена! – Луки натянуты, стрелы на тетиве, – лучники выстраиваются парами!» – «Предлагаю тебе [ «сянь» – термин, обозначающий дарственные подношения и бросаемые сопернику вызовы] доказать свое мастерство!» – Отправляюсь доказать его тебе – и ты выпьешь, молясь обо мне [ «ци» – молитва, со всей скромностью обращенная к священной силе, но с тем, чтобы принудить ее выполнить мольбу]!» Столь велика утонченность, что чаша, которую в наказание и ради примирения предлагают выпить побежденному, преподносится ему в его честь. «Стараясь попасть в цель», истинный рыцарь должен делать вид, что ищет победы из униженности, чтобы «миновала его чаша» и досталась другому честь [честь и чаша обозначаются одним и тем же словом]. Великодушно отдают другому почтенную поддержку, приносимую спасительной чашей напитка (изготовленного для подкрепления истощенных сил, но), сохраняемого для старцев, которым обязаны почтением. Происходящий при дворе поединок в стрельбе из лука между двумя людьми чести самым утонченным образом оберегает взаимную обидчивость. Он включает бесконечное количество коленопреклонений. Это испытание светской дисциплины и умения себя держать. Малейший след дикарской грубости тщательно затушевывается. За каждой целью находится человек, но он там поставлен не для того, чтобы получать удары; ему просто поручено гармоничным и правильно поставленным голосом, в задаваемой музыкантами тональности, восклицать: «Попал!» Очки подсчитывает летописец, есть к тому же управляющий стрельб. Он проверяет количество стрел у каждой пары лучников и заставляет уважать порядок; ему поручено с помощью палки призывать к порядку нарушителей. Так закрепляются правила чести, а после того, как ими все проникнутся, они смогут направлять повседневную жизнь. Когда два соперничающих лучника захотят встретиться на равнине, они выстрелят друг в друга одновременно, будто по музыкальной подсказке. И их хорошо нацеленные стрелы будут сталкиваться на полпути, никому не причиняя зла, конечно если у них одинаков запас стрел. Может случиться, что кто-то один, слишком увлеченный победой, утаивает дополнительную стрелу. С помощью палки второй остановит преступный удар. После чего «плача (из сочувствия друг к другу) и отложив луки, оба совершат лицом друг к другу на площадке для стрельб бесчисленные коленопреклонения и, пригласив друг друга жить отныне, как живут отец с сыном», свяжут себя кровными узами, обменявшись взятой у них из рук кровью. Эти упорядоченные соревнования в стрельбе из лука помогают освободиться от духа кровной мести. При содействии обильных заверений в преданности давняя горечь от насилия и предательств ослабевает, уменьшается; она укрывается так глубоко, что начинает выглядеть исчезнувшей совершенно. Каждый создает себе благородную внешность. Этот костюм верности [ «чжун»; «чжун», «верность», обозначается иероглифом «сердце» и рисунком, представляющим стрелу в центре мишени] является официальной душой знатного человека, цивилизованного существа («вэн» – выдающийся), человека, который действительно человек («жэнь»), который, в отличие от дикарей, способен сдерживать себя. «Одни из правил церемониала («ли») учат нас умерять наши чувства, а другие – совершать усилие для их возбуждения. Путь («дао») варваров – давать чувствам свободу, позволять им скатываться вниз по склону. Церемониал требует совершенно иного пути… Церемониал устанавливает степени и пределы (выражению чувств, а затем – и самим чувствам)». Из осанки, из смысла осанки вытекает контроль, власть над самим собой. Придворная жизнь с ее требованиями этикета, с постоянными угрозами вендетты служит школой нравственной дисциплинированности. Тщательно устанавливаемые протоколом жесты призваны подавлять порывы. «Обряды предупреждают беспорядки, подобно тому как дамбы предупреждают наводнения». Вассалы учатся воспитывать свое сердце, добиваясь, чтобы сердце беспокойное сменялось упорядоченной душой. В церемониях, являющихся соревнованиями в элегантности жестов, они доказывают качество своей души и своего предназначения. Если, представляя свои таблицы (дощечки), один из двух придворных берется за нее слишком высоко, а другой слишком низко, если один держится слишком прямо, а второй слишком согнулся, можно сразу же сказать, что они вскоре умрут или утратят свое положение, ибо «обрядовые жесты («ли») являются телесной субстанцией («ти» – тело, основа, материальная база) того, что позволяет жить или умереть, сохранять или утратить свой удел. О будущем человека судят по тому, как тот шагает направо или налево, как оборачивается, идет вперед, отступает, наклоняется или выпрямляется». Соревнования в вежливости позволяют установить и разделить судьбы: вот почему турниры в обрядовых движениях могут представлять наряду с их значением испытания состязание в мимических загадках. Очень вероятно, что, когда к черепахе обращаются за советом, какой из сыновей должен наследовать только что скончавшемуся отцу, той может захотеться ответить шутливой хитростью: «Пусть все они вымоют волосы и тело, пусть подвесят к своим поясам драгоценные камни, и тогда явится знак!» Пятеро из братьев сразу же помылись и принарядились, но шестой прекрасно знает, что все это поступки, запрещенные во время траура. Он остается грязным, без каких-либо украшений. И ему-то достается наследство (причем божеству даже не требуется подавать дополнительный знак): раз он разгадал уловку черепахи, значит, он проникнут чувством приличий. Ясно, что он обладает добродетелями, которые следует иметь сыну. Сознавая значение обрядов, он в состоянии доказать, что родился благородным.
Подобно тому как некогда душевная добродетель приобреталась во время священных танцев, теперь добродетель души закрепляется придворными жестами. Танцуя, пели, потому что могущество обрядов было полным лишь в том случае, если жесты сопровождались голосом. Но голос – это и есть сама душа, а раз так, значит, пение даже лучше осанки формирует душу. Для того чтобы сформировать совершенного человека, церемониал не столь важен, как музыка. Военная школа или придворная выучка, воинственные танцы или танцы светские служат в значительно большей мере не уроками умения держать себя, а школой интонации. И все же, коли движениями воина движут инвектива или мольба, может показаться, что именно его жестикуляции принадлежит существеннейшая роль. Будучи прежде всего воинами, знатные особы доказывали свою нужность, когда оказывали князю услугу: вот почему старейшими из свободных искусств были стрельба из лука и вождение колесниц. Тем не менее в конечном счете на первое место среди свободных искусств выдвинулось умение красиво говорить, и совет приобрел большую ценность, чем услуга. Придворная жизнь протекает в церемониях и совещаниях, и состязания в красноречии там выглядят наделенными большей действенностью, чем какие-либо другие турниры: очень часто это также соревнования в пении. В 545 г. властелин Чжэн устроил обед для могущественной особы из княжества Цзинь Чжао Мэна, чье доброе расположение князь Чжэн хотел завоевать. Князя окружали его знатнейшие придворные. Чжао Мэн попросил их спеть, чтобы «сделать полной оказанную (князем Чжэн) ему милость (ибо песни – это почесть), а также для того, чтобы показать свои чувства». И действительно, души всех обнажились, но не в создании стихов, а в выборе для пения стихотворений из «Книги песен» («Ши цзин»), ибо и скрытым намерением, и интонацией поющих они приспосабливались к обстоятельствам встречи. На каждую песню Чжао Мэн отвечал своим кратким комментарием, указывая на то толкование, которое он лично придал бы звучащим в стихах почестям. Важнейшая в Чжэн особа Цзычань первым воздал дань истолкователю. Он пропел: «Луговой кузнечик свиристит – а кузнечик на холмах скачет! – Пока не видел я своего господина, – мое сердце тревожно, ох, как оно трепещет! – Но едва я его увидел, – и тотчас я с ним воссоединился – и мое сердце будет умиротворено!» [Это любовная песня, но прислушайтесь: Чжэн не просит ничего другого, как присоединиться к Цзинь, по первому зову этой могущественной и богатой страны, которой вы, государь, управляете, вы, чей авторитет переполняет мое сердце.] И Чжао Мэн отвечает: «Действительно превосходно! Но речь идет о вожде государства (достойном им управлять). Со своей же стороны я конечно же лишен того, что позволило бы мне сравняться с ним [иначе говоря, я принимаю ваше восхваление моей страны, но отклоняю в той части, которая касается меня]. Бою, могущественный, с огромными родственными связями и беспокойный придворный, пропел: «Перепелки ходят парочками – и сороки ходят парочками. – Превращу ли я в своего брата – человека, лишенного доброты? – Сороки уходят парочками – и перепела уходят парами… – Из лишенного доброты человека – создам ли я себе государя?» [Это опять-таки любовная песня. Бою подсказывает (по всей видимости, со скрытым смыслом, в дипломатическом духе), что приличествует объединить усилия; понимать же эти слова следует так: если вам это угодно (это все, что я говорю официально): «Я надеюсь, что союз между Цзинь и Чжэн (как он сейчас управляется, будет добрым союзом)». Но (скрытый иносказательный смысл) следует понимать (если вы согласны в тайне объединиться со мной) так: «Чжэн управляется людьми, лишенными добродетели, и я не признаю их власти».] И Чжао Мэн отвечает [у него нет ни малейшей веры в успех происков Бою]: «Не должно переступать порог дома все, что касается семейных отношений, тем более разноситься по открытому полю! Это вещи, которых никто не должен слышать! [Иначе говоря, я не слушаю, не желаю, чтобы кто-то заподозрил, что я хотя бы наполовину понимаю ваши недоговоренности.]». Теперь наступила очередь Цзысы: «Славны работы в Се – ими руководит князь Шао! – Ужасны эти полководцы – их воодушевляет князь Шао!» [Это военная песня, воспевающая руководителя похода: неужели у Чжао Мэна хватит наглости принять всю хвалу на свой счет?] Тот отвечает: «На самом деле, речь идет об одном из князей [и к князю следует отнести воспеваемые вами достоинства; в той же мере, если речь идет о нынешних успехах Цзинь, где я всего только министр, они должны быть отнесены на счет князя Цзинь], но я, что я могу?» [Иначе говоря, вам меня не обойти и не поставить под сомнение мою преданность.] Затем запел Цзычань [который станет главным советником в Чжэн: он в хороших отношениях с Цзычанем; он отступает на второй план и подхватывает ту же тему, что и тот, но, если можно так сказать, на тон ниже]: «Тутовники долины, что за мощь! – какая листва, какая красота! – Как только вижу своего государя – какова же моя радость! – Тот, кого возлюбило мое сердце! – Неужели он слишком далеко, чтобы можно было о нем мечтать? – Он, кого я уважаю всем своим сердцем, – он, когда смогу я о нем позабыть?» [Иначе говоря, я не уполномочен выражать мою радость по поводу успеха союза, достигнутого при вашем посредничестве, но могу прямо вам сказать, что вы истинный дворянин (цзюнь-цзы – господин), воспоминание о котором я сохраню.] Чжао Мэн [который только что дал подтверждение своей преданности, тем не менее не оставляет своей осторожной позиции, хотя и не доходит до того, чтобы отвергнуть обращенные к нему почести. Он] отвечает Цзычаню: «Позвольте мне принять на свой счет [конечно же не строки, где употреблено выражение «цзюньцзы»], но последнюю строфу [где, как я ее понимаю, вы выражаете по отношению ко мне свои личные дружеские чувства]». И тогда запел Иньдуань: «Сверчок в зале – и год приближается к концу! – Ну, а мы? – Почему нет праздников? – убегают месяцы и дни. – И все же сохраним чувство меры – и подумаем о нашем состоянии! – Возлюбим радость без безумств! – Смелый человек осмотрителен». И Чжао Мэн в ответ: «Прекрасно, истинно прекрасно. Ведь речь велась о человеке, который сохранит свой удел. Что касается меня, то я надеюсь как раз на это [поэтому буду (при любых обстоятельствах) умерен и осмотрителен!]». Наконец запел и Гунсунь Дуань: «Над тутовником порхают овсянки! – сколько блеска в их оперении! – Как любезны эти дворяне – они получат дары Неба!» Это была застольная песня, и она достойно завершала вечер. Чжао Мэн ответил: «Ни непоседы, ни гордецы! Разве могли бы дары Неба ускользнуть?..» Состязание закончилось, присутствовавшие могли подсчитывать очки. Оказались определены достоинства каждого, их предначертания можно было предугадывать: «Бою будет казнен, причем с позором. В песнях звучат чувства души. – Чувство (подтолкнуло) его дурно выразиться о своем князе… Семьи остальных (шести певцов, обнаруживших преданность души) останутся (процветающими) в течение многих поколений. Последним исчезнет семейство Цзычаня (певшего как умудренный министр). Он, занимавший самое высокое положение, сумел принизить себя. Семейство Иньдуаня [после пения Иньдуаня Чжао Мэн, как и после пения Цзычаня, отозвался словом «прекрасно»] исчезнет только перед семейством Цзычаня, ибо он воспел умеренность в радости». В своих песнях вассалы почтили князя и его гостя. Вместе с тем, соперничая в уме с представителем соседнего удела, они соперничали и между собой, будучи лукавыми или верными, жадными или осмотрительными. И едва завершилось это стихотворное состязание с его поэтико-дипломатическим подтекстом, как каждый из них, высказав свою душу, предопределил судьбу как свою, так и своих сородичей. Преданность надо подтверждать. Знатность завоевывается в ораторских схватках. Разве не показывает нам одна из глав «Книги песен» (к сожалению, самым прискорбным образом осовремененная, но в приложении к ней сохранены обрывки песен) будущего государя Юя Великого торжествующим над будущим министром Гао Яо после состязания в красноречии на одном из крупных совещаний, где судействовал Шунь?
Слово предопределяет судьбу Только умеющий говорить действительно знатен и способен послужить своему государю как в княжеском совете, так и при дворах соперников или на встречах знати. «Говоря, не будь легковесен! – не заявляй: «Ба, что за важность!» – Никто, кроме тебя, не выражается твоим языком: – ни одно слово не должно от тебя ускользнуть! – На любое слово найдется свой ответ – и у любой добродетели есть своя цена!» Говорить – значит делать, и даже сделать, ибо тот, кто говорит так, что возразить ему невозможно, определенно невиновен, и, напротив, преступен тот, у кого нет таланта хорошо говорить или адвоката, умеющего высказаться. В 631 г. князь Вэй обвинен в братоубийстве, а такое обвинение достаточно странно, если учесть феодальные обычаи. Но государи Цзинь (у которых есть виды на Вэй) подчеркнуто держат себя как гегемоны и заявляют, что намерены установить от имени верховного сюзерена царствование закона. Цзинь хватает подозреваемого и судит. Его самого отнюдь не заставляют лично предстать перед судом: верности или неверности вассалов достаточно, чтобы доказать чистоту или черноту замыслов их господина. Место князя в качестве обвиняемого занимает сопровождаемый адвокатом («фу») и стряпчим («ши фу») верный вассал. Поскольку этой троице не удается добиться торжества дела князя Вэй, самого князя тотчас же бросают в тюрьму как преступника, но сначала – справедливое вознаграждение! – приговаривают к смерти его защитников: двое казнены немедленно, а адвокату наказание отложено, поскольку ему предстоит выступить с защитой перед сюзереном. Справедливо, что вассалы платят за деяния своего господина, а господин платит за слова своих вассалов. Феодальная группа – это солидарная целостность. Дела вождя бросают пятно на честь вассалов, его добродетели наделяют их красноречивой душой, его козни лишают их слова всяческого авторитета. Преданные вассалы служат глашатаями князя и его представляют. Каждый из них может быть призван исполнить роль глашатая со всеми сопровождающими эту роль опасностями. Или, скорее, тот, в ком полнее, чем в других, воплотилась добродетель вождя, более других уполномочен выступать в роли глашатая всего княжества. Ци победило Лу и лишило его нескольких владений. В 499 г. оба князя встречаются, чтобы принести присягу в новой дружбе, но Ци при этом хотело низвести Лу до какой-то степени вассалитета. Княжеский лагерь разбивают под открытым небом и воздвигают земляной курган, подняться на который можно по трем ступеням: там на договоре будет принесена присяга. Первым должен дать клятву князь Ци. Как победителю и более могущественному государю ему принадлежит обязанность составления присяги. Если ее текст не будет удовлетворять людей из Лу, им придется сразу же составить и предложить свою версию. Важно, чтобы они сохраняли все свое хладнокровие: требуется, чтобя князя сопровождал невозмутимо преданный глашатай. Князь Лу приказал, чтобы его сопровождал Конфуций. Князь Ци захватывает с собой широко известную особу, Яньцзы, опытного краснобая, в значительно большей степени ловкого, чем преданного. Действительно, он славится своими уловками и хитростями. [Ему удалось одним махом избавить князя Ци от трех наемных убийц, которые могли стать беспокойными, и все это – лишь предложив вручить персик самому смелому из них. Для вручения в качестве премии имелось только два плода. Само собой разумеется, сначала пригласили высказаться тех, в чьих делах было меньше блеска, и сразу же передали им персики. Самый смелый покончил самоубийством, как только увидел, что его лишают чести победителя. Для сохранения чести двое других поступили таким же образом.] У каждого из князей был такой советник, какого он заслуживал. Властелину Ци свойственна чрезмерность. Он любит пышность: при его дворе множество музыканток, танцовщиц, шутов. Его фаворит Яньцзы, с ловкостью придумывающий трагические шутовские выходки, карлик. Этот уродец презирает обрядность; ему неизвестно искусство с достоинством подниматься по ступеням лестницы и шагать с расставленными локтями, летя на службу хозяина. Он сторонник деловых политических маневров, а не религиозных формальностей. Лу обладает всего лишь скромным двором, но это княжество – страна ритуальных традиций. Вот почему гигант, мудрец, апостол искренности сам Конфуций был помощником у князя из Лу. Князья восходят на договорный курган и усаживаются лицом к лицу, одинокие и безоружные: воплощение чистой мощи. Вассалы расположены вдали, у самого подножия ступеней – помощники. Некогда во время подобной же встречи, когда Ци хотело навязать Лу катастрофический договор, в лагере Лу нашелся смельчак, который, преодолев все ведущие вверх ступени, угрожал своим кинжалом князю Ци и заставил его принести неожиданную клятву. В те времена князь Ци и его министр были мудрецами, и они тщательно и честно выполнили навязанный им силой договор: для Ци это было большой удачей. Но времена изменились: как и в прошлом, победа оказалась на стороне Ци; однако верность и преданный советник находятся на стороне Лу. На этот раз князь Ци, стремящийся подтвердить с помощью силы победу, которой его мудрость не заслуживает, пытается запугать князя Лу, находящегося в одиночестве на вершине кургана. Придворный предлагает призвать танцоров. «Да», – сразу же соглашается князь Ци. Тотчас выступает вперед, под хаотичный шум барабанов и криков, масса флажков, копий и алебард. Но ничто не в состоянии поколебать верную душу Конфуция. «Быстрым шагом преодолевает он первые ступени ведущей к вершине кургана лестницы, но не последнюю, и взмахивает в воздухе рукавами». Этикет не дозволяет преданному вассалу более резких жестов. Но если вассал обладает умением держать себя, то он владеет и искусством красноречия. Поднявшись на вторую ступень, Конфуций заговорил. Яньцзы не смог ничего возразить. Благодаря талантам глашатая Лу восторжествовало над Ци. В договор была включена оговорка, обещающая возврат захваченных земель; и (поскольку любое состязание между престижами князей предполагает наказание побежденных – то есть преступников) Конфуций, для того чтобы отметить торжество права, добился проведения казни. Агиографическая традиция утверждает, что Конфуций добился четвертования шутов и карликов: разве это не было лучшим способом продемонстрировать поражение врага обрядов, неверного князя, министром которого только и мог быть шут и карлик? Голосом глашатая вещает княжеская душа, и в этих ораторских схватках, каковыми были эти встречи вождей, именно она завоевывает для удела славу или приносит ему стьщ. Во времена, когда сражение могло завершиться только полупобедой, красноречивый советник в большей степени, чем генерал, был великим завоевателем престижа и истинным помощником князя.
В еще большей мере, чем на войне, солидарность феодальной группы закреплялась на придворных собраниях. Вассалы вручают себя государю на заседаниях совета. От князя получают они свою мудрость и в форме своих суждений ее ему возвращают. Княжество погибает, если все вассалы, все советники не одушевлены одной добродетелью. «Выглядеть единодушными и перессориться – ах, это величайшее из несчастий!» Если не единодушны сердца, «нет смысла заполнять словами зал аудиенций». Напротив, надо, чтобы «каждый умел взять на себя ответственность («цзю» – дурной и положительный результат)» за мнение, которое высказывал сам или на котором настаивали другие и которое князь от имени всех поддержал, сказав «да». Все советники вынуждены исполнять одобренное мнение, разве что они позаботились уйти от личной ответственности. Но отвергнуть решение, которое в принципе не может не быть единодушным, – значит оторваться от феодальной группы, самому исключить себя из нее, навлечь на себя проклятие, рискуя проклясть своих знатных особ и государя. Отстаивающий свое мнение вопреки другим советникам обречен на искупление губительных последствий решений, против которых выступает. Согласное суждение трех советников равнозначно единодушию всего совета. Трижды повторенное возражение клеймит решение как бы отсроченным противоборством; оно временно высвобождает судьбу, но ценой будущности возражающего. Он обязан уйти в отставку, отказаться от своих обязанностей, отправиться в изгнание: ему следует искупить то, в чем он уличает, как в ошибке, других. Но смириться означало бы «остаться ради ненависти» и напустить злые чары на принятое решение. За исключением крайних случаев, возражающий не должен проклинать других и отлучать сам себя. Если вассал, совет которого был отклонен, покидает свою страну, он порывает с родиной и предками: он не может брать с собой посуду, которую использовал при совершении обрядов поклонения предкам. Он утрачивает своих божеств. «Как только он пересекает границу, им разравнивается площадка и возводится курган. Лицом он поворачивается к родному краю и испускает стенания. Он меняет халат, нижнее платье, словно в трауре, одевает он белую, без каких-либо украшений и лишенную цветных краев шапочку. Он носит башмаки из необработанной кожи, подножка его экипажа покрыта шкурой белой собаки, у лошадей его упряжки грива не подстрижена. Сам он прекращает стричь волосы, подправлять бороду и обрезать ногти. При приеме пищи он избегает совершать какие-либо возлияния [ибо оторван от общения с божествами]. Он воздерживается от утверждений, что невиновен [как и от утверждений, что виновен: лишь у вождя достает духа и власти для того, чтобы формально признать себя виновным]. К нему не допускаются его жены (во всяком случае, его главная жена) [и его сексуальная жизнь, как и его семейные отношения, прерывается]. Лишь в конце трехмесячного срока возвращается он к своей прежней одежде». Изгнанный вассал соблюдает траур по покинутой родине и носит траур по самому себе. Им разрываются прежние связи и отвергается собственная личность, какой она была прежде. Когда по истечении трехмесячного срока им снимаются знаки траура, он прекращает быть человеком такого-то государя и жителем такого-то края. Все то время, пока он придерживается траура и полного воздержания, он держит своего властелина под угрозой собственного самоубийства. Эта угроза обладает ужасающим могуществом, и ее достаточно, даже в отношении чужеземца, для обуздания характеров. Вассал князя Чу сумел добиться для своего побежденного господина помощи от армий княжества Цинь, стеная в течение семи дней у стен княжеского дворца, причем его голос не стихал даже на мгновение и в его рот ни разу не попало даже ложечки какого-либо напитка. Когда возражающий вассал покидает отечество и постится, он пытается принудить своего господина отвергнуть проекты, с которыми сам не хочет связывать своего имени. В срочных случаях он может прибегнуть к более решительным средствам. Обманутый своей женой, дочерью князя Цинь, князь Цзинь освобождает разбитых им и взятых в плен генералов Цинь. Появляется вассал, который выговаривает князю, а затем «плюет на землю, не отвернувшись». Тем самым он подвергает проклятьям княжеские решения. И перед князем возникает мучительный выбор: надо либо отказаться от проклятого решения (как он и поступит), или же предать казни вассала, подвергая себя всевозможным карам за казнь, которую тот сознательно спровоцировал. Так преданный вассал, не навлекая на себя наказания, способен избавить своего князя от дурной судьбы, которую может вызвать неловкое решение: для этого достаточно, чтобы возражающий воскликнул, жестом указывая на сторонников иного мнения: «Они этого хотели!» Если государь следует их мнению, но достаточно осторожен, чтобы жестом отметить свои оговорки, можно будет, в случае посредственности успеха, избавиться от дурного деяния, казнив провинившихся министров. Беду перекладывают на них. Конечно, со стороны государя более величественным было бы взять всю ответственность на себя, сказав: «Мои генералы и мои министры всего лишь мои руки и мои ноги», но, если в теории у удела есть лишь одна душа – и это душа государя, если в принципе совет обязан быть единодушен, на практике основная польза от дворцовых совещаний в том, что они позволяют выявить ответственного за каждое суждение: с этой минуты произнесенные слова не направляют судьбу неотвратимо по одному-единственному пути. Оказываются возможны раскаяния и оказываются обозначены искупительные жертвы, которые могут потребоваться. На совете, как и в битве, стремятся разделить ответственность и боятся высказывать окончательное мнение. Именно потому, что судьба зависит от слова и обнажает душу, каждый советник учится не то чтобы говорить, ничего не сказав, но выражаться хотя бы только посредством ставших пословицами оборотов. Они вызывают уважение своим традиционализмом: но, кроме того, если они и освящены обычаем, то, с другой стороны, обладают только нейтральным значением, и прежде всего способны быть истолкованы многообразно. В идеале прекрасно, если совет принимает обличье состязания в пословицах, а решение выглядит ребусом. Князь Сянь из Цзинь в 659 г. обсуждает, передать ли командование армией своему старшему сыну. Тот уже намечен наследником. При дворе у него есть своя партия. Другая партия образовалась вокруг фаворитки князя, ненавидевшей его старшего сына ненавистью мачехи. Эта партия и предлагает назначить юного князя полководцем. Ведь это лучший способ его погубить. Если он совершит преступление, потерпев поражение, значит, он виновен. Он будет виновным, он уже виновен, если, будучи победителем, подвергнется подозрению, что намерен использовать престиж победы против отца. Друзья юного князя стараются избавить его от этого испытания. Князь Цзинь принимает собственное решение: он доверяет своему старшему сыну командование войсками, но, когда передает ему платье полководца, обнаруживается, что молодому князю придется носить одежду, состоявшую из двух равных частей, и металлический полукруг. В загадку ребуса, созданного таким платьем, пытаются проникнуть пятеро превосходных советников. Из одних толкований прямо вытекало, что молодому князю следует открыто продвигаться вперед, но другие заключали, что ему следует избегать сражения. Тонкость происходивших споров дает высокое представление об ораторском искусстве, которое тогда требовалось от советников. Довольно-таки любопытно констатировать, что начатая под покровом велеречивых споров на Государственном совете интрига велась в тайне шутом, который был близким советником князя. Юродивые, певцы, шуты играли при феодальных дворах роль, которая возрастала по мере того, как превратившиеся в самовластных правителей князья обретали все более чувствительное сознание величия, отныне допускавшего лишь тайные и завуалированные советы. Искусство восхваления, которым традиционно владели шуты, позволяло им придавать своим упрекам хорошо затушеванный оборот. К тому же они не говорили от имени феодальной группы и на их словах не лежал тот же ужасающий груз, что и на высказывании вассала, связанного суровым долгом искренности. При дворе, как и в боях, специалисты постепенно вытесняли знать. В милости вождей подлые, но знакомые с приемами пения и умеющие придумывать сказки люди сменили вассалов, которым одна знатность давала право говорить и чья искренняя душа проявлялась в использовавшихся ими стихотворных пословицах и обрядовых оборотах речи, где была запечатлена мудрость предков.
Лишь обладая какой-то частицей княжеской души, можно уметь хорошо одеваться, держать себя, говорить, быть мудрым и быть знатным. Знатен тот, кто ест много и есть умеет. Он доедает за вождем и должен быть тем сыт; только вождь обладает душой, способной с подчеркнутым презрением относиться к пище и удовлетворяться добродетелью жертвоприношений. Те, кто хвастались, что принадлежат к породе, в которой вот уже много поколений знатно ели, любят повторять такую поговорку: «Сы эр бу сю». В стародавние времена этот оборот, вероятно, значил: «Не бросайте разлагаться тело умершего!», – но если лица с возвышенными чувствами видели в поговорке добрый совет: [ «Оставьте мудрые примеры, которых] даже после смерти не касается разложение!» – то сильные мира сего предпочитали бы понимать ее так: «[В благородную породу даже] смерть не привносит разложения [и семья остается крепкой и живой]», и несомненно, они желали бы, чтобы так и было на самом деле и можно было бы утверждать: «После смерти [тело великого] совершенно не подвержено разложению». Это подтверждает, что одни и те же представления, заставлявшие изобретать обряды, благодаря которым мертвый защищался от ужасов медленного разложения, способны как подталкивать к желанию сохранять труп неопределенно долгое время, так в конце концов превращаться в простые нравственные предписания. Знатные особы феодального периода были прекрасны и обладали чистой душой и телом потому, что их еда была чиста и богата, ели они в соответствии с обычаем хорошо приготовленные блюда и, наконец, питались рядом с князем. Им были запретны многие продукты: внутренности волка, почки собаки, мозги молочного поросенка, рыбьи потроха, гузка домашнего гуся, желудок оленя, зоб дрофы, куриная печень. Весной и осенью они смешивали с порезанным луком горчицу. К куриному бульону или бульону из перепелки и к мясу куропатки ими добавлялся таран, к поджаренным курам и фазанам – ароматические травы, но никогда таран. Таким же образом приправляли леща и окуня, которых готовили на пару. При еде порезанной ломтями говядины применяли как пряность имбирь. Мясо лося, оленя, косули или кабана подавалось либо порезанным на высушенные и отбитые ломти, либо сырым, но в этом случае порезанным на очень тонкие куски. Среди блюд изысканных ели посеченных и законсервированных в уксусе улиток, сдобренный отварным рисом бульон из фазана, кашу из грубо молотого, слипающегося риса, смешанную с бульоном из зайчатины и собаки, фаршированную тараном и сохранявшуюся в соли рыбную икру. Помимо перебродивших напитков пили сдобренную уксусом воду и сливовый сок. С персиков до блеска отскабливали шкурку, и так, чтобы они выглядели зеленоватыми, будто желчь, в которой заключалась храбрость. На самых избранных пирах подавали зажаренных черепах, ростки бамбука и тростника, рубленых карпов: эти блюда особенно подходили для чествования военного, которому вдобавок подносилась вырезанная из каменной соли фигурка тигра. Все блюда разносились и елись в установленном порядке. В соответствии со строгими правилами раскладывались столовые приборы. Вареную рыбу располагали так, чтобы ее хвост был повернут к гостю, но укладывали таким образом, чтобы летом ее спинка была повернута вправо, а зимой вправо смотрел ее живот. За княжеским столом амфоры были повернуты носиком к князю, а за другими столами их носик должен был смотреть в сторону главного приглашенного. По левую руку ставились все соусы и смешанные напитки, которые следовало брать правой рукой. Запрещалось есть пшено не ложкой, пить бульоны, не пережевывая трав, пить рассол, словно он был слишком беден солью, подбрасывать палочками рис вверх, чтобы он остыл, или же скатывать в шарики, чтобы быстрее заглатывать. Куски не расхватывались, словно добыча, а кости не швырялись собакам. Если арбуз предназначался князю, его разрезали пополам и прикрывали салфеткой. При обслуживании придворного высокого ранга арбуз опять же разрезался, но салфетку экономили. Простой придворный получал арбуз со срезанной нижней стороной. А в народе арбуз просто разгрызали зубами. Нельзя было иметь потных рук, производить шум или гримасничать ртом. Проваренное мясо разрывали зубами, сушеное – руками. Не выкладывали назад, на тарелку, извлеченные изо рта кусочки рыбы. Пока хозяин дома не опробует всех блюд, рот не ополаскивали. Есть начинали прежде хозяина, но заканчивать следовало только после него. За столом вождя следовало остерегаться выглядеть обжорой и, рассаживаясь на своей циновке, старались держаться немножко позади. Однако едва вождь очищал пальцами уголки рта, все прекращали еду и выпивали, когда им предлагали подать что-нибудь снова, отказывались, говоря: «Мы объелись!» И всем было неприлично уходить «приплясывая и выделывая коленца». Тем, кто плохо переносил выпивку, угрожали козлами; наблюдатель и цензор напоминали им о правилах приличия. «Стоит напиться нашим гостям – и один кричит, а второй извергает ругательства! – Переворачивая наши вазы и наши горшки – они, спотыкаясь, пляшут!» Хотя ни один из приглашенных «не может себе позволить сказать, что он не сыт», все, с другой стороны, обязаны делать вид, что только пробуют блюда. Во время пиршеств, устраиваемых большими вождями, мясо подается крупными ломтями, а не порубленным на мелкие кусочки. Подношение еды, которым человек облагораживается, но и подчиняется, принимается осторожно, со смешанными чувствами почтительности и недоверчивости, высокомерия и униженности. У вассала от рождения преобладает почтительность, он не может не есть жадно пищу, которой хозяин его угощает; но должен есть ее, строго соблюдая приличия: «Если князь передает вам свои объедки, ешьте из его собственной тарелки, во всяком случае, если ее можно будет вымыть после того, как вы поедите». Связь, родившаяся из этого общения, будет только теснее, если вы поделите не только еду, но и посуду. «Если князь одаривает вас плодом с косточкой, сохраните косточку на вашей груди», ибо это знак его милости. Если князь одарит вас пищей, ешьте ее, но сохраните долю для ваших родных: вы их порадуете, вы сделаете богаче их существование, и вы распространите на более старое поколение свои права на знатность».
Князь кормит вассала. Тот знатен ровно настолько, насколько получает пищи, и предан в точном соответствии с тем, как накормлен. Предатель вынашивает заговор. Он оплачивает дворцовых поваров и лакеев. И вместо того чтобы каждый день готовить для высших придворных курицу, на которую они имеют право, повара готовят им только уток, а лакеи, чтобы обидеть их еще больше, забирают уток, оставляя только их сок. Этого достаточно, чтобы началась вендетта и вспыхнула дикая ярость: «Я хотел бы сделать себе ложе из их шкур!» Князь получил от дружественного сеньора чудесный подарок – крупную морскую черепаху. Прибывший ко двору вассал чувствует, как шевелится его указательный палец, палец, которым берут еду. «Когда так со мной случалось, – говорит он, – я всегда ел замечательную пищу». Но заранее предупрежденный об этом и раздосадованный, что вассал уверенно рассчитывает на участие в пиршестве, князь не приглашает его. Недовольный вассал опускает свой палец в котел, облизывает его и уходит. Тотчас же князь задумывается над тем, как убить вассала, а тот замышляет убить князя. Связь между ними разорвана. После того как Конфуций увидел, что его властелин предпочитает его советам губительные песни музыкантов, присланных коварным врагом княжества Лу, он сначала сдержал себя и не впал в отчаяние. Он решил дождаться времени большого жертвоприношения, сказав: «Если князь пришлет высшим придворным жертвенного мяса, я смогу остаться». Срок наступил, но Конфуций ничего не получил, чтобы вскормить свою преданность. И тогда, словно отлученный, он уехал, обрекая себя «на бесконечные странствия из края в край». Вассальная связь создается повседневным сотрапезничеством с князем, но самое важное – что наряду со знатностью дает постоянное место в придворной иерархии – это участие в княжеских жертвоприношениях, в принесении жертв почве и особенно княжеским предкам. В прекрасных гимнах воспевается слава государя, чья благодатная добродетель принесла полям процветание: он сможет воздать пышные жертвоприношения, на которые представляемые выбранным из состава семейства сородичам предки явятся поесть и забрать свою долю урожая; после них попразднуют князь и его вассалы: «Уважительно наблюдайте за огнем, – расставьте обширные подставки: поджаривайте, варите! – А вы, княжна, столь важно держащаяся – расставьте побольше ваз! – Вот хозяева и гости! – предлагаемые и передаваемые чаши! – Обряды и движения превосходны! – Обряды и речи совершенно правильны! – Представляющий духов святой – вскоре отплатит мне большим счастьем: —десять тысяч лет в награду! – Себя я отдал целиком: – из обрядов я ничего не упустил! – Заклинатель говорит своему оракулу, – оплата благочестивого потомка: – «Сладко богоугодное подношение!» – Духи поели и выпили! – Они все предвещают тебе счастье – в соответствии с твоими пожеланиями, в соответствии с правилами! – Ты был серьезен, ты был деятелен, – ты был тщателен, ты был точен. – Прими же навечно их дары – мириадами и сотнями тысяч! – Совершены обряды и жесты, – колокола и барабаны, прогремите завершение! – Будучи благочестивым потомком, я присаживаюсь; – заклинатель говорит своему оракулу: – «Духи утолили свою жажду!» – Представитель предков – выходи под звуки барабанов, колоколов! – Отправляйтесь, изображающие духов! – А вы, слуги, а вы, княжна! – быстро и без задержек подайте еду снова! – С моими дядьями, с моими братьями – все вместе, мы попразднуем! – Пусть войдут и поиграют музыканты! – Пусть подтвердят они наше благополучие! – А вот и еда! – все нравится и всего много! – Наполненные вином, насыщенные едой, – великие и малые, простершись, говорят: «Духи выпили и поели – даруя государю долгую жизнь! – Очень обильно, в самый подходящий день, – вы в полную меру напились и наелись! – Сыновья, сыновья, внуки – род продолжается, за вами следуют!» Вассалы привносят свой вклад в жертвоприношения государя. Подношения, приносимые ими князю, тот передает своим предкам: августейшая святость обогащает в результате этого высшего освящения пищу и напитки. Общаясь после государя с княжескими предками, вассалы поочередно, в зависимости от их ранга, питаются этими святостью и благородством. «После жертвоприношения поедают остатки… (Сначала) остатки (жертвоприношения) ест представитель предков. Когда он (насытившись) встает, государь и его министры, четыре (в общем) человека едятюстатки. Когда князь (насытится и) встает, едят высшие придворные в количестве шести человек: вассалы поедают оставшееся после государя. Когда (насытившись) поднимаются высшие придворные, остатки ест простая знать числом в восемь человек. Когда (насытившись) они поднимаются, то забирают с собой блюда, чтобы выставить их внизу лестницы пиршественного зала: низшие [или «ся», те, кто должен оставаться внизу общественной пирамиды] едят остатки после высших [или «шан»: допускаемых в пиршественный зал]. Принцип, регулирующий кормление, состоит в том, чтобы на каждом уровне допускать к еде все большее количество особ. Так отмечаются степени знатности и символизируется размах княжеской щедрости». «Самые знатные, те, кто ест не больше других, а самое лучшее, получают куски мяса, прилегающие к самым благородным костям [плечам, говорили во времена династии Чжоу]; менее знатные, те, кто может съесть много, но не столь же хорошее, получают куски мяса, прилегающие к менее благородным костям». Вассалы платят дань в зависимости от достоинства их удела; государь перераспределяет их подношения, обогащенные посвящением духам. Их всех он питает священной пищей, но каждому из них выделяет ее в предусмотренных протоколом пропорциях и порядке. В соответствии со своим рангом каждый получает строго определенную долю священной силы и знатности. Хотя количество и качество этой силы изменчивы, ее сущность остается одной и той же. Все вместе они образуют знать, они люди верхушки, те, кого допускают к еде, хотя и после вождя, но на его возвышении, к еде, которой питаются души покойных вождей. Их душа, как и душа вождя, не исчезнет сразу же после кончины в земных недрах, а отправится ввысь, туда, где в небесных просторах вожди еще окружены придворными и куда поднимается дым от сжигаемого жира жертв. И в течение жизни они будут обладать в своих семействах святостью вождя, всем престижем, позволяющим руководить людской группой, всей добродетелью, дающей способность делать удел плодородным и предоставляющей право на владение землей. Когда вождь приступает к первой пахоте, он в одиночку проводит первую борозду: тотчас же земля оказывается оплодотворена, и все ее первые дары преподносятся лицу, осуществившему десакрализацию почвы. В то же время все вдохновлены сконцентрированной в их вожде, но в них рассеянной священной силой. Вслед за вождем они в порядке их достоинства, становясь все более многочисленными, по мере того как знатность их уменьшается, их насыщенность действенной добродетелью сокращается, вспахивают все большее количество борозд: вслед за вождем они приобретают выдающееся, но подчиненное праву вождя право на поля, где крестьянам остается лишь гнуть спину, выполняя работу черни, дающую только презренные права.
Каждое знатное лицо – это вождь с расплывчатой добродетелью. Одна и та же душа находится в вожде и в образующей его двор знати. Вот почему узы вассалитета предполагают полное единение воль. Они совершенно не отличаются от уз родства, в ту же эпоху связывавших отца и сына. Вассал соблюдает траур по своему вождю с не меньшей строгостью, чем по своему отцу. Феодальная группа – это разновидность семьи, так же как семейная группа (дальше мы это увидим) представляет собой разновидность феодальной группы. Подобно домашнему сообществу феодальное сообщество есть общинная целостность. Его члены одержимы одним и тем же духом, но, поскольку группа иерархизирована, охвачены они им в разной степени. Брат, пытающийся подменить брата, вассал, желающий свергнуть своего вождя, а подобная практика была делом повседневным, не ставят себя вне закона группы, а лишь посягают на ее порядок. Они не разрушают целостности, не совершают преступления против родины или против семьи, но лишь преступление оскорбления величества, да и то лишь в одном случае: если терпят неудачу, ибо их успех раскрыл бы в них величие, превосходящее величие жертвы, которая оказывается истинным преступником. Вот почему в то время как усилие однородной группы направлено на поддержание и укрепление общинного союза, усилие феодального сообщества нацелено наиболее явственным образом на поддержание той иерархической упорядоченности, которую оно себе придало: вот почему церемонии, периодически восстанавливающие общение между преданными членами группы, отлажены таким образом, чтобы отмечать протокольными дозами степень престижа, положенного каждому из них. Укрепление чувства дисциплины служит предметом всякого общественного символизма. Дисциплина – это идеал, поскольку неподчинение – это факт. Никто не думает, что способен выжить вне иерархии, но каждый, кто в нее вступает, начинает обладать частицей той заразительной добродетели, что составляет святость признанного вождя. Накопление в себе престижа– это единственное ремесло вождя. Ему надо оставаться бездействующим князем, чтобы оставаться князем верховным. Но как только требуется действовать, оказывается нужен вассал, который один и может действовать, но для этого ему должна быть ниспослана часть княжеской добродетели. Однако он покушается на достоинство своего вождя и в том случае, когда неудачей наносит ущерб его святости, и в том случае, когда его успех слишком значителен и придает ему самому чрезмерную святость. Если вассал действительно решает действовать, то обрекает себя на искупление, ибо, будь он глашатаем или полководцем, ничто не отличает абсолютную преданность от мятежного честолюбия. Для того чтобы ярчайшим образом проявить себя, преданный слуга должен быть, возможно, и не совсем бездействующим министром, но, строго говоря, министром, который действует лишь формально и для формы. Первейший долг вассала, искренность («чэн»), проверяется его поведением, которое должно абсолютно подчиняться законам этикета. Если стремишься показать, что предан, следует ясно показать, что действуешь, думаешь, чувствуешь согласно протокольным правилам. В публичной жизни все – только представление, и представление отлаженное. И так продолжается до тех пор, пока в милости князей специалисты не одерживают победы над старой знатью. С той минуты, как тайный совет, а еще хуже – двор легистов вытесняет двор вассалов с его турнирами и дебатами, дни феодальной знати сочтены. Верно, честный человек придет на смену знатной особе: последняя была готова пойти на любые услуги, первый будет гордиться тем, что ему все известно. За долгие века своего царствования феодальная дисциплина привила китайскому народу ценнейшие добродетели. Он оценил достоинства формализма, взвешенных поступков, готовых оборотов. Китайцы поняли нравственную ценность конформизма. Своим важнейшим долгом они считают соблюдение на деле полнейшей и правдивейшей преданности; им достало мудрости определить эту практику как формальное одобрение целого комплекса устоявшихся условностей, установившихся иерархий и добрых традиций. Из искренности и чести они сделали основополагающие принципы своего поведения и мысли. Они строго кодифицировали практику этих добродетелей и, решившись посвятить свою жизнь культу этикета, сумели избежать потрясений, к которым могут привести анархические поиски справедливости и истины.
Глава четвертаяЧастная жизнь
Если верить китайским утверждениям, сыновняя почтительность в течение всей древности составляла среди китайцев основу семейной нравственности и даже нравственности гражданской. Уважение отцовской власти считалось самой большой из обязанностей, главной обязанностью, из которой проистекали все другие социальные обязанности. Если князь заслуживал повиновения, то потому, что народ видел в нем своего отца. Какой бы ни была правительственная власть, ее сущность всегда выглядит патриархальной по своему характеру, и обязанности перед государством воображаются как продолжение семейных обязанностей. Верный подданный рождается из почтительного сына. Если только отец воспитал в сыне почтительность («сяо»), значит, он воспитал в нем и верность («чжун»). Таким образом, отец – первый представитель власти, а согласно классической теории, он сама эта власть, причем не по поручению; она ему принадлежит в силу основывающегося на природе права.
Эти концепции соответствуют упрочившимся к сегодняшнему дню чувствам до такой степени, что сами китайцы оправданно могут чувствовать себя вправе принимать их за врожденные. Однако у этих чувств есть своя история. Они были привиты нации благодаря пропагандистским усилиям школы ритуалистов и церемониймейстеров. Те выделяют основания национальной морали, принявшись за анализ обычаев, распространенных среди феодальной знати. Плодом этой аналитической работы становятся два руководства по обрядам – «И ли» и «Ли цзи», послужившие источником примеров для многочисленных сборников исторических анекдотов. Эти сборники и выглядят как исторические рассказы, тогда как руководства по обрядам находятся, правда, под весьма косвенным патронажем Конфуция. Их окончательное составление восходит лишь к эпохе династии Хань, впрочем, с той поры они приобретают своего рода каноническую значимость. Их читают, ища в них кодекс добрых нравов; никто не осмелился бы предположить, что эти нравы не восходят к древности.
Напротив, как только принимаются в расчет исторические данные, становится ясно, что правила сыновней почтительности, отнюдь не будучи плодом кодификации естественных чувств, проистекают из древних обрядов, благодаря которым изначально закреплялась патриархальная родственная связь. Сын и отец стали считать себя сородичами в конце длиннейшего исторического процесса. Первыми связывающими их узами оказываются узы зависимости, узы юридические, а не естественные, и, более того, узы по своей природе внесемейные. Сын увидел в отце сородича только после того, как признал в нем господина.
Следует поэтому перевернуть с головы на ноги исторический постулат, лежащий в основе китайских теорий. Гражданская мораль отнюдь не проекция морали семейной; напротив, право феодального города накладывает отпечаток на домашнюю жизнь. Когда под влиянием обрядов один-единственный патриархальный принцип подчинил себе семейную организацию, почтительное отношение сына к отцу, частный случай верности вассала своему господину, распространившись на все семейные отношения, стал выглядеть самой основой родственных уз. Отсюда – характерная черта личной жизни китайцев, настолько важная, что нам придется немало о ней говорить. Семейный порядок выглядит зиждящимся целиком на отцовской власти, а в семейных отношениях представление об уважении полностью первенствует над мыслью о привязанности. Ориентируясь на взятые за образец придворные собрания, семейная жизнь запрещает малейшую фамильярность. В ней царит этикет, а не близость.
1. Знатная семья
Организация знатной семьи в феодальном Китае представляет большой социологический интерес, не говоря о том, что в силу ее влияния на развитие местных нравов она вызывает и большой интерес исторический. Она принадлежит к довольно редкому и любопытному типу, а именно к типу переходному Действительно, она находится посредине между неделимой агнатической семьей и собственно семьей патриархальной.
Хотя и крупнее патриархальной семьи, она все же не включает всех агнатических сородичей. Она делится. По достижении определенной ступени чувство родства ослабевает. Некоторые обязательства не выходят за определенный круг сородичей. Другие ограничиваются еще более узким кругом. Но и самый узкий из этих кругов включает сородичей по боковым линиям, а не только отца с его потомками. Недостаточно смерти отца для того, чтобы все его дети приобрели отцовское могущество. Только старший может быть сразу же наделен некоторым авторитетом. Таким образом, уже делимая семья все еще не является патриархальной в строгом смысле этого слова. Признается отцовская власть, но она ограничена и подчинена другим авторитетам. Права старшего дяди сталкиваются с правами отца. Обязанности детей изменяются в зависимости от того, старшие они или младшие. Наконец, власть не осуществляется во всех областях одним и тем же лицом. Совокупность сородичей оказывается разделена на отдельные группы с различными обязанностями, но их вожди зависят один от другого. Являясь расширенным объединением агнатов, образующих отдельные иерархизированные группы, знатная семья выступает как хорошо организованная целостность, сложное единство, над которым, однако, не возвышается авторитет какого-либо лица, располагающего поистине монархической властью.
Важнейшим признаком родства служит общность имени («тун син»). Совместное совершение обрядов («тун цзун») является принципом домашней организации.
Все, кто носят одно имя, – родственники и, будучи связаны определенными обязательствами, образуют семью («син»). С другой стороны, родители оказываются распределенными между определенным количеством обрядовых групп («цзун»). Эти группы более или менее обширны. Они постоянно включают только сородичей, связанных между собой общностью происхождения от одного предка, от того, кому группа поклоняется. Таким образом, хотя родство никогда не основывается на природной близости, религиозные сообщества, собрания которых образуют большие семьи, принимают во внимание личные связи.
Напомним, что в крестьянской семье, семье нераздельной, знаком родства служит имя; этот насыщенный действенностью, богатый чувствами знак предполагает определенную добродетель («дэ») и характеризует определенный род («лэй»). В знатной семье – и это верная причина думать, что она происходит в результате эволюции из неделимой семьи, – родство определяется единством имени («син»). Две знатные семьи родственны, если их члены носят одинаковое имя, причем даже в тех случаях, когда они не знают общего предка. Имя ни в малой степени не зависит от кровных уз: никакая степень удаленности, никакая путаница союзов не могут лишить имя силы создавать родство. Когда семейным китайским именем наделяется группа варваров, все варвары этой группы оказываются сородичами носящих то же имя китайских семейств. Имя в большей степени обладает человеком, чем тот владеет собственным именем. Оно неотчуждаемо. Замужняя женщина перестает быть предметом заботы главы своей семьи, и ее обязанности чтить его в силу брака оказываются если и не исчезнувшими, то существенно смягченными, однако имя свое она сохраняет. Сирота, следующий за матерью к ее второму мужу, оказывается связан с ним узами зависимости, накладываемыми сыновним почитанием. Длительная совместная жизнь способна его превратить в обрядового продолжателя своего отчима. Но его имени он взять не может. Это правило хорошо показывает, что принципы родства и те, на которых держится семейная организация среди знати, относятся к двум различным областям. Первенство родства подтверждается близким фактом: в обычных условиях в наследники может быть принят только тот, кто уже носит имя усыновителя.
Общность имени предполагает определенное число характерных обязанностей: между сородичами нет места кровной мести и невозможны браки. Состязания в кровной мести, так же как сексуальные поединки, – это средства, с помощью которых сравнивают силы и объединяются, сближаются и противоборствуют те, кого не связывает тождественность имени или природы. Напротив, эта тождественность заставляет принимать участие в тех же схватках и тех же союзах. Все сородичи обязаны содействовать главному мстителю за убитого родственника. При заключении брачного союза в церемонии участвуют все группы с единым именем: к мужу молодую жену провожают спутницы, посланные двумя различными группами. Три группы предоставляют свадебные дары. Число «три» есть целостность, и дары от трех групп подтверждают, что все сообщество сородичей принимает участие в брачной церемонии. Знаменательно, что предоставление спутниц должно совершаться полностью добровольно: это столько же обязанность, как и право. Родственные связи предполагают и равенство, и неразрывность.
Совершенно иначе обстоит дело с узами, вытекающими из принадлежности к культовому сообществу («тун цзун»). Там допустимы степени и предполагается иерархичность. Члены одного семейства носят имя (cognomen – «ши»), которое принадлежит только им: в теории сородичи, не ведущие происхождение от одного прапрадеда, могут различаться, принимая второе имя «ши». Но это второе имя ни в малой степени не является семейным именем. Семейные имена («син») служат препятствием для брака даже в тех случаях, когда нет и малейшей видимости общности происхождения. Носители единого имени «cognomen» могут вступать в браки между собой, если их «син» различны, но не имеют права участвовать в семейных пирах, на которых присутствуют только члены одного «син» и где устанавливаются ранги в соответствии с возрастом (буквально – по зубам) каждого. Эти общения в духе равенства имеют знаковое значение для родства, которое по своей природе основывается на представлении о сущностном единстве и нераздельности. Люди одного «общего имени» «связаны единством пищи», но совершенно иным образом. Принадлежа к одной и той же культовой организации, они собираются для участия в трапезах культа предков: эти пиры с их задачей закреплять общение не имеют ничего общего с гуляньями равных между собой людей. На трапезу каждый приносит свою часть, но, вместо того чтобы прибавить ее к общей массе, передает свой вклад главе культа. Каждый получает свою долю пищи, но эти части, подобно вкладам, установленные в соответствии с протокольными правилами, выделены главой культа и им розданы; принимаются они словно дар. Хотя общение и есть, оно иерархизировано.
Отдельное семейство («шу син») делится на неравные по положению культовые сообщества. В самом низу расположено сообщество братьев, которые, встречаясь вместе со своими потомками у старшего из братьев, почитают покойного отца. Эти сообщества братьев, образующие самую малую домашнюю единицу, уже обладают иерархической организацией. В них признается привилегия первородства. Не являющийся главным наследником отца сын не может по собственной воле приносить жертвы в его память: он просто участвует вместе с другими в обряде жертвоприношения, совершаемом старшим братом. Более высокое сообщество, руководимое старшим дядей, объединяет потомков одного деда: оно включает братские сообщества, причем место каждого из них определено положением его главы. Еще выше расположена группа, совершающая обряды в честь общего прапрадеда. Эти четыре уровня своего рода культовых объединений могут собираться на аналогичные заседания для почитания культа самого отдаленного общего предка, имя которого еще памятно всем группам, все еще носящим общее фамильное имя и не разделившимся для образования отдельных семейств («шу син»). Глава данного верховного объединения – это одновременно глава самого высокого собрания сородичей по прямой линии. Эта домашняя организация контрастирует с концепцией родства, основанного на принципе нераздельности, и находится в самом тесном отношении с культом предков. Культ предков служит привилегией аристократов, которые одни обладают правом иметь посвященный предкам храм. Тем не менее в обустройстве этого храма заметны следы древней нераздельной организации родства, на которую наложилась организация в иерархизированные группы. Выше перечислялись многочисленные причины, оправдывавшие представление, что начало единоутробности, первоначально первенствующее перед агнатическим началом, набрало силы с того момента, как в нераздельной родственной организации приобрело определенную значимость юридическое представление о родстве. Стоит процитировать здесь поговорку из древних ритуальных сборников: «Звери знают их мать, но не знают их отца. Сельчане говорят: «Отец и мать, ради чего их различать?» Но знать в городах умеет почитать своих покойных отцов». Если женщины, деревенские матери с мужьями, которые оставались всего только их сожителями, были по преимуществу матерями деревенских мальчишек, становится понятным, почему слово, выражающее привязанность детей к их матерям («цинь»), послужило для обозначения родителей и осталось для характеристики чувств, налагаемых, как предполагается, узами родства, но в то же время никогда не применяется для обозначения чувств, внушаемых отцом. Отец не может быть «цинь», близким. Он «цзунь», почтенный, и этот термин, точно выражающий принятые в Китае отношения между отцом и сыном, наводит на мысль об уважении, которое требует дистанции, об уважении, которое оказывается низшим высшему («цзунь»). Однако же знаменательно, что, хотя дед в еще большей степени, чем отец, заслуживает почитаться как высший, о нем говорят, что он «цинь», что он близкий, родной, и по отношению к нему допускаются фамильярности, которые отцом были бы восприняты как неприличествующие. Это привилегированное положение объясняется тем фактом, что до того, как быть включенным в агнатическую линию родства, дед прежде всего в качестве дяди матери по материнской линии занял свое место среди единоутробных сородичей. То же самое происходит с прапрадедом, тогда как прадед наподобие отца стал приниматься за родственника лишь после того, как агнатический принцип родства вышел на первое место, оттеснив принцип родства единоутробного. Так вот, именно то обстоятельство, что члены двух следующих друг за другом агнатических поколений далеки друг от друга, хотя представители идущих через одно поколений близки, объясняет – и это единственное объяснение – обустройство Храма предков, предназначенного исключительно для агнатов и их жен. Это обустройство, называемое порядком «чжао лу», требует, чтобы дощечки с именами отца и сына, прадеда и прапрадеда были расположены в два противостоящих ряда, тогда как в одном ряду оказываются таблички внука и его деда. Таким же образом на собраниях живых людей, посвященных почитанию культа предков, они должны группироваться в два противостоящих ряда, так что члены следующих одно за другим поколений стоят лицом друг к другу, в то время как члены чередующихся поколений смешиваются в одной группе. Наконец, если ребенок уже достоин возглавлять религиозную церемонию, но еще слишком мал и его приходится носить, никто не может служить из тех, кто принадлежит к поколению отца ребенка. Дитя должен нести представитель поколения деда, и именно в силу этого правила, лишенного своего обрядового смысла и понимаемого исключительно как нравственная норма, оказываются разрешенными фамильярности между внуком и дедом, запрещаемые между сыном и отцом.
Из организации культовых групп возникло новое представление об идее родства. Пока семья оставалась неразделимой, она смешивалась с идеей о единосущности. Но среди знатных лиц, имеющих право совершать обряды культа предков, организуемые в Храме предков трапезы случаются чаще и обладают большим весом, чем совместные пиршества, собирающие всех обладателей одного и того же имени. Создаваемое жертвенным сотрапезничеством родство выглядит более прочным среди лиц, чаще других пирующих сообща. И в самом деле, среди знати наряду с существованием четырех культовых сообществ (помимо большого «цзуна») имеются также четыре степени траура, позволяющие оценивать побочное родство. Родство тем слабее и траурные обязанности тем легче, чем реже побочные родственники, образующие более широкое культовое сообщество, общаются между собой в Храме предков. Хотя узы родства все еще определяются принадлежностью к одной группе, они начинают выглядеть проистекающими из связей соседства, потому что изменяются в зависимости именно от него. Но жертвенные собрания в Храме предков еще отличаются и иным характером от эгалитарных пиршеств неделимой семьи. В своем качестве служителя культа глава каждого культового сообщества играет роль первого плана. Именно через его посредство члены культового сообщества общаются с предками и общаются между собой. Похоже, что предшествующее общению жертвоприношение помогает концентрации у главы группы добродетели, которую в дальнейшем он старается распространять среди других ее членов. Эта добродетель не отличается от сущности семейного начала, но у вождя, являющегося центром культа, вроде бы приобретает высший характер и даже что-то возвышенное. Когда от вождя она переходит к другим членам сообщества, то приносит с собой нечто большее, чем простой принцип единосущности; распределяемая им вместе с жертвенным мясом благодать («фу») передается другим участникам группы как часть его престижа, его доля власти, могущества. Никто не воображает, что добродетель, которую он ощущает возросшей, могла бы проистекать не из него самого и бить в нем ключом, как и в каждом из его близких: он видит в этом как бы возрождение высшего источника власти, вызвать который к жизни способен только служитель культа. Именно этот служитель выглядит творцом принципа родства, связывающего между собой членов семейного сообщества. Хотя семейные узы и заставляют по-прежнему предполагать существование между сородичами единосущности, более решительно они вызывают мысль о принципе престижа, которому приписываются творческая действенность и трансцендентность. За главой культа признается своего рода высшая позиция, обязывающая носить по нему траур высшего уровня. Творцами родства начинают признаваться выделяемые из всего круга сородичей родственники по восходящей линии и перворожденные. Более глубокие и поддающиеся анализу представления, взаимосвязанные идеи о домашнем могуществе и родственной близости оттесняют более смутное чувство о сущностной тождественности.
Однако пока сохраняется феодальный уклад, понятия о домашнем могуществе и родстве не переплетаются так тесно для того, чтобы возникла идея об отцовской власти. Право возглавлять культовое сообщество образует своего рода право совершения жертвоприношений, которое, будучи передано князем, наследуется целиком, безраздельно и в силу первородства. Младший в семье не способен обладать этим правом, во всяком случае при жизни. Если любой отец, даже младший по рождению, имеет право на то, чтобы все его сыновья справляли по нему траур самой высокой степени, то потому, что смерть превращает его в предка, культ которого будет почитаться сообществом братьев. Но младший, который видит смерть своего старшего сына, лишен права оплакивать его с почестями, которыми окружают, будучи главой культа, своего вероятного наследника. На самом деле, младший не может выделить из круга своих племянников даже старшего из сыновей. Эти правила показывают, что в основе иерархии, характеризующей знатную семью, находится задача установления культа предков, а не вытекающая из факта отцовства естественная власть. Они также свидетельствуют о силе сопротивления старой нераздельной организации. Хотя у ритуальных корпораций есть вожди, хотя родство, похоже, проистекает из общности подчинения этому вождю, принцип нераздельности продолжает сохранять свое могущество. В частности, все средства, находящиеся в распоряжении братской корпорации (группы «тун цай»), в принципе являются общими («тун»). Правилом служит обычай, в силу которого, если у младшего брата есть избыток, он отдает излишки старшему брату. Тот, в свою очередь, должен поддерживать братьев, средства которых недостаточны. Таким же образом обязанность и право опеки принадлежат всей братской корпорации целиком, нераздельно: никто, пока у него есть кузены, не может сам стать опекуном постороннего. Преобладание прав сообщества ограничивает власть главы культа: если у главы культовой корпорации нет потомства, он может и обязан усыновить наследника, но даже при такой обязательности усыновления лишен свободы в этом деле. Выбор наследника отнюдь не оставляется на его усмотрение, но навязывается всемогущими установлениями: он обязан выбирать его в самой близкой культовой группе.
Подобно публичному праву феодальной эпохи, домашнее право феодальных времен остается правом переходным, оно дурно очерчено и зыбко. Даже в господских семействах правила наследования колеблются. Принцип майората часто оспаривается. Далеко не всегда он оказывается сильнее принципа братского наследования. Выбор наследника зачастую предопределен вмешательством сородичей или вассалов: те же основывают свое предпочтение на конфликтующих нормах. К примеру, случается, что наследство попадает к старшему сыну, представителю старшей линии в семействе, лишь после того, как будет принадлежать целому ряду младших братьев отца или даже несовершеннолетнему среди них. Случается также, что среди сыновей наследником оказывается не тот, кто имеет право обладать титулом старшего: выбор падает на того, чья мать пользуется наибольшим престижем. На каждом шагу в летописях встречаются факты, свидетельствующие об устойчивости обычаев, опирающихся на древнее начало единоутробности. Описанная в обрядовых сборниках семейная организация выглядит, скорее, правовым идеалом, чем реальной действительностью. Патриархальные учреждения нашли в феодальной среде благодатную почву. Правда, они реализовались только наполовину, однако же достаточно для того, чтобы юридическая мысль, работающая на основании свойственных культовым корпорациям норм, сумела извлечь из них основы домашнего права, которые после исчезновения феодальной знати должны были стать обязательными если и не для всей китайской нации, то в любом случае для всех высших классов общества. Тем не менее, похоже, что еще с феодальных времен окончательно укоренилось представление о том, что вытекающее из культовой корпорации родство предполагает узы зависимости от вождя культа. Эта мысль представляет основу той власти, что выпадает отцу семейства.
Власть отца семейства проистекает из особого источника: свое право главенствовать он получает не в силу своего отцовства, но потому, что сын, а точнее, старший сын видит в нем будущего предка. Предназначенный возглавить отцовский культ и в силу этого обладающий властью над своими младшими сородичами, он еще при жизни отца занят тем, что вскармливает в нем святость, готовящую того к судьбе предка. Он дает ему возможность жить, словно знатному лицу, относясь к нему будто к вождю, окружая отца почестями, которые наделяют его достоинством знатной особы. Если угодно, он готовится к тому, чтобы стать его жрецом, пока что оставаясь верным вассалом. Жизнь старшего сына, а по правде говоря, у отца всегда есть только один сын, у которого имеются братья, целиком уходит на то, чтобы в результате длительных усилий сродниться с отцом. Добиться такого породнения тем труднее, что в силу пережитков материнского права сын и отец одержимы разными гениями. Близость между ними – вещь невозможная: их дощечки никогда не будут лежать вместе; напротив, в Храме предков они всегда будут по разные стороны. Но именно в силу отсутствия родственных связей сын может оказаться в зависимости от отца, а отец приобретает поистине княжескую власть. Определяя отцовскую власть, китайцы говорят об отце, как если бы говорили о государе, отмечая, что он «цзунь», почтенный, и должен быть строг, держаться на расстоянии, «янь», подобен «Небу», что он приказывает сыну, как Ян приказывает Инь. Сын держится перед отцом, как вассал перед вождем, и – ничто лучше не обнажает феодальные корни отеческой власти – все обряды, в течение которых сын приближается к отцу, все обряды, которыми создается агнатическое родство, ни в чем не отличаются от тех, которыми скрепляется вассальная зависимость.
Сам по себе факт отцовства не порождает никаких уз. Мужчина может относиться как к собственному сыну к ребенку своей жены, даже если не зачал его или же, к примеру, когда добился его рождения, открыв свой гарем гостям. С другой стороны, отец не обязан считать сына своей жены только в силу этого обстоятельства собственным сыном. Между ребенком и отцом изначально существует столь большая дистанция, что беременность, отнюдь не сближая супругов, их еще более отдаляет друг от друга. Как только плод окончательно сформирован («чэн»), за три месяца до родов муж и жена расстаются: они начинают жить отдельно до того момента, когда спустя три месяца после родов младенец может быть представлен своему отцу. Этой важнейшей церемонии третьего месяца предшествуют многочисленные обряды по сближению ребенка и отца. Отец сочувствует страданиям матери и, поскольку ему запрещено ее видеть, посылает справиться о ее здоровье тем чаще, чем ближе срок родов. В завершающие дни он принуждает себя поститься. Он не может присутствовать при родах, но у дверей роженицы его представляют вассалы, мастер музыки и начальник кухни, которым поручается наблюдать за питанием матери, ее внешним видом, мелодиями, которые она любит слушать, и соблюдением многочисленных запретов. Эти вассалы наблюдают за первыми движениями новорожденного, а музыкальный мэтр с помощью особого камертона старается прежде всего определить тон, при котором младенец испускает первые крики. Эта проверка голоса очень важна. Вся семья находится в ожидании вместе с двумя вассалами. В 604 до н. э. Цзывэнь из Чжэн имеет сына, голос которого напоминает волчий вой. Старший брат Цзывэня требует, чтобы ребенка убили. Только сильные духом не заставляли убивать детей, имевших несчастье родиться в первый или пятый месяцы года, в месяц солнцестояния, или же, что было еще ужаснее, на пятый день пятого месяца, в день, посвящаемый сове и когда начало Ян достигает своего апогея. Родившийся в период самых длинных дней сын должен расти странно: как только его голова достигает притолоки двери, он оказывается предназначен убить отца, ибо есть в нем что-то от отцеубийственной природы сов, которые, как известно, пожирают родителей. Несущие зло дети выносились в поле: столь явственным было присущее им звериное начало, которое обнаруживалось наблюдением уже в первые дни после их рождения, что, случалось, их брали к себе и вскармливали молоком дикие звери. Матери первыми добивались удаления из дома младенцев с зловещими признаками, и иной раз от отцов требовалась немалая воля, чтобы преодолеть их решимость. Несомненно, в древности судьба ребенка зависела исключительно от матери. Но ее действия больше походили на божий суд, чем на вынесение смертного приговора. Оставленный лежать на земле новорожденный своими криками («Как далеко он слышен! – как хорошо он слышен! – Его крики слышны по всей дороге!») иногда вызывал сочувствие у людей. Тогда мать его забирала и давала имя: такой была судьба Хоуцзи, основателя царского рода Чжоу. Даже при нормальных родах ребенку предстояло пролежать на земле три первые дня своего существования без пищи, ибо «жизненное начало и дыхание ребенка еще лишены силы», и только при контакте с Матерью-Землей выяснялось, сохранится ли в нем жизнь. Что касается девочек, которые вроде бы никогда не отрывались полностью от матери, то для них это испытание контактом с Землей выглядело достаточным. Мальчикам еще предстояло пройти через первый обряд по сближению с отцом, через первый обряд, который закрепит их право на наследование; тогда они выставлялись на отцовской постели. При этом по приказу отца ребенок поднимался с земли отцовским вассалом. Это действо следует сопоставить с нормами этикета, обязательными при подношении подарка посторонней особе, когда добиваются ее покровительства. Дар не передается из рук в руки; сначала его кладут на землю, а затем забирают. Знаменательно, что в том случае, когда супруга предлагает мужу передать ему свое дитя, применяется аналогичный обряд, в силу которого отец непосредственно не принимает этого подношения. Он обязан прибегнуть к посреднику: восстановить или установить родственные отношения между мужем и роженицей, между отцом и новорожденным не так просто. Как только сын поднят с земли, выполнивший это поручение вассал пускает во все стороны стрелы. Дело в том, что требуется подальше разбросать осквернение, сопровождавшее рождение ребенка. И похоже, что этот обряд соотносится с очистительным омовением, которое устраивается для новорожденного. Кроме того, надо установить связь между ребенком и отцовской землей, которая обеспечит его питательными зернами: едва стрелы выпущены, новорожденный может принимать пищу. Стрелы выпускаются только ради мальчиков: они служат эмблемой мужественности. У этого обряда заметны и воинственные черты. Они тем замечательнее, что, похоже, на третий день после рождения, когда выпускались стрелы, ребенка в древности наделяли именем, что позднее было перенесено на третий месяц после рождения. И действительно, отец по-настоящему принимает подносимого ему сына лишь в момент, когда наделяет того именем. С другой стороны, известно, что мужчина может приобрести имя для своего ребенка, лишь убив противника, чья отрубленная голова закапывается под его дверью. Тогда имя жертвы переходит к новорожденному. Вместе с именем тот наделялся отцом душой побежденного, завоевав которую отец становился ее хозяином и тем самым привязывал к себе ребенка как сына. С того момента отцовские права на купленного таким способом ребенка начинали преобладать над материнскими. Согласно китайским взглядам только что родившиеся на свет младенцы обладают только низшей душой, душой крови, душой «по»: вот почему он тогда голый, без волос и красный (словом «красный» характеризуют как новорожденных, так и существа без волос). Кроме того, желая уточнить, чем связан ребенок с матерью и с отцом, говорят, что с матерью он соединен животом, а с отцом – волосами. Считается, что по своей природе волосы сопричастны сути дыхания («ци»). Высшая душа («хунь»), представляющая душу-дыхание, появляется лишь после низшей души. Сначала она заявляет о себе в криках младенца, который доказывает свою жизненную силу, приветствуя жизнь звонкими воплями: вот почему первоначально его наделяли именем на третий день. Но лишь обретая способность смеяться, ребенок на самом деле доказывал свое право на высшую душу. Смеху учил его отец и тотчас же давал ему личное имя («мин»), которое, по свидетельству китайской обрядности, идентично высшей душе, предназначению и самой жизни. На третий месяц ребенок, которого до этого укрывали, показывался отцу, приветствовавшему его улыбкой. С этой торжественной церемонией совпадали первая стрижка ребенка и обряд очищения матери после трех месяцев воздержания от кровавой скверны родов. И отец и мать готовятся к ней омовениями, оба обязаны облачиться в новые одежды. Они занимают место друг против друга, причем мать держит на руках ребенка. Между собой они не разговаривают. Служащая у них посредницей пожилая женщина говорит: «Мать ребенка, такая-то, сегодня соизволяет представить его отцу». Муж, говоря: «Озаботьтесь об этом», берет малыша за руку и, смеясь по-детски, нарекает его именем. После этого супруга заговаривает, справляясь о пожеланиях мужа. Отныне она вновь может вступить с ним в брачные отношения. Но прежде нужно, чтобы муж угостил ее той же едой, что и во время брачной церемонии, как если бы они были в разводе. Вот так осуществляется вручение ребенка. Отметим, что отца с сыном связывает рукопожатие, употребляемое для сближения чужаков; это характерный обряд договора об установлении воинского товарищества и брачного договора (где он может подкрепляться обрядом кровного союза, причем кровь берется из руки). Родство сына и отца не является собственно родством в изначальном значении этого слова: скорее, оно принадлежит к типу родства искусственного.
Все свое детство сын должен провести вдали от любого влияния отца, с которым его связывают чисто дружеские узы. Во время церемонии третьего месяца все происходит так, как если бы отец, приглашенный матерью принять ребенка, отодвигал его передачу, вместе с тем обязываясь его принять. Как только обряд заканчивался, ребенок возвращался в гинекей без того, чтобы между ним и отцом устанавливалась какая-либо близость. Создать искусственное родство, которое в конце концов должно их связать, столь трудно, что отец обязан требовать, чтобы раз в десять дней ему представляли ребенка для возобновления обряда рукопожатия. Отец ограничивается тем, что прикасается к голове своих младших сыновей, и только со старшим сыном, сыном в истинном смысле этого слова, он связывает себя, касаясь его правой руки. До семи лет мальчики не покидают женской половины дома. Они живут жизнью женщин, хотя их и обучают мужским манерам и решительным тоном произносить слово «да». В десять лет они обязаны покинуть родной дом и денно и нощно оставаться при своем учителе, который показывает им обряды вежливости, учит быть искренними. В теории они должны оставаться в этой школе до двадцати лет, обучаясь умению танцевать, стрелять из лука, водить колесницу. Согласно традиции знатные юноши съезжались к князю, образуя нечто вроде школы пажей. Вместе с тем хроники, похоже, свидетельствуют, что отрочество проводится среди родственников по матери. Нет сомнения, что обычай передачи на воспитание не был общепринятым. Один из авторов, объясняя, почему отец не может воспитывать сына, приводит любопытный и несомненно глубокий довод. Отец и сын не могут вешать на одну вешалку свое платье, так же как в силу сексуальных запретов не смеют этого делать две особы различного пола. Отец и сын также не могут обсуждать вдвоем вопросы пола. Следовательно, воспитание может совершаться только вдали от отца, в среде, где не будет неуместным поднимать подобные вопросы. Если вспомнить, что обычай женить сыновей в роду их матери является одним из основных устоев семейной жизни, легко понять, почему обязанность воспитания детей выпадает их дядьям по матери. Их племянники отправлялись к ним жить в качестве гостей или, если угодно, заложников, подвергались там своего рода добрачному испытанию, прежде чем получали право привезти своих кузин в отцовский дом в качестве гостей или, если угодно, заложниц. Еще одна характерная черта китайских нравов (она может сойти за пережиток большой семьи) наряду с другими типами соперничеств свидетельствует о сексуальном соперничестве, к которому приводят отношения отца и сына: не редкость, что отец пытается соблазнить невесту сына, и в тех случаях, когда ему это удается, сын обычно оказывается лишенным отцовского наследства. Воспитание в школе пажей несомненно служило продолжением воспреемничества: сеньор присваивал заложников (а может быть, как легко предположить, и разнообразные сексуальные услуги с их стороны), которых изначально любая семейная группа, связанная традицией межгрупповых браков с другим семейством, имела право требовать от союзной группы. К тому же следует исходить из обычая воспреемничества при объяснении обрядов совершеннолетия. Этими обрядами, известными как взятие шапочки мужественности, завершался период отрочества. Тот, кто ее получал, с этого момента считался зрелым мужчиной и принимал участие в общественной жизни. Отныне он причесывался и одевался как совершеннолетний. Так завершаются обряды, начатые в его третий месяц, и юноша получает наконец свое общественное имя («цзы»), в то время как его личное имя («мин») употребляется только при личных и тайных обращениях. Объявленный совершеннолетним сын получает право воздавать отцу те почести, что положены старшему. Он предстает перед своими агнатическими сородичами. Знаменательным способом расстается он со своей матерью. Их беседа происходит через полуоткрытую дверь: совершеннолетний освобождается от своей материнской зависимости и отторгается от гинекея. Но – и это знаменательный факт – обряд совершеннолетия, превращающий отрока в мужчину и решительно вводящий его в круг агнатов, всего лишь вырванная из целого часть более сложной церемонии. У девушек симметричный обряд – получение булавки для волос – остался связанным с помолвкой. Но в крестьянских обычаях инициации и помолвки происходили для обоих полов одновременно, в ходе весенних гуляний, в которых заметное место занимали совместные выпивки. Подношение чаши с напитком среди знатных семей является одним из самых важных обрядов вступления в совершеннолетие. Опять же среди знати сын может вступить в брак только после того, как получит от отца чашу с напитком. Инициация крестьян совершалась в священном месте во время коллективного празднества. У знати она развертывалась в отеческом доме. Это было доказательство новых достоинств и независимости, которые феодальный порядок придавал собственно домашним установлениям. Однако же, хотя отец или глава «цзуна» на церемонии совершеннолетия занимают почетное место, они не играют в ней никакой активной роли. Все обрядовые жесты совершаются с подсказки лица, называемого гостем, и притом обязанного не входить в отцовское семейство. В принципе мы имеем право предположить, что он принадлежал к семейству, где агнатическая группа, в которую вступал юноша, обязана искать его будущую супругу, к которой принадлежала его мать и откуда ему предстоит получить невесту. Итак, во время инициации все развертывается таким образом, как если бы сын, покидающий материнскую группу, которая, воспитав его, вручает отцу, присваивался агнатической группой – куда он вступает, давая отцу обещание привести ему невестку.
Став совершеннолетним, юноша обязан осуществлять бесчисленные обязанности благочестия, которые соединят его с отцом. Однако, если среди знати, несомненно, в силу военных обязанностей брак не должен был заключаться ранее тридцати лет, в то время как совершеннолетие даровалось в двадцать лет, лишь женившись, сын мог вести себя благочестивым образом. Для управления государством требовались вождь и супруга. Почести двора вассалов и двора вассалок поддерживали их престиж. Вместе с тем в семействе существует двойное судейство – хозяина и хозяйки домашнего очага, четы, наделенной господской властью и требующей совместного служения от подчиненных им семейных пар. Глава семьи должен быть женат, потому что на его плечах – Храм предков, где собраны таблицы супруг и супругов; вот почему, если до семидесяти лет он потеряет всех своих жен, его обязанность – снова пожениться или же, после семидесяти лет, уйти на покой, передав другому обязанности главы культа. Для выполнения обязанностей вождя следует быть женатым; это нужно и для того, чтобы проявлять сыновнюю почтительность: позволяя приблизиться к главам семейства, она в конце концов открывает возможность обрести их добродетель. Старший сын, будучи первым вассалом отца, и его жена, являющаяся первой вассалкой матери, руководят подобно министерской чете этим двором вассалов и вассалок, представляемых их сыновьями с их женами. Их обязанности те же, что и у верноподданных при дворе, – почитание, совет и служба. В семье, как и при дворе государя, утреннее и вечернее приветствия составляют обновляемый каждый день обряд почитания. Из обязанности почитания вытекают правила костюма и приличия: сыновья и невестки умываются и украшают себя, чтобы выразить почтение родителям. При пении петуха сыновья и их супруги моют руки, ополаскивают рот, причесывают волосы, накручивая их на клочок материи, причем мужчины тщательно расчесывают свои шевелюры, оставляя их на висках свободными, и тщательно укрепляют на головах свои шапочки со свисающими шнурками. Затем они поправляют одежду и прикрепляют к поясу мелкие предметы, которые понадобятся им в повседневной работе: куски материи, чтобы протирать предметы и руки, нож, точильный камень, пробойники и т. д. Женщины не забывают к этому прибавить пакетик с благовониями. Все старательно повязывают шнурки на своей обуви. Если они прекрасно выглядят, то уже само по себе это выражение почитания. Если они почтительно себя держат, то это будет расценено как дань уважения. В присутствии родителей обязательна серьезность, а поэтому следует избегать рыгать, чихать, кашлять, зевать, сморкаться и плевать. Любое отхаркивание заключало угрозу осквернения отеческой святости. Было бы выпадом, если бы был показан нижний край белья. Чтобы доказать отцу, что к нему относятся как к главе, в его присутствии нужно всегда стоять, смотреть прямо, прочно держась на своих ногах, никогда не осмеливаясь обо что-то опереться, не наклоняясь и не вставая только на одну ногу. Утром и вечером приходят выразить свое почтение подходящим верноподданному сдержанным и мягким голосом. Затем ожидают приказаний. От их исполнения нельзя отказаться, но можно высказать свое мнение. Подобно вассалу, сын обязан с полной искренностью высказать свой совет и без колебаний выражать свои упреки; но что бы ни случилось, он должен говорить мягким голосом, сохраняя любезное выражение лица и скромный вид. Если родители упорствуют в своем решении, дети должны удвоить свою мягкость, с тем чтобы вернуть их милость, ибо тогда они смогут возобновить свои предупреждения. Даже если их ударят так, что потечет кровь, им не следует выражать негодование или обиду, и они подчиняются, даже если, к примеру, затрагивается их собственная семья, без колебаний оказывая покровительство той из жен, которая нравится отцу, а не той, кого они сами находят приятной. Как в малых, так и в больших делах требуется покорность, и сама услужливость сына состоит прежде всего в мелочной заботливости: именно в мелких заботах проявляется его уважение. Сыновья просят разрешения заштопать родительскую одежду, едва замечают крошечную дыру. Они спрашивают разрешения вымыть в воде с разведенной золой головной убор, пояс, рубаху, нижнее белье, если видят там пятна. Каждые пять дней они приказывают разогреть воду, чтобы их родители могли принять ванну, и каждые три дня – чтобы те могли умыть лицо, а если в промежутке между этими двумя омовениями обнаруживается, что у родителей испачканы лица, они быстренько отправляются принести для этого дополнительного омовения воду, служившую для промывки риса. Они моют родителям ноги и быстро вытирают сопли или слюну хозяев дома, лишь бы никто ничего не заметил. Но если глава культа должен быть чист, будущий предок должен быть хорошо накормлен. Первая обязанность сыновней почтительности – следить за едой, от которой зависит внутреннее состояние родителей. Хороший сын, говорит Цзэнцзы, «смотрит за тем, чтобы в спальне родителей (старея, становишься зябким и не можешь спать один) было все нужное, и с искренней любовью обеспечивает их питанием и питьем». Он готовит им блюда, которые, будучи должным образом приправлены, подходят разным временам года и разным возрастам. Чем старше родители, тем изысканнее должны быть продукты, которыми их угощают: в семьдесят лет испытывают постоянную потребность в изысканных продуктах, а в восемьдесят – в лакомствах. Каждый сын обязан знать, как следует готовить восемь избранных продуктов, и в особенности насыщенный соус и ароматизированное вино, поддерживающие крепость стариков и дающие им жизненные соки. Впрочем, хорошей готовки недостаточно, надо еще в должном порядке подать блюда и проследить за этим. Никогда не бывает семейного застолья, но устраиваются обеды как при дворе, служащие поводом для иерархизированного общения. Старший сын и его жена (старшая среди невесток) утром и вечером присутствуют при приеме пищи родителями, но только для того, чтобы побудить их есть получше и побольше. В то же время объедки остаются им (как при дворе объедки получают вассалы), за исключением сладких и сочных лакомств, которые им дозволяется сохранить для собственных детей. Последние тоже нуждаются в изысканной пище; к тому же, как мы уже видели, существует особая близость между дедами и внуками. Наконец, более дальние вассалы, младшие сыновья и невестки подъедают за своими старшими. Так в повседневной жизни устанавливается сущностная иерархия, находящаяся в основе домашнего порядка.
Сыновние обязанности оказываются особенно тяжелы, когда отец проходит испытание смертью. К этому испытанию ему следует готовиться, начиная с семидесяти лет. Семьдесят лет – время ухода на покой, и (столь прочны узы гражданской организации и узы феодальной организации) знатное лицо, как только покидает государев двор, одновременно должно оставить свои обязанности по руководству семейной группой. Освобожденный от изнурительных трудов, от изматывающих повинностей по соблюдению траура и выполнению супружеских обязанностей, лучше питаясь и выпивая, отец с помощью сына сразу же начинает следовать режиму, который позволит ему стать почитаемым предком. Для его славы, как и для славы его близких, важно, чтобы умер он возможно позднее и, если он этого достоин, в сто лет. Тридцать лет стажа – это оптимальный срок подготовки к карьере предка. Однако же, стремясь участвовать любыми способами в отцовской жизни, радуясь, если только отец чувствует себя хорошо, приходя в уныние, когда ему плохо, питаясь, когда у отца есть аппетит, и постясь, если он нездоров, и вместе с ним принимая лекарства, сын не жалеет средств, чтобы в случае отцовской смерти у того было бы все, и прежде всего чтобы был у него прекрасный гроб; ибо, «хотя и лучше начать разлагаться сразу же после смерти, чем разбрасывать деньги» на роскошнейший гроб для себя, никакой ящик не покажется достаточно великолепным, когда речь идет об отце. Ведь внимательно смотреть, чтобы отца встретила прекрасная смерть, – это сыновний долг. Действительно, было бы губительно, если бы отец умер неожиданно и вне дома: смерть должна забрать его только в соответствии с обрядами и в оставленной хозяину дома комнате. Было бы неприлично, если бы циновка, на которой он проведет свои последние минуты, не соответствовала полностью степени его знатности. Было бы истинным несчастьем, если бы все произошло неожиданно и недостало времени снять умирающего с его постели и уложить непосредственно на землю, где он и должен испустить дух, подобно тому как новорожденный впервые кричит, будучи положенным на землю. Нужно, чтобы была готова вата; она послужит, чтобы уловить последнее дыхание. Но прежде всего необходимо, чтобы собрались все сородичи и были готовы для плача, который приветствует покидающую тело душу. Глава семейного хора, старший сын, берет на себя ответственность за обряды, которые, убедившись, что смерть действительно наступила, ее делают окончательной. Нужно призвать душу-дыхание («хунь»), что делают, размахивая одеждой покойного на вершине крыши и выкликая его личное имя. Если эту душу не удается пленить личными одеждами покойного, если, когда эти одежды брошены на его тело, жизнь в нем не обнаруживается, сын наполняет рот покойного рисом вместе с каури или с нефритом, причем рот удерживается открытым с помощью рогового совочка. Делом отвечающего за траур главы было добиться, чтобы умирающий закрыл глаза: иной раз тот соглашается пойти на это только после того, как добивается согласия выполнить его последнюю волю. Наконец вымытый труп укладывают на погребальное ложе и заваливают одеждами, но, похоже, лишь после того, как кусочками нефрита закрывают все отверстия тела. Отныне ничья душа не сможет проникнуть в это тщательно закрытое тело, чтобы превратить его в вампира, а, с другой стороны, нефрит благодаря присущим ему добродетелям, вместе с наваленной одеждой, предотвратит слишком быстрое разложение. Ибо очень важно, чтобы разложение происходило не слишком быстро и не слишком медленно: надлежит добиваться, чтобы оно протекало в соответствии с нормами протокола. Лишь слегка засыпанное тело должно многие месяцы сохраняться в доме. Если речь идет о заурядной знатной особе, то три месяца, и более долго, если покойный вместе с более высоким рангом в иерархии обладал и более хорошо вскормленной субстанцией. Задерживать похороны слишком надолго или задерживать разными способами разложение тела значило грешить заносчивостью, но было бы худшим преступлением, если бы прибывшие, чтобы отдать покойному последнюю дань соболезнования гости, увидели выползающих из плохо ухоженного тела червей или пройти через дверь, похитив с домашнего пола часть принадлежавшей покойному субстанции. До тех пор, пока кости покойного остаются оскверненными и их невозможно отправить на кладбище, чтобы присоединить к костям предков, родственники, помогавшие умершему перешагнуть страшный порог, сами очищаются от охватившей их скверны. Они избавляются от нее с помощью восклицаний и топания, но не подобно дикарям – посредством беспорядочных воплей и телодвижений – и не под воздействием скорби – как «дети, оплакивающие потерянный предмет». Они восклицают и топочут ногами не в беспорядке, а по приказу, когда наступает обрядовое время помянуть усопшего, и по указке главы хора. Все «приводят свои члены в движение», все голосят, чтобы «утишить скорбь и ослабить боль». Они прыгают и восклицают определенное количество раз и в ритме, обозначающем степень их близости к усопшему. Мужчины одни открывают правую руку и прыгают высоко, женщины не раскрываются и притаптывают на цыпочках, не отрывая от земли кончики пальцев ног, бия себя в грудь. Сын издает крики, подражая голосу новорожденного, и так, что голос его ни на мгновение не затихает, в то время как более отдаленным сородичам дозволяется издавать только жалобные стоны, которые после трех модуляций затихают и замирают. Эти прыжки и вопли не только позволяют выразить степень горя и выявить иерархию родства, но, давая выход семейной скорби, еще и полезны покойному и должны быть тем многочисленнее, чем благороднее его субстанция. Количество прыжков совпадает с числом месяцев временного погребения усопшего в доме. Дело в том, что дергающиеся и вопящие сородичи способны произвести шум, напоминающий грохот подземного грома: производя этот прерывистый нарастающий гул, они отпугивают, заставляя их бежать, зловредных чудовищ, намеревающихся под землей пожрать погребенный труп. Так родные помогают покойному достойно выйти из испытания, налагаемого на него ради очищения. К тому же им все еще предстоит самыми разными способами участвовать в судьбе умершего. Благодаря такому участию, позволяющему умершему отцу войти в круг предков и быть окруженным почитанием, сам сын завоевывает положение главы культа и главы семьи. Пока же мертвец не может присоединиться к предкам, пока продолжается активный период траура (называемый временем беспрерывных слез), покойный продолжает быть главой дома, где и остается его труп. Во время этого междуцарствия сородичи собираются вместе, но всегда вне дома; каждый сын остается в отдельной хижине, сооружаемой в уединенном и закрытом месте. Для главного сына строится нечто вроде навеса, примыкающего к окружающему отцовский дом забору. Поскольку в первые дни траура умерший помещен в гроб, но еще не закопан, сооруженный из ветвей шалаш не должен оштукатуриваться: щели будут замазываться глиной только после окончательного погребения, когда прах будет закопан глубоко в землю. В этом шалаше сын обязан спать сначала на соломе (похоже, что в глубокой древности умерших заворачивали перед погребением в солому), положив голову на горсть земли и тем «доставляя себе страдание за находящегося в земле отца». Подобно тому как смерть исключает покойника из сообщества живущих, траур исключает из него благочестивого сына. Он живет в уединении, и его право говорить тем меньше, чем значительнее получаемое им наследие (свое право на царский трон доказывают, не открывая рта все три года траура по отцу). Ест сын словно с сожалением, первые дни питаясь лишь горстью риса. Да еще требуется вмешательство чужих семей, чтобы заставить его принять пищу, подносимую к тому же в дар. Благочестивый сын должен поститься и худеть, сохраняя лишь достаточно сил на совершение церемоний. А если ему предстоит получить в наследство многочисленных вассалов (которые теперь могут ему помочь), от него требуют ослабить себя до такой степени, чтобы, подобно трупу, быть не в состоянии пошевельнуться без дружеской помощи. Следует стать достойным положения главы культа, чтобы возглавить семейную группу. Для этого в качестве главы траура – вытерпеть все тяжелейшие повинности, избавляющие от погребального осквернения, позволяющие покойному выйти из своего критического состояния и освобождающие сородичей от изоляции. Поэтому сын, который не возглавлял траурные церемонии, не может претендовать на наследование после отца.
По завершении периода временного захоронения и непрерывных слез старший сын, глава траура, ведет кортеж, собирающийся присоединить к костям предков кости усопшего. Совершаемый им в тот момент обряд является отправной точкой нового культа, который будет на него возложен. Как только останки будут возвращены земле, благочестивый сын, обнажив левое плечо и испуская крики, трижды слева направо обходит могилу. Так он замыкает и окончательно запечатывает в могиле последние разрушающиеся останки, но отсоединяя то, что составляет высшую часть покойного. Восклицая: «Прах и кости возвращаются земле, это Судьба! Но «хунь» и дыхание! Нет такого места, куда они не могли бы направиться!» – он движется к родному дому, сопровождаемый высшей душой, которая отныне найдет воплощение в являющейся центром поклонения таблице. Пока же прах не покидал дома, там сохранялась своего рода временная табличка. Этот простой кусок дерева выглядит как остов грубого изображения, которым прикрывают горшки с рисом. На нем также укрепляют знамя покойного. Как только завершается период высшего осквернения, для вмещения души покойного подходит простая деревянная дощечка: на ней написано его имя, а потому ее достаточно для отождествления. Эта дощечка не становится сразу же центром поклонения. Умершему еще предстоит пройти определенное испытание, прежде чем он обретет характеристики предка. Покровительствовать ему будет в этом не отец, а дед. Вновь прибывший в группу предков сначала будет получать жертвенную пищу лишь через посредство старейшего члена его части (части «чжао» или части «му») агнатической группы, к которой он имеет право присоединиться. Ему следует выждать окончания траура (в конце третьего года), чтобы удостоиться личного поклонения и получить право на собственное жилище в Храме предков. Поскольку каждое семейство имеет право лишь на определенное число отмечаемых поклонением и выделяемых из общей массы предков, после размещения новой таблички в особом зале табличка с именем прадеда или деда отправляется в каменный сундук, где уже находятся другие. Числом табличек, не помещаемых в общую массу, измеряется степень знатности семейства. Индивидуальность покойника сохраняется только до тех пор, пока он получает личные жертвоприношения, но как только его табличка оказывается в общем ящике, его имя может вновь использоваться сородичами. Как видим, знатность не зависит от обладания длинным перечнем предков, но, напротив, выживание предка зависит от знатности. Становится также ясной причина, в силу которой предки интересуются судьбой своего потомства: когда их непосредственные наследники живут дольше, жертвоприношения кормят их более долгую череду лет. Культ предков, таким образом, является обменом добрыми услугами между двумя группами сородичей: с одной стороны, теми, кто образует группу живущих, а с другой – предками, души которых выжили. Этот обмен происходит от группы к группе при посредничестве их глав. В то время как глава группы от имени своих братьев или же своих кузенов преподносит жертвенную пищу, принимают ее или покойный отец, или прародитель, дающие воспользоваться ею своим дядьям или двоюродным дедам: в храме таблички младших сыновей остаются связаны с табличкой старшего сына. Занимавший в семейной группе при жизни подчиненное положение оставался на вторых ролях и в качестве предка. Усложнить протокол жертвоприношений способно лишь продвижение младших братьев по иерархической лестнице знатности. Если младший из братьев добивается более высокого положения, чем у его старшего брата, то это возвышение может дать ему право лучше кормить своих родителей и забивать для них две жертвы вместо одной, хотя по-прежнему возглавлять эту церемонию должен только старший брат.
Если в роли главного сына он проводит траурные церемонии по старшему главе семейства, которому прислуживал в течение всей его жизни, то в качестве главы его культа он – источник власти, распространяющейся на тех, кто ему подчиняется, а также и на тех, кто через посредство подчиненных ему лиц был бы ему подвластен. Эта власть закрепляется в ходе обрядов жертвоприношения. В тот момент вся семья общается с предками, но лишь глава семейства возглавляет эту церемонию. Все обряды совершает только он. Этот долг накладывает на него обязанности, определяющие его возвышение. Прежде всего он обязан быть чист, что равнозначно обязанности знать обряды и вести образ жизни знати. От него требуется, чтобы при поддержке собственных сыновей он хранил в чистоте свои одежды и был искренен в своих речах. Его долг, подобно государственному человеку, в совершенстве знать обрядовый слог и всю ритуальную технику, причем не только в своей области. Если бы он не знал, когда в соответствии с временами года следует подносить предку кресс-салат, водные лилии, муравьиные яйца или цикад, он нарушил бы полагающуюся при поклонении полноту искренности. Он осрамил бы себя, если бы в ходе обряда, поднося лук-порей, рыбу или зайца, он произносил «лук-порей», «рыба» или «заяц», а не «обильный корень», «жестковатое подношение», «ясновидящий». Но недостаточно натаскать себя в выборе подношений и точных слов, следует еще обрести состояние благодати. Прежде чем приступить к жертвоприношению, благочестивый сын находится в уединении десять дней, причем последние три дня особенно суровы. Он оставляет жен и отказывается от музыки. Он избегает любых беспорядочных движений ног или рук. Он смиряет свои порывы и подавляет желания, своими личными соображениями и развлечениями пренебрегает. Все его мысли должны быть подчинены высшему существу, с которым он вступает в общение. Наконец ему удается установить контакт с душой обожествленного предка; и тотчас озаряется его очистившаяся душа, а все его существо обретает святость, которую вскоре подтвердит жертвенное освящение. На помощь ему приходит жена, также подготовившаяся к церемонии жертвоприношения: она вправе совершать поклонение своей прародительнице, вошедшей в семью в качестве супруги. По призыву этой чистой четы прибывают души предков, разбуженных позваниванием колокольчиков на жертвенном ноже и привлекаемых запахом взятой у жертвы за ухом первой крови. Для того чтобы обеспечить их присутствие, им открывается возможность преходящего воплощения. И на самом деле, во время церемонии предка призывают вступить в обладание особой, которой поручено его представлять. Уже очень рано ритуалисты критиковали этот архаичный обычай. В тех случаях, когда жертвы приносились сразу нескольким предкам и все они оказывались представленными, церемония начинала превращаться в неприглядную гулянку. Но и по более основательной причине это обыкновение вызывало враждебность среди тех, кто хотел видеть в отцовской власти проявление естественного права. В силу установлений «чжао му», направлявших все прохождение обряда, следовало, чтобы представитель принадлежал к той же группе сородичей, что и предок. Нормально его следовало избирать в поколении его внуков, и обычно это и был его внук. Прекрасно объясняемое историей китайской семьи, это правило проливает яркий свет на смысл культа предков. Ведь добиться реинкарнации предка в особу его внука и составляло одну из главнейших целей происходивших церемоний. Правила траура, кстати, сохранили след этого способа передачи святости: деду приходится выполнять особенно суровые требования траура по внуку, который мог бы стать его преемником. Вместе с тем в семье, которая могла выглядеть как основывающаяся на агнатическом родстве, и в таком слое общества, как знать, где поклонение покойному отцу казалось важнейшим культом, обычай приводил к последствиям, которые не могли не показаться возмутительными. Когда глава культа совершал жертвоприношение отцу, предка представлял один из его сыновей. Перед собственным сыном отец представал в унизительном положении. Он не мог разговаривать с ним непосредственно, а только при содействии взывающего к богам жреца. По окончании церемонии сын от имени предка ел первым. Лишь после него отец прикасался к ставшему священным жертвенному мясу: казалось, что только через посредство сына отец обретает заключенное в подношениях семейное счастье («фу»). Это перевертывание иерархической лестницы происходит как раз в тот момент, когда глава культа, распределитель священной пищи, основывает свой семейный авторитет. Правда, за исключением этого привилегированного причащения внука, которое выглядело странным и являлось знаменательным, все остальные причащения совершались в соответствии с семейной иерархией. Они имели характер закабаляющий, вроде тех церемоний, что связывали вассалов с сеньором в феодальном культе.
Свою власть глава культа получает от сеньора. Вместе с определенным уровнем знатности он наделяет его правом приносить жертвы определенному количеству предков. Представляющий предков сеньор одновременно располагает правом лишить Храма предков. А тот, у кого больше нет предков, лишается и домашней власти. Ведь будучи получена от сеньора, домашняя власть по своей сущности является частью его власти. Она распространяется на братьев родных и братьев двоюродных. Для самих ритуалистов почитание старшего («ти») не менее важная обязанность, чем почтительность по отношению к отцу («сяо»), но, по их мнению, уважительность к братьям – всего лишь обязанность, накладываемая сыновней почтительностью. Это переворачивает истинный порядок вещей. Еще во времена нераздельной семьи старший имел определенные преимущества, ибо в качестве старейшины выступал от лица всех братьев. Воздействуя на семейную организацию, феодальный порядок преобразовал это право представительствовать в господскую по своему характеру власть. Не без труда распространяется она на членов низшего поколения. Ограниченная в отношении братьев и кузенов пережитками большой семьи, в отношении сыновей эта власть в еще большей мере ограничена пережитками материнского права и древней организацией, где представление о поколении имело большую важность, чем о родстве. Долгие обряды по допущению сына к отцу, совершаемые с целью превратить его в культового преемника, обусловливают превращение сына в вассала отца. Но одна связь продолжает преобладать над искусственно установленной связью между отцом и сыном – это узы, связывающие внука с дедом. В своем сыне отцу надлежит уважать представителя собственного отца. Мощь обрядовых средств, используемых для сближения представителей двух следующих друг за другом агнатических поколений, свидетельствует об их изначальной независимости и противостоянии. Прежде всего отец и сын образуют соединение двух соперничающих сил. От этого древнего соперничества заметные следы остались, в особенности в брачных обрядах. Мы увидим – ив этом частично проявляется принцип материнской власти, что перед лицом отцов сыновья опираются на семейства матерей. Их семейство дает им супруг, как раньше давало супругу их отцу. Но обычно отец и сын имеют право брать жену в одном и том же поколении союзного семейства, в том поколении, которое вроде бы соответствует их собственному в силу равновесий, выработанных целым рядом предшествующих брачных союзов. Однако же среди знати, и в особенности среди самых высоких ее слоев, там, где принцип иерархичности уже прочно закрепился, мужчина не ограничивается тем, что женится на группе сестер. Вместе с ними он принимает еще и одну из их племянниц, а именно дочь их старшего брата, то есть как раз ту самую, кто, принадлежа к следующему поколению, должна бы стать супругой главного сына, который родится от таким способом заключенного брака. Таким образом отец заранее соединяется, причем наилучшим из всех возможных способом, с поколением материнской семьи, где сыну предстоит найти супругу и поддержку. Случается также, что в тех случаях, когда сын достаточно взросл для заключения брачного союза и у него уже немало жен, отец ее у него похищает. Обычно в таком случае сын приносится отцом в жертву, и отец делает своим наследником сына от женщины, которая, будучи предназначена его сыну, должна бы принести своему фактическому мужу не сыновей, а внуков. И напротив, случается, что после смерти отца один из сыновей от первого брака подменяет принесенного в жертву главного сына и женится на ставшей вдовой мачехе. К примеру, князь Сюань из Вэй (718–700) взял в жены одну из супруг своего отца И Цзян (неизвестно, предназначалась ли эта мачеха раньше ему в жены). От нее родился сын по имени Цзи, для которого отправились подыскивать жену в семействе Цзян, к которому принадлежала его мать. Князь Сюань, забросив свою супругу, присвоенную им в наследстве по отцу, присвоил невесту, предназначавшуюся его сыну Цзи. А затем, желая передать наследство сыну, которого та понесла от него, приказал убить Цзи, своего сына от мачехи и первой жены. Бывшая невеста Цзи, ставшая его мачехой под именем Сюань Цзян, склоняла к этому убийству. Однако после смерти князя Сюаня, несмотря на то что старший сын от мачехи и взял власть в ущерб старшим сыновьям от первого брака, он смог избежать гибели, лишь отправившись в изгнание и только после кровавого соперничества, в котором главную роль играло материнское семейство Цзян, под давлением представителей все того же семейства вынужден был объединиться с одним из уцелевших братьев своей бывшей невесты. Этот брат Цзи, по имени Чжаобо, не имел времени взять власть, но наследство перешло к ребенку, которого (заменив удаленного и принесенного в жертву старшего брата) он сделал своей мачехе Сюань Цзян. Эти осложнения с наследованием, когда наряду с темой кровосмесительства с мачехой или супругой вставала тема левирата и минората в сочетании с жертвоприношением старшего сына, свидетельствуют о трудности, с которой столкнулось агнатическое родство при своем становлении в качестве общепринятого обычая. Остается преобладающей роль их сородичей женщин. Именно из-за женщин отец соперничает с сыном, и опять-таки женщины помогают им сблизиться: ради этого сближения представители двух агнатических поколений стремятся включить их, если позволительно так сказать, в промежуточное поколение. В результате ребенок, рожденный от женщины, переходящей в качестве супруги от поколения к поколению, оказывается наделен противоположными правами этих двух соперничающих групп. Возникновение отцовской власти заключено в этих своеобразных отношениях отца с сыном, отношениях, зародившихся из того особого сближения, которое должно бы казаться чудовищным: первоначально запрещаемое самой разнородностью природы, свойственной представителям двух чередующихся агнатических поколений, позднее оно выглядело недопустимым в силу чувства, выглядевшего самой основой родства, а именно почитания отца сыном. Как видно, это почитание, отнюдь не являясь характерной чертой собственно семейных отношений, проистекает из сферы внесемейных отношений и сближается с отношениями кровной мести так же, как с ними близки отношения феодального типа. С одной стороны, подчиненный отцу, как тот, в свою очередь, подчинен деду, а с другой стороны, наследник деда, который был господином отца, старший сын покорен власти сеньора, которая, постоянно преступая свои пределы, в основе своей безгранична и однако же остается неустойчивой, зыбкой. Одна историйка это продемонстрирует. Одному из младших сыновей достопочтенного Чжу, обвиненному в убийстве, угрожает смертная казнь; отец, желая его спасти и будучи уверен в успехе, если удастся преподнести судье прекрасный подарок, решает отправить к тому с этой деликатной миссией самого ловкого из своих сыновей. Тот далеко не старший. Старший возражает. Он говорит: «Когда в семье есть старший сын, то его зовут руководителем семьи. Теперь же, когда мой более юный брат совершил преступление, а ваше превосходительство отправляет не меня, а посылает моего более юного брата, я покончу с собой». Хотя, как выяснилось, поручение будет выполнено плохо, мать поддержала требование старшего сына. И отцу пришлось покориться. Обратим внимание на угрозу покончить самоубийством, характерную для отношений вассала со своим господином и всегда подразумевающуюся, хотя и скрыто, в процедуре осуждений, каковыми являются укоризны. Право на их высказывание является важнейшим из прав как вассала, так и сына. Прежде всего обратим внимание на тот факт, очень заметный в этой истории, что права старшего сына на своих младших братьев выше прав отца на своих сыновей. Первые вытекают из последовательного развития права нераздельной семьи под давлением феодального порядка. Вторые, порожденные тем же самым давлением, революционизировали порядок нераздельной семьи. С наступлением феодальной эпохи их господство наталкивается на препятствия.
Отец располагает над своими детьми, и прежде всего над старшим сыном, властью, похожей на военную. Он – господин старшего сына, который, для того чтобы унаследовать отцовскую знатность и положение главы культа предков, соглашается на собственное подчинение и подчинение вместе с собой всей своей группы. При условии, что будет распоряжаться жизнью, отец, подобно сеньору, наделяет знатностью. Не более чем вассал, сын не распоряжается собственным телом. Он обязан растрачивать всю свою энергию целиком для того, чтобы вскормить честь отца. Связанный клятвой преданности, он не имеет права связывать себя по собственной воле еще с кем бы то ни было. У него не может быть друзей. Ведь это означало бы обещать другим преданность, вплоть до самопожертвования. Он же ничего своего не имеет, и прежде всего не располагает собственной жизнью. Первое правило сыновней преданности – не делать ничего такого – подниматься на укрепления, шагать по тонкому льду, приближаться к пропасти, – что позволило бы его заподозрить в том, что он ставит под угрозу целостность своего тела, единственным хозяином которого является его отец. Как солдат для своего начальника, так и сын хочет сохранить себя для своего отца. Именно в этом основополагающем долге ритуалисты отправятся искать основания гражданской морали: каждый человек обязан хорошо себя вести, дабы избежать наказания, которое, уменьшив его тело, лишило бы отца части его достояния и части его чести. Благочестивый сын лишь с осторожностью подвергает себя опасности, да и то если отец сам взял его с собой на войну или приказал последовать за его собственным сеньором. Мы видели, что в те времена солдат прежде всего сражался за своего отца, за честь отца. Если сын нарушит ритуал храбрости, ей будет нанесен ущерб. После своего освобождения пленный, получив сначала прощение сеньора, обязан вымолить прощение у отца. Ведь тот мог бы его казнить в Храме предков. Исключением из семьи карались, как кажется, те, кто был неловок или недостаточно усерден в упражнениях по стрельбе из лука. Эти два примера отеческой судебной власти, единственно подтвержденные с древних времен, показывают, что изначально она имела военный характер: уже говорилось, что как в семье, так и в городе феодальный порядок и порядок агнатический соответствуют зарождению первой формы уголовного права, каковым является право военного времени. Сын замещает отца в армии, как и перед судебными трибуналами; и эта двойная черта китайских нравов наблюдается на протяжении всей китайской истории. Она показывает, что сын был, в феодальном смысле этого слова, человеком своего отца. Вот почему в случае кровной мести он отмщает за него. Его траур завершается лишь после кончины убийцы. А до того сын никогда не складывает оружия, будь то в мирное время, на рынке или в княжеском дворце, и все ночи спит на траурной циновке, положив под голову щит. Защищать или восстанавливать отцовскую честь недостаточно. Нужно, чтобы она возрастала. Сын отдает отцу все получаемые им вознаграждения, в особенности если речь о самом существенном, каковым является подношение пищи. Но наилучшее вознаграждение то, которое через голову достойного его сына поступает непосредственно к отцу: таков постоянно соблюдаемый в Китае принцип, лежащий в основе пожалования знатности. Все эти принципы служат знаменательным противовесом обязательного правила, запрещавшего любую фамильярность, любые формы нежностей между отцом и сыном. Их отношения – не из области любви, но из сферы этикета и чести. Еще точнее было бы сказать, что отношения между отцом и сыном – это отношения от чести к чести. И как мы это еще увидим, распространившись сначала на взаимоотношения между братьями, этот тип отношений в конечном счете подчинил себе всю личную жизнь.
2. Домашняя жизнь и роль женщин
В неопределимый момент китайской истории нравы были близки к матриархальным. Женщины передавали детям свое имя. Мужья лишь были соправителями, приобщенными к группе жен. Но среди феодальной знати выросла совершенно противоположная нравственность. В знатных семьях девушки воспитывались для жизни в качестве супруг в чужих семьях. Похоже, именно брак подчинил жену мужу. С другой стороны, мать, сохраняя некоторые из своих древних черт, обладает властью, все больше и больше присваивающей атрибуты, присущие отцовскому могуществу.
В знатных семьях дочерей воспитывали для супружеской жизни в чужих семьях. Наряду со скромностью, которая позволит их родителям не включаться в кровопролития кровной мести, им с детства прививают искусства, которые дадут им возможность способствовать престижу своей семьи. Ведь если в рождении мальчика видели залог чести, в рождении девочки – залог влияния. При рождении девочек, как и их братьев, укладывают на земле. Но вместо нефритовой погремушки им дают для игр бусы. Одевают их первоначально в ночное платье, а не в костюм, пригодный для публичных церемоний. Для того чтобы объявить об их появлении на свет, к двери подвешивают не лук и стрелы, а белье или полотенца. Девочки созданы не для войны и общественной жизни, но для труда и служения в гинекее. Они будут супругами и ткачихами. Девочку, выглядевшую зловеще, с красным лицом или волосатую, следует бросить посреди поля. Когда предсказания насчет девочки хорошие, ее поднимают с земли, где, как предполагается, ей надлежало научиться униженности и избавиться от малейшей склонности к гордости, ее никогда не показывают на отцовском ложе. Впрочем, отец вообще не приказывает проводить какую-либо церемонию. Если она все же происходит, то устраивают ее одни женщины, а руководства пренебрегают о ней упоминать. К тому же не говорится и о том, что отец приказывает ее себе поднести: похоже, что между отцом и дочерью не совершается какого-либо обряда по их сближению. Имя, которое держится в особой тайне, ей дает, по всей видимости, мать. Дочь не включается в агнатическую семью. Пока в ней живет – зависит она только от матери. Едва начав говорить, готовится к жизни в покорности, усваивая, как говорить «да» униженным, приличествующим женщинам тоном. С семилетнего возраста ее отделяют от братьев. Семь лет– это возраст, когда прорезаются новые зубы, и время своего рода первого созревания. Некогда жила девочка, способная к деторождению с семилетнего возраста. С того времени к ней начинают применяться половые запреты: девочка не может присаживаться на циновке рядом с братьями и есть вместе с ними. С десяти лет эти запреты требуют ее полного обособления, что совпадает с ее обучением работе, умению говорить, держать себя и чисто женским добродетелям. Обучение протекает под наблюдением дуэньи. Авторы остерегаются точно его описывать. Лишь известно, что девочку учат подчиняться с покорным видом, трепать коноплю, разматывать коконы, прясть волокно, ткать, плести веревки, шить одежду. Постепенно ее учат, как готовить и подавать еду на посвященных предкам церемониях. Возраст зрелости установлен в пятнадцать лет, хотя в теории женская жизнь регулируется числом семь и возрастом созревания должно было быть четырнадцать лет. В отличие от мальчиков девочка провозглашается совершеннолетней с момента созревания, и ее наделяют новым именем в ходе церемонии, когда ей меняют прическу и вручают булавку для волос. Нам решительно ничего не сообщается об этом чисто женском празднике. Есть большая доля вероятности в том, что им открывается период особо строгого обособления, ибо признается, что он должен совпадать с ее помолвкой. А ведь знатная невеста обязана находиться в совершенной изоляции, и какой-либо мужчина может ее видеть только по чрезвычайно серьезному поводу. Чтобы обозначить ее положение невесты, девушку заставляли носить на шее нечто вроде веревки. Некоторые сказочные мотивы дают основание предполагать, что созревшая девушка во время своего добрачного уединения должна находиться между небом и землей, к примеру заключенной в высокую башню и полностью защищенной от солнечных лучей. Девочки из семей высшей знати жили по три месяца в храме Великого предка в величайшем уединении. Девушек в таком уединении считали «чистыми», и хорошо известно, что они упражняются там в целомудрии. Эти занятия, как и другие, аналогичные, упоминаются в песнях о свиданиях. С другой стороны, в легендах о Великих предках содержатся мотивы крестьянских весенних инициации, а их храм частенько называют храмом Великого свата, главенствовавшего, как утверждают, на подобных праздниках. Эти детали позволяют задумываться, исключало ли уединение знатных девственниц прежде всего обряд добрачного союза, как это было в обыкновении у крестьян. Мы видели, что молодых людей часто отправляли в семью их матери, где им следовало найти себе жен и где их принимали как гостей. В то же время обычай требовал, чтобы гостю предоставлялась девушка из круга семьи: надеялись, что, «оставаясь рядом с ним в качестве служанки, она услышит голос своего сердца». Эта разновидность брака с гостем или заложником всегда имела характер неустойчивый и выглядела пробой. Было время, когда, находясь в уединении под контролем дуэньи и матери семейства, девушки упражнялись в пленении сердец предназначенных им и предпочитаемых матерью женихов из числа своих двоюродных братьев. Однако же под натиском ригористов добрачное уединение невест приобрело более строгий смысл, а запрет на встречи с женихами стал пониматься совершенно иным образом. «Пока сват не предпринял должных шагов, юноша и девушка не могут знать даже имен друг друга. Между ними не может быть ни отношений, ни близости, пока свадебные подарки не переданы». Согласно обрядовым руководствам правило требует, чтобы юноша увидел фигуру невесты только после свадебных торжеств. Это правило сдержанности может стать поводом для очаровательных приключений. Один князь из Чу, побежденный в 505 г., нашел вместе со своим гинекеем убежище посреди болота. При трудном переходе к этому укрытию верный вассал князя Чжун Цзянь выразил готовность перенести туда княжескую дочь на собственной спине. В конце концов князь покинул болото и, вернувшись в столицу, нашел для своей дочери жениха. Но та со всей приличествующей почтительностью объявила: «Удерживая мужчин вдали, ведешь себя как девушка… Но Чжун Цзянь нес меня на спине!» Главное – уметь говорить. Князь отдал ее за мужчину с болота.
Бракосочетание девушки из знатной семьи является почти что дипломатическим актом. Оно служит поддержанию давнего союза или созданию нового, ибо при неустойчивости феодального мира все чаще и чаще случается, что семьи, отбрасывая «старые отношения», пытаются поймать удачу («ли»), пристраиваясь к новой системе союзов. Для того чтобы вступить в переговоры о брачном союзе, следует обеспечить услуги свата. Сват, некогда возглавлявший добрачные очистительные церемонии, превращается в своего рода посла. В дальнейшем этот обязательный сват становится настоящим сводником, занимающимся предоставлением супругов и подбором семейных пар. Его вмешательство в феодальные времена выглядит необходимым, поскольку древнее – и все еще почитаемое если не на практике, то в теории – правило, что брак может быть счастлив лишь между семьями, связанными в силу традиции обязательством межбрачных союзов, сохранилось, хотя и в другом виде, а именно как представление, что брак не может быть свободным договором: в просьбе о невесте нельзя отказать, не подвергаясь опасности кровной мести со стороны сородичей жениха. Но оба семейства в силах избежать подобного несчастья, если до передачи просьбы по всей форме они договариваются при посредничестве брачного ходатая. Лишь после того как соглашение достигнуто, совершаются официальные обряды. И тогда ходатай уступает место настоящему посланцу, которого семья претендента направляет к семье невесты. Тот совершает ритуалы помолвки, где ни отец, ни жених не должны появляться. При каждом из таких обрядов он обменивается с главой семьи невесты определенным количеством установленных фраз. При первом обряде, например когда им высказывается просьба, он слышит в ответ: «Дочь такого-то глупа. Хорошо ее воспитать не удалось. Сударь, вы мне вручаете приказ. Я, имярек, не смею не подчиниться». Цель подобных нарочито уничижительных слов – заранее отклонить от себя ответственность, если брак не будет удачен. Еще они свидетельствуют об обязательности древнего обыкновения передачи супруги. Для запроса о личном имени невесты, необходимом для гадания об ее судьбе, требовалось еще одно посольство. Третье было нужно, чтобы узнать результаты гадания, а четвертое – для подношения обрядовых даров: двойной шкуры оленя и кусков шелка, после чего помолвка приобретает окончательный характер. Пятое требовалось для установления дня свадебной церемонии. Все эти протокольные действа отнюдь не были излишни, потому что следовало щадить честь договаривающихся сторон и скрывать присущий брачному договору характер навязанного соглашения. Он остается особенно заметен в княжеских браках, когда предоставление супруг очень часто имеет значимость соглашения, временно прекращающего вендетту. После войны против княжества Ци князь Пин из Цзинь взял в жены девушку из этого княжества, Шао Цзян. Но вендетта едва не вспыхнула вновь из-за этого брака, потому что Шао Цзян сопровождали в Цзинь с меньшими почестями, чем те, которыми была окружена просьба отдать ее в жены. Вскоре после своей свадьбы она умерла. Княжество Ци (никто не сомневается, что князь этого края выполнил бы это обязательство) было обязано возместить утрату. И он сам действительно выступил с таким предложением. «У меня еще есть девицы, рожденные главной женой отца… Они вполне заурядны. Мои надежды воспрянут, если вы удостоите сами выбрать среди них, кем пополнить ваш гинекей». В другом случае находят более полный оборот в ответ на просьбу о жене: «Моя жена дала мне столько-то дочерей. Мои вторые жены – столько-то… у меня остается столько-то отцовских тетушек и сестер». Эти обороты приобретают свой полный смысл, если их сопоставить с порицаниями, доставшимися Хуаню из Ци за его постоянный отказ выдать замуж своих сестер и своих теток. История намекает, что у этого гегемона были с ними кровосмесительные отношения. Впрочем, князей Ци частенько обвиняли в инцесте между братом и сестрой, правда, не их одних. Однако же подобные отношения, начались ли они до свадьбы или нет или же продолжались после нее, нисколько браку не препятствовали. Если Хуаня из Ци особо порицали за бесчестие, то потому, что он в своем высокомерии гегемона хотел лишить семейства соперников той гарантии, которую предоставляло обладание женой, являвшейся и своего рода заложницей. Есть в этом любопытное проявление принципа эндогамии, однако же сама эта черта, хотя и присуща она только семействам особ могущественных, заставляет почувствовать ценность принципа экзогамии. Девушки должны быть отданы замуж вне круга семьи, поскольку на них имеют право семейства-соперники. Если обычно их воспитывают на роль супруг, то потому что предпочитают отдавать в заложницы дочерей, а не сыновей; а более точно, вероятно потому, что в древности сыновей, после того как завершается период их воспитания, можно было получить назад от семьи, в которой они росли, только после внесения компенсации, отправляя своих сестер в качестве жен.
Девушки – это и вопрос престижа. Когда посредством обрядов помолвки семья заявила о своем праве потребовать от другой семьи предоставления ей жены, та считает делом чести щедро отплатить. Великолепие свадебной церемонии – это вклад в славу зятя, но вклад полезный. Это чувствуется уже в самом тоне свадебных гимнов: «Князь Хань берет в жены – (дочь царя из Фэнь!) – дочь властителя Гуй! – Князь Хань приходит к ней! – Он приходит в деревню Гуя! – Сто колесниц катятся с громким шумом! – Их восемь бубенцов гремят! – Видел ли кто большее великолепие? – Младшие сестры в сопровождении выступают словно облачка! – Князь Хань смотрит на них! – Их великолепие наполняет дворец!» Есть мало сведений о приданом невесты, но важнейшей его частью несомненно был эскорт, состоящий из слуг, и прежде всего из служанок, образующих как бы ее двор. Случалось, как мы уже видели, что властелины выбирали советников из сопровождающих супруги; один свадебный гимн нас только что об этом оповестил: свита жены была ослепительна. Отражая знатность жениха, количество сопровождающих определялось протоколом. В некоторых случаях его увеличивали, чтобы оказать честь мужу, но его также расширяли для оказания чести выходящей замуж. «Для женщины большее количество сопровождения великолепно» и «придает ей престиж». Это количество, однако, не таково, чтобы в пределах поколения истощить брачные способности семейной группы. Из каждой семейной группы, сотрудничающей в обеспечении великолепия церемонии вручения супруги, не должно отдаваться более двух сестер, ибо три – это целое. Это правило служит оправданием обычая, в силу которого двум сестрам передается в качестве товарки одна из их племянниц. Известно, что племянницу передают для того, чтобы заранее связать супруга с грядущим поколением союзного семейства. Действительно, если она без колебаний, пышно, отдает своих дочерей замуж, это значит, что, получив с помощью единственной свадьбы немалое количество жен, зять оказывается окончательно связан с семейством своей супруги. Получающий единовременно девять жен сеньор не имеет никаких оснований для заключения второго брака. Полигиния предполагает моногамию даже для простой знатной особы, получающей только двух жен: с его стороны второй брак вполне возможен в правовом отношении и часто случается на практике, но всегда осуждается общественным мнением (хотя обстановка феодальной неустойчивости подталкивает князей нередко нарушать требование однобрачия). Если повторяющиеся смерти уносят его жен, зять имеет право их заменить, но тогда, по сути дела, не происходит второй свадьбы: семья его главной жены присылает новых женщин на замещение оказавшихся не очень крепкими супруг. Полигинная моногамия имеет задачей очертить брачное будущее супруга: всю свою жизнь он останется верен заключенному с семьей жены одновременно с браком союзу. Вместе с тем ею приобретены и некоторые права на будущих детей; все они испытают сильнейшее и единственное материнское влияние, ибо в течение всей своей жизни в качестве супруги и матери любая женщина старается в глазах сородичей оставаться доброй дочерью.
Не существует подлинной традиции полной передачи власти при переходе невесты к мужу. Его права отнюдь не целиком подменяют права главы родной семьи жены. Женщина переходит из подчинения («цзун») этому главе в подчинение мужу. Несомненно, власть мужа (называемого господином) тяготеет к приобретению, наподобие прав отца, господского характера. Однако же под подчинением («цзун») следует главным образом понимать мысль, что женщина, будучи поражена как бы вечным несовершеннолетием, может занимать положение в обществе только в качестве дочери или супруги. Овдовев, она оказывается помещена под власть («цзун») сына, что совсем не означает, что тот обладает хотя бы малейшим правом ею командовать. Просто он становится, после отца и супруга, своего рода ответственным за нее опекуном. К примеру, мы видим, что отцовское право вынесения приговора распространяется с целью отвести от себя ответственность на замужнюю дочь. Правда, ритуалисты утверждают, что в этом случае происходит ущемление прав и обязанностей мужа. С другой стороны, в передаче прав опеки нет ничего окончательного: дочь иногда возвращается под опеку своих в случае вдовства и всегда при ее отвержении мужем. В праве есть характерное положение, запрещающее отвергать жену, если у нее нет родителей, обязанных принять ее под свою опеку. Отсылка жены происходит в тех же формах, что и свадебная церемония. Отвергаемую жену сопровождает кортеж. Между посланцем мужа и главой семьи происходит традиционный обмен выражениями ритуальной униженности. Их цель – избежать, чтобы разрыв брака вызвал вендетту. Да и в общепринятых выражениях, обязательно употребляемых отцом и матерью выходящей замуж невесты, когда за той приходит жених, нет ничего, что свидетельствовало бы об их отказе или о передаче власти: это лишь обязательные советы, высказываемые дочери для того, чтобы в своем новом положении жены и супруги она не совершила ничего, что бросило бы тень на честь родной семьи и поставило под вопрос ее обязательства. Супруга, передаваемая в качестве возмещения или ради предупреждения вендетты, принадлежит обоим заключающим соглашение семействам. Она же служит залогом, на который заключающие соглашение стороны обладают противоположными правами. Положение, занимаемое супругой, напоминает ситуацию сабинянки, но ясно, что интересы отца остаются для нее важнее интересов мужа. Известны дочери, предупреждавшие отца о засаде, устроенной их супругом. В таких случаях, как мы видели, они спрашивали матерей: «Кто ближе и кто важнее, отец или муж?» – «Невесть кто способен стать мужем, но отец всегда только один», – отвечала мать, у которой совершенно нет сомнений о долге дочери. Но супруга все равно уже почувствовала, как в ней заговорило сердце дочери, ибо – и она это признает – ей удалось раздобыть сведение, которое спасет ее отца, но будет стоить жизни мужу, если только позаботится соблазнить того и «позабавить». Находясь на услужении у мужа, жене надлежит думать, как услужить родителям. Вот почему после умиротворения, достигаемого браком, муж и жена продолжают жить в обстановке вооруженного мира, когда каждый в своих играх старается выгадать у другого престиж в пользу своих. Игры тонкие: следует уметь их вести, не слишком обманывая партнера. Цай Цзи и ее муж плывут на одной лодке и по древнему обряду забавляются тем, что ее раскачивают. Супруга делает это слишком резко, муж не скрывает страха. Он возвращает ее семье, эту слишком любящую риск женщину. Там раздражены, вновь выдают дочь замуж, а между бывшими союзниками вспыхивает вендетта.
Начиная со свадебной церемонии – а начало особенно важно, – все отлажено так, чтобы никто слишком решительно не обошел партнера. Жених обязан лично приехать за невестой. Рядом с домом невесты ему готовили временное жилище, что, вероятно, являлось пережитком тех далеких времен, когда он сначала поступал в услужение к своему будущему тестю. Принятый как гость, он возлагал к ногам тестя дикого гуся и оказывал ему почести, дважды на коленях совершая земной поклон. Ответное приветствие ему не отдавалось, и тесть его не сопровождал, но направляемая дуэньей невеста молча следовала за ним. Рассматриваемый с этого момента как зять супруг демонстрирует в отношении к супруге не меньшую униженность, чем по отношению к тестю. Он подводит брачный экипаж, а затем приглашает жену, показывая ей веревку, подняться в колесницу. Но дуэнья сразу же отвергает это предложение, тогда как выходящая замуж женщина продолжает хранить молчание. Зять трогает колесницу. Но после трех оборотов колеса останавливается и, замененный вассалом, поднимается в другую колесницу. Если в начале им исполнялась роль возничего, то теперь, вырвавшись вперед, он показывает дорогу. На пороге дома он принимает жену, как принимают гостя, и склоняется перед ней, приглашая войти. Прежде чем вместе принять скрепляющую их единство пищу, они, при помощи свиты омывая руки, очищаются. Когда Чунъэр из Цзинь получил в дар от своего гостя, князя Цинь, группу из пяти женщин вместо трех – дар был слишком велик и накладывал слишком тяжкие обязательства, – он к тому же убедился, что одна из этих женщин временно служила женой у его родителя, бывшего в Цинь заложником. Именно она с кувшином в руке помогла Чунъэру совершить предварительное очищение. Воспользовавшись случаем отметить полученный удар и вновь выйти вперед, он дал ей знак удалиться, при этом постаравшись ее обрызгать своей мокрой рукой. Но она «вспыхнула от гнева»: «Цзинь и Цинь одного уровня! Зачем же меня унижать?» Тотчас же Чунъэр, опустив с плеча церемониальное платье, встал в позу пленника. И хотя в группе женщин она была всего лишь спутницей, к этой победительнице в первой супружеской схватке, которая, зайди она слишком далеко, привела бы к мести, сразу начали относиться как к первой супруге. Завоеванный ею авторитет стал ясен позднее, когда в период кровавых столкновений между Цзинь и Цинь, будучи вдовой, она сумела добиться возвращения своему отцу троих захваченных Цзинь в плен доблестных полководцев.
У вводимой в дом супруги продолжает оставаться душа чужого человека. Удаляемая от мужа расходящимися интересами их семейств, она к тому же отдаляется от него в силу сексуальных запретов: освящение брака их ослабляет, но не уничтожает полностью. Домашней жизни недостает тепла из-за скрытых схваток, подстегиваемых чувствами семейной чести и сексуальной гордости. Ее открывает совместная еда, призванная закрепить их единство, но супруги рассаживаются не друг против друга, лицом к лицу, а рядом, бок о бок. И хотя все устроено так, чтобы они чувствовали себя половинами одного целого организма, получается, что они оказываются раздельными половинами. Сидя каждый на своей циновке, они едят одни те же блюда, но не берут их из одной тарелки. По отдельности совершают они возлияния в честь духов, и каждый пробует от подаваемой ему пары легких и от кусков мяса, срезаемых с разных сторон спины от предназначенной им свиньи. Каждый из них получает свое блюдо пшенной каши, свои семь рыб, а после того как они попробовали каждый по три блюда, они пьют – каждый по три раза, причем третий раз – это высшая точка обряда, – из двух половин одной калебасы. Во время еды и питья они церемонно приветствуют друг друга. Теперь каждый из них волен отправиться в отведенную ему смежную комнату, где может раздеться. Когда они встретятся на ночь, у каждого будет своя циновка. Рядом с их спальней всю ночь будут бодрствовать их свиты. Зажигают факелы. Кроме того, факелы горят три дня в доме выходящей замуж женщины. Похоже, только на третий день брак считался совершившимся. Эрудиты указывают, что высшая знать ждала совершения брака три месяца, потому что со знатностью возрастала важность сексуального союза. Дело в том, что такой союз действительно требовал немалых предосторожностей. Во время свадебной церемонии невеста должна скрывать лицо под вуалью. Ни один из обрядов помолвки или бракосочетания не может совершаться при ясном свете дня, а в сумерки. Первые обряды совершаются утром, когда Ян торжествует над Инь, а свадебная церемония – в вечерние сумерки, когда женское начало побеждает мужское. Само слово «сумерки» («хунь») означает также «взять жену». И этим же словом называют родителей жены. Такая многозначность одного слова заставляет предполагать, что в древности брачная ночь проводилась в доме выходившей замуж женщины. Когда жена являлась к отцу и матери мужа, если тот принадлежал к низшей знати, они начинали относиться к ней как к супруге («фу») на третий день. В то же время ее представление предкам мужа происходило только по истечении трех месяцев. Среди высшей знати, как говорят, ожидали три месяца для брачной ночи. Лишь после этого трехмесячного срока жена получала право называться супругой («фу» обозначало замужнюю женщину). Если она умрет раньше, то не будет иметь права среди сородичей мужа на траурные почести, оказываемые супругам. Согласно классическому ритуалу сопровождавший невесту эскорт только по истечении третьего месяца возвращается к ее родителям, и тогда же зять должен нанести своему тестю и теще визит, имевший все особенности прощального. Три дня и три месяца являются для агнатической семьи необходимым периодом для принятия жены в семью мужа. Возможно, они соответствуют испытательному сроку, который некогда должен был истечь, для того чтобы супруга вместе с мужем могла покинуть родной дом. И в том, и в другом случае эта длительность испытательного срока объяснялась трудностями супружеского привыкания друг к другу. В древности новая супруга не начинала работать в доме до третьего месяца, правда, в современных семьях она приступает к работе на кухне на третий день. Также и знатный муж, отправляемый в отпуск по случаю брака, не мог целый год являться ко двору. Раньше третьего года этот пробный период, когда молодожены словно пораженные скверной жили в своего рода карантине и были крайне осторожны в своих первых шагах, несомненно не завершался. Ведь остается глубоко укоренившимся представление, что отвержение жены становится делом действительно серьезным лишь по истечении третьего года семейной жизни. Действительно, мужу может оказаться и мало этих трех лет для того, чтобы соблазнить или завоевать свою жену. Некоторые истории позволяют догадаться, как бывают сложны эти начальные долгие схватки. Одна, правда похищенная женщина, согласилась разговаривать с мужем только после того, как родила ему двоих детей. Другая, выданная замуж в соответствии со всеми обычаями, упорно оставалась немой. Правда, она была красавицей, а муж ее – нет. Но плохо принятому мужу удавалось добиться от жены первого слова и первой улыбки, проявив ловкость на охоте. Это случилось на третий год их совместной жизни. Только после того как супругу удается приручить, эта жизнь приобретает более интимный характер.
Может быть, чувства сексуальной или домашней чести и смягчаются, однако этикет сохраняет все свои права. Из взаимного уважения муж и жена не позволяют себе обращаться друг к другу по имени. Они никогда ничего не передают друг другу из рук в руки. Более того, когда один берет предмет, лежащий перед другим, он остережется коснуться того места, к которому прикасался другой. Когда жена преподносит мужу чашу, тот словно нарочно пьет из другой. В равной степени не должны соприкасаться их личные вещи. Брак отнюдь не дозволяет супругам повесить одежду на одной вешалке или уложить ее в одной корзине. Они не имеют права на одно полотенце или на одну расческу. Наихудший скандал вспыхивает, если муж и жена начинают мыться в одной ванне. Пышность их взаимоотношений возрастает, когда им предстоит соединиться; ведь вся их половая жизнь жестко регламентируется. В соответствии с определенным протоколом супружеский долг накладывает на мужа обязанности по отношению к каждой из его жен, и ритуалисты расписывают их в мельчайших деталях. Они сообщают также мелочные данные об обязательном туалете для той или иной женщины в зависимости от степени знатности ее мужа и ее собственного места в гинекее мужа. К примеру, прежде чем отправиться на встречу с мужем, вторая жена высшего чиновника обязана очиститься постом, ополоснуть рот, надеть свежевымытое платье, причесаться определенным образом, привязать к поясу ароматический мешочек и прежде всего крепко завязать шнурки своих туфель. Частота сексуального общения находится в прямой зависимости от знатности мужа и знатности супруги, но в определенный день муж обязан себя посвятить той или иной супруге, причем обязанностью первой жены является проследить за точным соблюдением протокольного порядка, определяющего жизнь гинекея. Грубая ошибка, могущая иметь тяжкие последствия, – бросить одну из своих жен, и столь же грубая ошибка – оставлять без мужа одну из дочерей в семье. Китайская физиология учит, что у мужчины приток сексуальных соков прекращается к семидесяти годам, а у женщин – к пятидесяти, и поэтому муж освобождается от своих супружеских обязанностей по отношению к своим супругам, которым исполнилось пятьдесят лет, а сам – после своего семидесятилетия. Тогда же снимаются и все половые запреты. Семидесятилетний мужчина и пятидесятилетняя женщина больше не обязаны уединяться. Свои вещи они могут укладывать в одном месте, без разбора. Близость в семейной жизни складывается в тот момент, когда половые различия стираются и супруги вступают в период ухода от дел и начинают сообща готовиться к смерти. Когда тела их соединятся в одной общей могиле, а их таблички – в одном зале, они образуют тесно сплоченную чету предков. И только тогда жена окажется окончательно включена в семейную группу, где брак сначала дал ей положение супруги, а затем матери семейства.
Когда девушка поставлена во главе выходящих замуж женщин и в свадебных обрядах играет роль женского действующего лица, то, значит, в гинекее мужа ей предстоит занять место первой жены. В поколении, к которому принадлежит ее муж, главный сын, она займет место основной жены. Как мы видели, если главный сын возглавляет на церемониях домашнего благочестия и направляет своих братьев, ему должна сопутствовать его жена: она руководит всеми своими невестками и золовками. Выполняя обязанности благочестия, первая супруга готовится к исполнению роли матери семейства, которая станет ее ролью, как только супруг возьмет в свои руки власть главы дома. Китайская поговорка излагает факты, просто утверждая, что супруга (первая супруга) единственно в результате своего брака получает в семье мужа положение, аналогичное его положению. Строго говоря, эта ситуация точна в той мере, в какой осуществлен идеал нравов, выработанных в среде знати. С того же времени, как жена, считающаяся зависимой от мужа, признает в нем своего господина, власть хозяйки дома начинает выглядеть полученной от главы семейства. Тогда-то эта власть и приобретает господский характер. В дальнейшем оказываются изменены все отношения в гинекее. В принципе до этого они вытекали из того обстоятельства, что власть решать судьбу своих служанок, принадлежавшая первой супруге, как и такая же власть над своими невестками, принадлежавшая основной супруге, осуществлялась в силу принадлежавшего лично ей права, а не в силу переданных ей мужем полномочий.
Такая власть первой жены вытекает из прав, которые еще до брака она имела над своей свитой. Она была старшей. Бывшие ее прислужницами племянницы или младшие сестры должны были с детства уважать ее авторитет. Будучи давним, этот авторитет служит основанием дисциплины в гинекее, являющейся с той поры частицей заведенного порядка. Именно основываясь на этом обстоятельстве, философы ритуальной школы оправдывали как мудрое установление сестринскую полигинию: де, между привыкшими с детства к подчинению или главенству сестрами не должно бы случаться ссор. В силу только того обстоятельства, что получившие одинаковое воспитание и представляющие интересы одной семьи сестры образуют единое целое и, говоря с юридической точки зрения, обладают одной коллективной личностью, удастся, похоже, избегать «сексуальных конфликтов и ревности». Достаточно одного бракосочетания для того, чтобы быть женатым на них всех. Вдовство оказывается реальным лишь после исчезновения всей группы. Наследования не происходит, поскольку оно невозможно в границах одного поколения, а младшая просто замещает старшую в качестве ее заместительницы, и все происходит так, словно смерти нет, пока в живых остается хотя бы один из членов группы. Вот почему муж, утративший первую жену и желающий вступить в новый брак, наталкивается на отказ, потому что, раз жива его младшая жена, это было бы двоеженством. И напротив, обряд отвержения распространяется одновременно на всю группу жен. Случай, иллюстрирующий это правило, одновременно показывает близость правила моногамии и института полигинии. А также то, как мало значат в домашней жизни чувства. Некто из княжества Вэй, желая заключить выгодный союз, отверг в 485 г. свою жену, хотя ее младшая сестра и помощница была ему приятна. Женившись из политических соображений, но сохранив верность своим чувствам, он сумел вернуть к себе оставившую его гинекей вместе с первой женой младшую сестру, для которой построил отдельный дом. «И тогда все стало выглядеть так, словно у него оказались две жены», и отец новой супруги, подталкивавший его к разводу для того, чтобы пристроить свою дочь, тотчас же ее забрал. Впрочем, двоеженец кончил дурно. Установление полигинии изменяет свое обличье, когда под влиянием агнатического права, добивающегося укрепления связи между поколениями, начинает распространяться не только на сестер. Близость между женами становится менее тесна, как только между ними появляется племянница. Между племянницей, дочерью старшего брата, и младшей, если не между племянницей и старшей, возникает проблема старшинства, на которую колеблются дать ответ ритуалисты. В их спорах проступает столкновение двух принципов – нераздельности, господствующего в плебейских семействах, склоняющихся к передаче наследства между братьями, и иерархичности, преобладающего среди знати, склоняющейся к одобрению первородства патриархального права наследования. На самом деле, даже в тех случаях, когда племянницу укрывают среди группы первых жен, налицо двоеженство. В равной степени, хотя и правда, что в теории остается единственным брак феодальных сеньоров, которые единовременно берут в жены три группы женщин одной фамилии, но на самом деле принадлежащих к разным семейным группам, однородность гинекея на практике оказывается нарушена, ибо каждая из трех групп добивается, чтобы возобладало ее влияние. Соперничество усложняется с того момента, как вопреки правилу группы жен с разными именами проскальзывают на свадебную церемонию или, еще хуже, если муж, стремящийся увеличить круг своих союзов, связывает себя все новыми и новыми брачными узами, пополняя свой гарем. В силу растущего переплетения систем союзов эти нарушения обычаев множатся в высших сферах феодального общества, где как раз добивается преобладания выгодный мужчинам иерархический порядок. Место жен внутри гинекея начинает все больше зависеть от доброй воли соблазняемого самыми ловкими из них мужа, и тогда вспыхивают ссоры из ревности, выражающиеся в опасных заклинаниях, пример которых– в «Книге песен» («Ши цзин»), или же подчиняемого самыми могущественными, – и тогда все может завершиться жестокой местью, когда не щадится никто из жен, представляющих в гареме супруг из отвергаемой группы. Случается, что мужья приказывают своим женам отомстить за себя первой супруге, на которую возлагается ответственность за предательство, в котором упрекают ее брата. Можно увидеть и мужей, которые надеются простым применением своей супружеской власти низвести первую супругу в пользу фаворитки. Спрошенный по подобному поводу церемониймейстер ответил, напомнив древний принцип: первой супругой считается женщина, которую отдает в этом качестве семейство, с которым семейство мужа связано древним обычаем взаимных браков. Однако ему не удалось изменить решение мужа. Для поддержания хотя бы какой-то устойчивости в жизни гинекея пришлось допустить принцип: титул первой супруги окончательно приобретается той из женщин, которой муж дозволяет на начальной брачной церемонии играть главную роль. Таким образом первая жена оказывается защищена, а вместе с ней и ее дети, о которых думали прежде всего, от произвола мужа. Единственно судейская власть жены могла отныне проистекать не из прав, обладаемых ею в силу старшинства, но как особое полномочие, получаемое в силу власти мужа.
В равной степени похоже, что главная супруга удерживает власть, которую за ней признает группа ее невесток и золовок только в той мере, в какой ее получает, будучи причастна к власти главного сына: своего супруга. Однако же изначально эта ее власть была независимого по своей природе происхождения. Действительно, принятый среди знати полигинный брак происходит от группового брака, соединяющего единым соглашением нескольких братьев с несколькими сестрами, образуя тем самым своего рода широкое нераздельное хозяйство, где каждый из супругов помимо признанных за ним личных прав на супруга противоположного пола обладает дополнительными правами на всех супругов этого же пола. Наблюдаемые среди знати запрещения, отделяющие свояков от невесток, запрещения любого контакта и даже устного общения, а в особенности запрещение носить траур друг по другу, становятся еще строже, когда речь идет о младшем брате и старшей невестке. И тем не менее наблюдаются существенные пережитки левирата: то старший брат передает младшему предложенную ему женщину, то младший, стремящийся подменить власть старшего брата собственной, сначала пытается соблазнить его жену и вступить с ней в брак. Следовательно, в этих запрещениях, направленных на изоляцию братьев мужа от сестер жены, надо видеть перевернутое наоборот последствие прав, которые изначально их сближали. Представляя всю группу своих братьев, старший из них присваивал себе всю группу сестер целиком. Младшие сестры, на которых прежде он обладал лишь вторичными правами, превращаются в его вторых жен; старшая сестра, становящаяся старшей супругой, у него остается, но его младшие братья сохраняют на нее вторичные права лишь в форме вероятностных прав (вскоре уничтоженное право левирата). Из этого убедительного предположения вытекает, что права главной супруги на своих невесток, жен младших братьев, проистекают из давних прав, принадлежавших старшей сестре как таковой над младшими сестрами. Более того, эти первичные права старшей в результате коллективного брака распространялись на ее свояков: мужей ее младших сестер. Обладаемое старшей супругой право контроля над семьями младших братьев мужа проистекает прежде всего из права судейства, принадлежащего ей как старшей сестре и получаемого ей как женской представительницей на церемонии коллективного брака. Лишь пережиточным существованием этой древней ситуации можно объяснить свадебную церемонию у знати. Супруг должен иметь свиту из особ мужского пола, тогда как супруга – свиту из особ женского пола; но если вторая состоит по преимуществу из ее младших сестер, то в первой младшие братья замещены простыми слугами. Поскольку брак первоначально служит объединению двух групп мужей и жен, а не просто двух супругов, последние могут сближаться лишь при содействии своих свит. Они «открывают путь» знаменательным «перекрестным действием». Мужчина из свиты жениха подает невесте кувшин с водой для первых очистительных омовений. Одна из женщин из свиты невесты оказывает такую же услугу жениху. Раздеваясь после совместной сближающей трапезы, муж обязан передать свое платье женщине из свиты жены. Жена, и это правило еще более знаменательно, передает свое платье одному из мужчин из свиты мужа. Свадебный пир по случаю полигинических свадеб больше не может быть трапезой равных, на которой все друг с другом общаются. Однако же обе свиты общаются на равных, но только после супругов; остатки еды супруга подаются свите жены, а супруги – наоборот. Эта совокупность обрядов имеет смысл только в том случае, если мужчины и женщины из двух свит должны быть соединены брачными узами, аналогичными тем, которые они помогают создать между основными действующими лицами двух групп. Следовательно, можно предположить, что, поскольку женщины из свиты супруги были ее младшими сестрами, некогда были младшими братьями мужчины из свиты супруга. И тогда открывается загадка происхождения власти главной жены: первоначально она в принципе не отличается от собственной власти первой супруги. Связанная со старшим братом, которому она приносит права над его младшими братьями, права, подтверждаемые закабаляющим общением, она в свою очередь обретает права над младшими братьями супруга. Привязанные к ней своими браками с ее сестрами, они признают это закабаление и соглашаются принять участие в трапезе в качестве вассалов. Но когда авторитет перворожденных преобразился, равняясь на образец отцовской власти, приняв характер власти сеньора, когда в пользу старшего была введена сестринская полигиния и из уважения к нему обычай левирата запрещен, как только права старшей ветви окрепли, старшая свояченица, вместо того чтобы сблизиться с ними, была от них отделена многочисленными запретами. У нее больше не было прав, кроме тех, что были ей выделены из собственных прав мужа. Вновь мужской авторитет ущемляет женские судебные полномочия. С женщиной, занимавшей в их поколении место основной супруги, младшие больше не были связаны закабаляющим общением, предполагающим вторичные супружеские права, но тем обстоятельством, что, общаясь в качестве вассалов на благочестивых домашних церемониях, отныне они чаще размещались напротив своего старшего брата, а следовательно, и его супруги, оказавшись в напоминающем сыновнее положении. Китайская поговорка (вспоминаемая именно для того, чтобы оправдать невозможность какого-либо траура между свояками и свояченицами) дает почувствовать новизну подобной ситуации, которая все еще кажется парадоксальной. Траур между агнатами и супругами возможен лишь в тех случаях, если они не могут зваться семейным именем муэ/са или жены; если, принадлежа к разным поколениям, могут зваться отцом, матерью, невестками или сыновьями (равнозначно племянниками). Если бы между агнатами и супругами одного и того же поколения допускался траур, все происходило бы так, словно бы «называли невесткой (женой сына) жену младшего брата, (но тогда) разве не следовало бы звать матерью жену старшего?». Эта формула показывает, сколь важными были обозначения («мин») домашних взаимоотношений. В течение ее жизни жену старшего брата называют почетным титулом «сао» (= coy), то есть «старуха», причем лишь для того, чтобы не называть ее матерью, тем самым признавая за ней положение матери семейства, потому что в этом случае ее авторитет распространился бы на братьев мужа; к тому же ей нельзя давать прозвание, предполагающее существование между ней и ими супружеских отношений. Факт противоположный и в силу этого особенно знаменательный: главная жена продолжает называть младшими жен младших братьев мужа. Хотя на деле те часто происходят из другой семьи, чем супруга старшего брата, по своему чину они неизбежно в отношении последней занимают младшее положение подменных сестер, так же как перед родителями покойной супруги вторая супруга, даже урожденная в другой семье, будет занимать положение подменной дочери. Тем самым оказывается сохранен, правда лишь в границах гинекея, принцип женской судейской власти.
При этом наблюдается одно последствие: в каждой младшей семье жена подчиняется двум сталкивающимся авторитетам – мужа, главы в собственном семействе, и главной супруги, которую по-прежнему считают наделенной правами, положенными старшим, хотя все чаще в ней стремятся видеть соправительницу и в дальнейшем наследницу свекрови: так же как в старшем сыне видят соправителя отца семейства.
Отец семейства имеет только одного сына, главного сына, у которого есть братья. Равным образом его жена имеет только одну невестку, первую жену старшего сына, у которой есть младшие, или свояченицы. Родители мужа принимают одну старшую жену, правда в сопровождении ее свиты, которую и представляют предкам после того, как завершатся различные стадии супружеского испытания. Муж не участвует в церемонии, где его жена, поднеся угощение своим свекру и свекрови, получает от них остатки этой еды. Но члены ее свиты присутствуют там. Супруга поедает первую часть остатков еды после свекрови, но отвергает остатки еды свекра: ей запрещено общение с тем, кто часто пытается предъявить супружеские или досупружеские права на невесту собственного сына. Однако же, поскольку в этой ситуации перекрестное расположение остается правилом, как и в течение собственно свадебных обрядов, остатки еды свекра поедаются женщинами из свиты его невестки, ее младшими сестрами. И аналогичным образом, при отсутствующем сыне, которого никогда не угощают остатками еды после его матери, они поедаются мужчинами его свиты, простыми подручными, но подменяющими в этом случае его младших братьев. Итак, мы видели, что, если отец часто стремится захватить невесту сына, сын нередко присваивает вдову по отцу (которую нам представляют как заключившую второй брак). Если общение женщин свиты со свекром, свидетельство древних супружеских прав, относится ко второму из двух супружеских отношений, которых добивается каждая личность, стремящаяся быть в контакте с двумя чередующимися поколениями, то следует думать, что общение членов мужской свиты со свекровью является проявлением первого цикла этих отношений, тех, что существуют между сыном и мачехой, о которых известно, что младший может быть призван подменить старшего. Какой бы ни была ценность этих обрядовых пережитков, едва назначались вдохновляемые принципом неразделимости церемонии, призванные выявить значение патриархального порядка, как сын уже не мог там присутствовать, а невестка общаться со свекром иначе, чем через посредников или случайных лиц. Даже удивительно, что порядок обрядов не был совершенно перевернут с тем, чтобы позволить сыну, да и его свите общаться с отцом, как это остается нормой в Храме предков, а свите его жены, как и самой жене, общаться со свекровью. На самом деле, новый дух церемонии, а он единственно важен, состоит в создании уз зависимости между свекровью и той, что приходит к ней и через общение ей покоряется ради звания главной невестки. После того как завершались обряды по сближению, свекр и свекровь покидали церемониальный зал, проходя по предназначенным для гостей западным ступеням, а невестка, напротив, спускалась по восточным ступеням, обычно служащим для хозяина дома; руководства по обрядности говорят, что этими обрядами ему передается помещение («ши»), в котором она должна будет жить.
Жена приобретала способность быть матерью, то есть иметь сына, совершающего по отношению к ней благочестивые обряды, после того как она была принята родителями и совершила в честь предков первое жертвоприношение, до совершения которого, как считалось, не могли иметь места ни истинные супружеские отношения, ни возможность жены «воспитывать детей». Дело в том, что при патриархальных порядках мать черпает свою власть из своего положения благочестивой невестки, так же как ее муж – из положения благочестивого сына. По этой же причине в семейной группе только одна супруга имела право называться главной невесткой, и поэтому же там может существовать лишь одна мать (подразумевается мать главного сына), а именно женщина, правомочная принести родителям своего мужа внука-наследника; все остальные дети даже в глазах их матерей образовывали неразличимую группу внучатых племянников. И напротив, среди всего потомства одного деда только старший сын главной невестки был тем единственным, у кого действительно была своя мать. Старшие сыновья младших жен станут главами культа в их честь; однако, поскольку в течение всей своей жизни они не могли возглавлять культы благочестия, будущие главы их собственного культа не могли относиться к ним как к матерям семейства или, скорее, могли так поступать лишь в личных («сы») отношениях. Конечно, эта половинчатая привилегия была продвижением к признанию индивидуальных родственных уз между матерью и сыном, а поэтому строго ограничивалась отношениями матери с ее перворожденным – что благоприятствовало принципу единонаследия. В то же время, хотя на младших накладывалось больше обязанностей в отношении первой супруги их отца, чем в отношении любой другой женщины из поколения матерей, никто из них не имел собственной матери. Младший сын первой жены или главной супруги отступает в тень перед первенцем, и если имеет право называться сыном, то лишь вторым по своему рангу. Сын младшей жены вообще может видеть в ней только тетку, а для главной супруги всегда остается лишь сыном второго порядка, хотя и обязан относиться к ней как к собственной матери, во всяком случае в личном плане.
Этот последний случай проливает яркий свет на значимость изначального подхода матери к сыну, а также на его эволюцию под влиянием феодальных нравов. Первоначально материнские права принадлежат безраздельно всей группе супруг-сестер и осуществляются старшей из сестер в качестве старшей матери (старейшины). Но затем она ими наделяется уже в ее качестве главной супруги, а точнее, главной невестки. Некогда основывавшаяся на коллективных по своей природе (не скажу – прирожденных), но прямых правах материнская власть в дальнейшем стала казаться проистекавшей из права начальствования ее свекра и свекрови, а также ее мужа. Эта власть осуществляется главным образом над сыном-наследником и в меньшей степени над всеми детьми семейства. Вот почему с того момента, как материнство начинает приобретать характер индивидуальных отношений, оно оказывается коренным образом отличным от любой кровнородственной связи. У первой жены не только больше нет никакой нужды самой рожать сына, ей достаточно, что она первая жена, если принесет сына младшая жена; ведь в любом случае только первая жена будет матерью этого ребенка. Более того, даже родив сына-наследника, первая жена может перестать быть его матерью, если муж ее отвергнет, скажем, по приказанию своих родителей. Достаточно также, чтобы он понизил ранг своей главной супруги и сделал первой другую жену. Тогда она превратится в мать семейства, и сын будет обязан именно перед ней демонстрировать свое благочестие. Правда, как правило, сына пониженной в ранге жены убивали или же, понижая в ранге в свою очередь, включали в неразличимую массу младших детей. Сторонники строгого соблюдения обрядности пытаются восставать против этих крайностей отцовской либо супружеской власти, вредящих нормальному порядку наследования. В то же время им представляется само собой разумеющимся разрыв отношений между лишенной своего положения матерью и ее сыном. Внуку Конфуция, который и сам был крупным философом, приписывают следующее резкое высказывание: «Женщина, бывшая моей женой, являлась и матерью моего сына. Прекратив (в результате ее отвержения) быть моей женой, она перестала быть и матерью моего сына». Невозможно с большей силой изложить свою мысль. Похоже, что все узы родства зависят от связи отца с сыном, выстраивавшейся по образцу отношений между сеньором и вассалом, так что и родство сына с матерью отныне начинает вытекать из отзываемого решения отца. Вот почему можно увидеть, как отец семейства по своей воле распределяет детей между младшими матерями, в особенности если дети лишились природных матерей, а выделяемая ребенку отцовским решением мать сама детей не имеет. Приданный сын обязан относиться к этой назначенной ему в матери женщине как к собственной матери; в равной мере сын от первого брака не должен проводить различия между мачехой и своей первой матерью. Этого всемогущества отца или мужа недостаточно, чтобы объяснить подобное безразличие к тому, что мы назвали бы природными отношениями. Правда, уже в те времена, когда могущество жены определялось принадлежащим собственно ей правом женского судейства, эти отношения имели второстепенное значение. В нравах сохраняются знаменательные пережитки этой черты быта. Для оправдания сестринской полигинии утверждается, что ее смысл в том, чтобы не допустить помимо супружеской еще и материнской ревности: когда у одной из сестер рождается сын, радуются все они, и так можно «приумножить потомство». Когда это установление почитается, первая супруга видит, как ее авторитет возрастает, как только, упорядочив отношения в гинекее и добившись сближения супруга с младшими женами, она добивается благодаря их родам того, что оказывается матерью многочисленного потомства. Так, жена царя царства Вэнь заполучила сто сыновей и завоевала бессмертную славу. Если в результате нарушения древнего обыкновения в гинекей проникают женщины из других семейств, то к супружеской ревности добавляется материнская, причем эта ревность, как и материнское чувство, имеет коллективный характер и не проистекает из личной привязанности. Борющаяся за своего ребенка и подвергающая себя ради него опасности мать поступает так не из любви к нему: ее волнует престиж группы, которую она возглавляет, она действует в интересах родного семейства, выбравшего ее своим основным представителем в семействе ее мужа. Она даже способна, забыв в своем материнском рвении о прямом долге перед сыном, который, как нам представляется, сама природа возлагает на мать, доверить его женщине из своей свиты, пользующейся большим расположением при дворе. Князь из Ци, женатый в 553 г. на Лу из семейства Цзи не имел детей от своей старшей жены. Ему прислали ее племянницу, которая родила ему сына. Однако же у князя была еще одна группа жен, прибывшая из княжества Сун и представлявшая интересы семейства Цзы. Между женщинами фамилии Цзи и фамилии Цзы вспыхнула ожесточенная борьба. У старшей из Цзы родился сын, а младшей удалось понравиться князю. Без каких-либо колебаний природная мать доверила своего ребенка лучше принятой при дворе служанке: она со своей стороны без колебаний сделала все, чтобы этот ребенок другой матери, но ее группы был предпочтен ребенку из соперничающей группы. Менее осторожная, чем природная мать, она в конце концов была казнена. В безумном ликовании от этого успеха соперники добились, чтобы в нарушение норм стыдливости и права ее тело было выставлено в общественном месте. Ребенок тоже был убит, но матери удалось вывернуться. Как видим, материнство, в сущности, остается по своей природе коллективным, а сын является для своих матерей, и даже для собственной матери, не более чем средством завоевания престижа.
Эта особенность нравов объясняет одно из обстоятельств, наиболее способствовавших сохранению женских судейских полномочий. Служа орудием влияния, ребенок, будь то мальчик или девочка, был призван обеспечить семье своего отца новые союзы. Вместе с тем представляется очень вероятным, что испокон веков матери и их сородичи играли решающую роль в воспитании и женитьбе детей. Во все времена матери добивались, чтобы их сыновья брали себе в супруги женщин из их собственного семейства. Несомненно, им удалось сохранить это давнее, благоприятствующее их могуществу обыкновение, потому что, в то время как отцы закрепляли подчиненное положение сыновей, воспитанные в гинекее дочери оставались в подчинении своей матери. К тому же юноша в нормальных условиях способен приобрести группу жен только за возмещение, когда у него имелись сестры для выданья за братьев своей будущей супруги. Распоряжаясь браками своих дочерей, матери распоряжались и браками сыновей, и выбором будущих невесток. Они стремились ввести в окружение к своим сыновьям дочерей собственных братьев, которые уже звали их тетушками или свекровями. Этот страстно защищаемый обычай позволяет увидеть, каким всемогущим было влияние свекрови над своей невесткой. С другой стороны, видно, что невестки и свекрови образовывали нечто вроде женской династии, привязанной к одним и тем же посторонним интересам, и, будучи компактной группой супруг в каждой семье, оказывались хорошо вооружены для защиты традиционных женских судейских полномочий. Перед лицом сплоченных супруг агнаты, раздираемые соперничеством между двумя чередующимися поколениями, обладали единственным шансом заставить уважать их права: расколоть однородность блока их супруг. Именно к этому они стремились, когда в нарушение правила единобрачия вводили в гинекей группы жен из разных семейств. Успехи подобной мужской тактики не могли иметь решающего значения. В своем противоборстве с отцом сын мог иной раз опереться на мать и ее сородичей; когда же отец умирал, то сын против матери способен был заполучить лишь губительную опору, ибо он сохранял престиж только в той мере, в какой был не затронут авторитет матери. Отодвинутый на второй план при жизни мужа его авторитетом отца, материнский авторитет оказывается цельным, безграничным и безусловным, если супруге удается пережить вдовство и завоевать ранг вдовствующей госпожи. Агнатическая семья и патриархальное право никогда бы полностью не возобладали, если бы восторжествовал обычай принесения в жертву первых жен. Но мы видим, как первые жены стараются переложить на другие плечи обязанности траура, и обычно подменными жертвами служат вторые жены. В течение своей истории китайцы многократно пытались уберечь агнатический порядок от кризиса, вызываемого переходом домашней власти в руки вдовствующей госпожи. В частности, родилась мысль приносить мать в жертву заранее, едва сын получает титул наследника. К тому же в феодальную эпоху мужьям приходилось хитрить со своими первыми женами, этой соперничающей властью, чтобы вырвать у них клятву последовать за ними в могилу. Случалось и так, что вдовая госпожа, не удовлетворенная тем, что пережила мужа и правила государством, требовала для себя отдельную усыпальницу и погребения в сопровождении любимейшего фаворита. Загулы вдовствующих государынь служат любимой темой китайских летописей. Если эту тему сопоставить с другой, равной ей по важности темой вымогательств и совершаемых фаворитами грабежей, можно заметить, что даже в условиях столь благоприятствующего мужчинам феодального порядка оставалось прочным основание женского судейства. Обогатившаяся за счет подарков, подносимых мужем женам, которым она, будучи хозяйкой гинекея, дозволяла сблизиться с супругом, первая жена, если у нее есть умение управлять своей свитой и живет она долго, приобретает в конце концов такую финансовую мощь, что в состоянии уравновешивать начальническую власть мужа. Последний опирается на свои земельные владения и сохраняющиеся в Храме предков символы его положения. Хотя мы и плохо осведомлены об экономической стороне семейной организации, похоже, что женщины удерживали в форме украшений, нефритов, жемчуга, драгоценностей не менее значительное, но более подвижное и легче реализуемое во время борьбы за влияние состояние. Когда в княжестве Ци обнаружили, что княжеский дом оказывается под угрозой со стороны вассала, чье состояние возрастало, именно вмешательство вдовой государыни позволило восстановить должный порядок состояний. Вдовые государыни управляют гинекеем сына после того, как управляли гинекеем мужа. Они доставляют фавориток, которых – столь велика солидарность женских группировок – находят вторые жен. Несчастье сыну, которому они противопоставят фаворита! Брат князя Чжао княжества Сун, Бао (610) был хорошо сложен и имел прекрасный цвет лица. К тому же был преисполнен добрых семейных чувств. Выделив его, бабушка захотела взять его в любовники. Утверждают, что он отказался от этой чести, но в любом случае сделал это ловко, ибо вдовая государыня решила ради его выгоды приказать убить другого своего внука, князя Чжао, который был менее приятен и к тому же «дурно себя вел». У князя Чжао была своя партия, среди которой он роздал свои богатства. Но без успеха. Вдовая государыня помогла своему фавориту «проявить щедрость».
Мать семейства относится к мужу как к «сеньору» и обязана быть покорной и умелой во всех женских ремеслах, но в гинекее она – хозяйка. Она равна мужу и на дворцовых приемах или церемониях в Храме предков стоит с ним рядом. Ее могущество зависит от престижа родителей и от авторитета, который она завоюет в глазах мужа и сыновей, умело направляя их половую жизнь. Будучи невесткой, она остается всего лишь служанкой, но, после того как смерть мужа ее освобождает, она преображается в царицу-мать, которой в семье не в состоянии противостоять чья-либо власть. Однако все свое могущество и весь свой авторитет супруга завоевывает, проведя всю жизнь замкнутой в гинекее. Это заточение выглядит самой основой женского судейского права. Жилище женщин должно быть возможно дальше от улицы. Нужно, чтобы его дверь была «тщательно закрыта». Ее хранит глава евнухов, он же привратник. Женщины не могут выйти из этого помещения, мужчины не смеют туда проникать, во всяком случае, одетые по-мужски. Но случается, что, переодевшись, ухажеры добиваются доступа. К тому же именно в тайне гинекеев обычно замышляются интриги и заговоры. Там же иногда завязываются дружеские отношения и между мужчинами, например, если у них оказывалась одна любовница. Так, князь из Чэнь и двое его министров оказались связаны столь нежной дружбой, что, бывая вместе, вдали от своей общей красавицы, надевали разные детали ее туалета. Эти забавы распущенных, кончивших плохо людей показывают, как дорого стоило замкнутое содержание женщин и всего, что с ним было связано. Озабоченная своим престижем жена остерегалась выходить с непокрытым лицом и без дуэньи. Она строго придерживалась левой стороны дороги, чтобы кто-то из проходивших мимо мужчин, за которыми оставлялась правая сторона, не мог задеть ее локтем. Выходя ночью, она принимала меры, чтобы у нее был свет. Даже состарившись, она при пожаре выжидала, пока обязанная показывать ей путь служанка даст ей приказ выходить из дома. Однако ей все прощалось, пока видимость сохранялась. Княгиня Наньцзы, прозванная крестьянами форелью за сожительство с собственным братом (муж, «дабы доставить этому брату удовольствие», призвал его ко двору), пожелала, чтобы ей нанес визит Конфуций. Мудрец не колебался, и поводов быть недовольным у него не было. Действительно, Наньцзы приняла его, «укрывшись за занавесками». Едва переступив порог, он распростерся лицом к северу, как положено подданному. Укрывшаяся за занавесями Наньцзы ответила в соответствии с обрядами приветствуя его дважды, как можно было судить по звону нефритовых браслетов и ее подвесок. Вот почему только злопыхатели могли обвинять мудреца в том, что он посетил женщину дурного образа жизни. Сам он никогда не допускал, что был неправ. И верно, обращаясь к нему, Наньцзы назвала себя личным именем, как приличествует при обращении княгини к владетельному сеньору. Добродетель женщины состоит из обрядовой скромности и прекрасного поведения. Отсюда проистекает ее власть. Самый чарующий из дошедших до нас женских портретов принадлежит даме из кругов высшей аристократии по имени Чжуан Цзян. Он весь из мотивов, которые, хотя, может быть, мало что нам сообщают о внешности китаянок древности, во всяком случае показывают, что со времен античности совершенно не изменились ни метафоры поэтов, ни чувства, пробуждаемые красотой. Когда Чжуан Цзян появляется со своими нежными, как молодые побеги, пальцами, белой, словно мел, кожей, тонкой, будто червь, шеей, с напоминающими семена тыквы зубами, лбом, как лоб цикад, бровями, похожими на усики шелковичных червей, поэт взывает к людям скорее удалиться, чтобы своим присутствием не утомлять счастливого сеньора этой прекрасной женщины впечатляющего роста. Не меньшего восхищения и уважения заслуживала и другая дама, Сюань Цзян, когда, не нуждаясь в парике, все же выступала в богатой прическе, украшенной позаимствованными волосами. Под прекрасными булавками из слоновой кости ее лоб выглядел широким и белым; бесценные камни украшали ее уши. В своем пышном, предназначенном для церемоний платье она двигалась с величественностью реки, и, хотя ее можно бы было упрекнуть в дурных нравах, все охваченные чувством религиозного поклонения перед этой богато украшенной женщиной восклицали: «О! разве это не Небо! разве это не Властелин!»