Китайская цивилизация — страница 8 из 14

Общество в эпоху становления Империи

Одновременно с образованием империи происходит преобразование китайского общества – глубокое, но малоизученное. Я должен буду ограничиться тем, что обозначу основные точки отправления этого движения. Пожалуй, ничто не представляло в ту пору столь же большого интереса, как сложившееся новое представление о сюзерене: в нем сочетаются черты различного происхождения и разной судьбы. С другой стороны, вроде бы давно начавшаяся, но затем резко ускорившаяся перестройка классов общества сопровождается реформой нравов, к которой были причастны как пропагандистские усилия некоторых моралистов, так и действия правительства.

Глава перваяИмператор

Первый император, Цинь Ши Хуанди, принадлежал к крупному княжескому дому, происходящему из княжества Цинь. Напротив, восстановивший единство империи в пользу Хань сразу же после смерти ее основателя Гаоцзу был человеком из народа.

После введения в 359 г. приписываемых Вэй Яну, легисту князя Сянь княжества Цинь, установлений там появилось новое понимание государя и его прав. Цинь Ши Хуанди, как и князь Сянь, наряду с некоторыми другими крупными властителями эпохи считался тираном. Его упрекали в том, что он правил с помощью наказаний, иначе говоря злоупотребляя приговорами по обвинению в оскорблении достоинства государя. Действительно, в основании нового порядка, который он хотел утвердить, лежало представление о величии, присущем императорской особе.

Династия Хань стремилась представить себя восстановительницей старого порядка. Императоры этого дома претендовали на то, что ими положен конец временам тирании. Принадлежа к новой династии, возвращающейся к старым истокам права, они хотели, чтобы в них видели продолжателей трех древних царских династий и истинных наследников династии Чжоу. Они основывают свою власть на окружающем Сынов Неба престиже. Притворяясь, что у главы государства остается только видимость простого сюзерена, ими сохраняется созданный Ши Хуанди титул императора. С помощью более или менее новых приемов они, подобно ему, поддерживают величие императора. Их заботит мысль, как выглядеть восстановителями, а не новаторами. Они добиваются включения в представление о Сыне Неба образующих идею величия элементов. В то же время им хотелось бы воспользоваться двойным наследством и они отнюдь не пренебрегают принципами власти, выработанными в эпоху тираний. При содействии ученых мужей, которые в их царствование и к их выгоде восстанавливают китайские древности, им удается навязать новое представление об императорском величии, представив его древним атрибутом Сынов Неба, этих мудрых авторов национальной цивилизации.

1. Сюзерен, Сын Неба

Лучшие китайские исследователи видят в «Чжоу ли» («Чжоуских ритуалах») и некоторых других подобных трудах творение администраторов-утопистов, трудившихся на службе дома Хань. Оставляя уверенным в своих знаниях эрудитам заботы по восстановлению вплоть до деталей конституции царства Чжоу (см. Конституцию династии Инь), я лишь попытаюсь выявить основное представление, которое в эпоху Хань можно было составить о Сыне Неба. Если в силу удачи цари Чжоу и являлись в незапамятные времена такими государями, какими их представляли себе Хань, то говорить об этом здесь еще слишком рано. На самом деле эти цари не играли никакой политической роли в эпоху, когда открывается китайская история (период «Чунь цю»). Иногда их рассматривают как великих жрецов своего рода национальной религии. Сразу же приписать им эту основную функцию – значит позволить обвести вас вокруг пальца благочестивым фальсификаторам, восстанавливавшим династическую историю древности. Критический анализ в лучшем случае способен выделить несколько корней традиционного видения Сына Неба, как оно закрепилось при династии Хань.

Датируемые летописи никогда не изображают кого-либо из царей Чжоу пользующимся присущей ему религиозной властью. Как и любой сеньор, царь обладает предками и богами почвы. Подобно им, он, будучи основателем своего народа, почитает героя, который прославился, обустраивая Землю. Предок Чжоу носит титул Хоуцзи, или князя проса, господина урожаев. Наделенные тем же титулом потомки продолжают его дело. Каждый год они первой бороздой лишают землю ее священного характера; каждый год они возглавляют праздник урожая. Даже вожди самых небольших княжеств имеют те же обязанности. В то же время летописи позволяют разглядеть некоторые черты нравственного авторитета, вроде бы присущего именно сюзерену. Сын Неба выступает военным вождем Китайской конфедерации. В принципе он командует походами, которые, будучи направлены против варваров, являются истинными войнами. По правде говоря, любой князь является охотником за варварами и действует только на окраинах своего домена. Лишь Сын Неба ведет войну или ее возглавляет, если она противопоставляет Китайскую конфедерацию союзу варваров. Возможно, что трое царей Чжоу играли историческую роль еще до появления датируемых летописей. Во всяком случае лирическая или эпическая традиция рисует царей Чжао, My и Сюаня вождями крупных походов против варваров, живущих на дальних границах. В эпоху «Чунь цю» только отдельные сеньоры командовали этими ополчениями конфедерации. Правда, согласно обрядовой традиции они всегда действовали от имени царя. Когда они побеждали, триумф принадлежал сюзерену. Самым прославленным из этих вождей, наделяемых императорской властью для ведения войны против варваров, был первый из гегемонов Хуань из Ци. Ему приписывают славу того, кто остановил натиск племен ди. Отметим, что термином, служившим после эпохи гегемонов для обозначения тиранов, было слово, определяющее, как говорят, титул наделяемого императорскими полномочиями лица. Как военный руководитель конфедерации, государь защищен от феодальных вендетт. Поэтому и его город служит местом мира. Отправляющийся на сражение с соперником сеньор не может следовать вооруженным мимо укреплений столицы. Недостаточно, что его воины снимают шлемы и спускаются с колесниц; нужно, чтобы их кирасы и любое другое вооружение, помещенное в колчаны и другие футляры, оставалось невидимым. Действительно, сюзерен поддерживает мир в стране. В порядке апелляции он выносит приговор на феодальных процессах. По меньшей мере в теории он главенствует при заключении соглашений («мэн») о прекращении вендетт. Главенствующий на деле простой сеньор, обладающий титулом гегемона, может его реально замещать; однако, чтобы возглавлять переговоры о прекращении вендетт, ему следует получать императорские полномочия от сюзерена.

Кажется, что свои особые религиозные обязанности сюзерен получает именно в силу того, что является военным вождем. Разросшиеся в результате работы по их исторической реконструкции, они выглядели источником высшего престижа и сходили за непосредственный атрибут Сына Неба. То ли празднуя триумф, то ли председательствуя на соглашениях о мире, так или иначе последний всегда остается хозяином исключительного по своему великолепию жертвоприношения. К торжеству приобщены Предки и Почва, но также и Небо, причем даже более тесно, чем любое другое божество, будь то божество почвы или культа предков, ибо Небо – это божество клятв. Оно – бог договоров, бог межфеодальных сборов: это единственное общее и национальное божество. Это также единственное божество, которому придаются человеческие черты. Можно предположить, что своей антропоморфной природой оно обязано тому, что как высшего судию его подкармливали человеческими жертвоприношениями. Мы уже видели, что согласно традиции первые уголовные законы были провозглашены во время карательных походов против варваров, которые мало чем отличались от охотничьих экспедиций. Да и самые знаменательные случаи человеческих жертвоприношений, которые сохранила для нас память, относятся к совершаемым на варварских окраинах военным парадам. К тому же относящиеся к изначальным формам поклонения Небу предания показывают нам мифических государей приносящими в соответствующее время года жертвоприношения на горах четырех стран света. Действительно, одно из стихотворений, лучше других осведомляющее нас о престиже сюзерена, – оно изображает его в роли миротворца, стремящегося снискать покровительство божеств Великих Рек и Великих Гор (Юэ, горы четырех стран света), – также объясняет, причем характернейшим образом, сам титул Сына Неба. «В нужное время отправляюсь я по княжествам! – И вот, само Августейшее Небо относится ко мне как к сыну» Традиция утверждаег, что стихотворение относится к парадам великих охот четырех времен года, благодаря которым разъезжающий по империи царь «одновременно взращивает и распространяет свою добродетель». Датируемые летописи не сообщают ни об одном царе династии Чжоу, который разъезжал бы по империи, принося жертвы в Святых местах. Напротив, они повествуют о первом из гегемонов, Хуане из Ци, в Шаньдуне, который, одержав во имя Сына Неба несколько побед, захотел уже в собственных интересах совершить жертвоприношение на горе Востока Тайшань в Шаньдуне. С другой стороны, сеньоры княжества Цинь, постепенно создавшие свой ряд Святых мест, где они совершали жертвоприношения областным ипостасям Неба, наделили титулом гегемона одного из своих предков, князя My. Он утверждал, что принес в жертву Небу побежденного, которого на время предварительного очищения разместил в башне Лин, башне Счастливых Влияний. В царской столице, а только там, по ритуалу, должна была находиться башня Лин, о ней никогда не упоминают вне связи с храмом, называемым Мин тан. Хотя башню Лин вспоминают по случаю триумфов и принесения в жертву пленных, она также является местом проявлений небесной воли. Одновременно Мин тан (где, если верить традиции, Чжоу освятили торжественным жертвоприношением разгром народа Инь) является как местом феодальных сборов, на которых председательствует Сын Неба, так и храмом, приличествующим для провозглашения ежемесячных указов, значимых для всего царства. Задача этих указов – добиться согласования человеческой деятельности и управляемых Небом обыкновений природы. Небо направляет времена года, а Мин тан – это Дом календаря. Царь выступает Сыном Неба, когда провозглашает ежемесячные указы. Для этого ему следует кружить по Дому календаря, который в плане, подобно Земле, квадратен, но должен быть покрыт круглой, подобно Небу, соломенной крышей. Кружение Сына Неба по Мин тану уподобляется традицией поездкам мифических государей по стране. Они должны протекать таким образом, чтобы государь провозглашал, будучи на востоке, времена и указы весны; будучи на юге – времена и указы лета, и т. д. Ведь, по китайским поверьям, существует точная взаимосвязь пространства и времени. Таким образом оказывается установлен сдвоенный порядок Сторон света и Времен года. Сын Неба распространяет на всю империю свою направляющую добродетель, поскольку в Доме календаря он от имени Неба управляет течением времени, и это после того как в ходе сезонных охотничьих парадов он возглавлял жертвоприношения, совершаемые всеми вместе объединенными сеньорами во имя божества, гаранта доброго порядка и национального мира.

В традиции эпохи Хань Сын Неба выступает единственным хозяином Календаря и в этом качестве – живительной силой всей китайской земли. Далеко не ясно, была ли такой же его роль в античности. Во всяком случае в эпоху «Чунь цю» различные княжества использовали совершенно разные системы календаря. Если в летописях нам указаны даты в соответствии с царским календарем, то это благодаря благочестивому вмешательству историков императорской эры. Таким образом они лишили сведения древней хронологии значительной доли их ценности. С другой стороны, они дают нам свидетельства крайней важности, но свидетельства запоздавшие, поскольку они приобретены, что Сын Неба – единственный, кто способен править всем Китаем и временем для всех. Ни один документ не позволяет сделать вывод, что сюзерен один жил под соломенной крышей Мин тана, единственным среди сеньоров подвергаясь особым запретам. По-видимому, он был обязан, как любой другой вождь, подвергаться через определенные промежутки времени испытаниям среди дикой природы или испытаниям одиночества в темном убежище. Ему часто случалось связывать свое существование с жизнью природы. Однако принимаемые им на свой счет искупления, из которых проистекала его животворная добродетель, ничем не отличались от налагаемых на сеньора самого незначительного удела: знаменательно, что самопожертвование основателей двух первых царских династий, Юя и Тана, по своей природе ничем не разнилось от самопожертвования простых вождей исторического периода. И все же лишь сюзерен имеет право называться Человеком Единственным: дело в том, что он один вступает в родство с Небом, возлагая на себя бремя самого сурового и самого славного искупления – искупления, требуемого одержанной объединенными силами Китайской конфедерации победы. Он возглавляет триумфальный танец жертвоприношения Небу и первым общается с почитаемым всеми сеньорами божеством. Внутренне с ним породнившись, он может с полным основанием называть себя его сыном в самом точном значении этого слова. Согласно исторической традиции династия Сынов Неба ведет происхождение от героя, рожденного небесными деяниями. Хотя лишь один-единственный из предков княжеских домов назывался именно Сватом, кажется, что все вожди княжеских домов обязаны были предстательствовать на весенних праздниках плодородия. Однако же согласно древним обрядовым руководствам лишь женщины из семьи сюзерена обладали правом весной отмечать праздник Верховного Свата, этого единственного мужа Великих женщин, родивших благодаря милости Неба основателей царских династий. Мифическая либо обрядовая тема союза Цариц-Матерей с небесным божеством вдохновляет прекрасные династические гимны: несомненно, они весьма поспособствовали приданию императорскому дому блеска особого благородства. Эта тема прямо напоминает о могуществе матерей и дуализме, лежащем в основании власти вождя, отца и матери народа. Эмблемой царицы служит Луна, в которой ученые эксперты хотят видеть всего лишь простое зерцало, но она служит главным образом сокровищницей всего земного плодородия. Даже «Чжоу ли» допускает, что единственно царица способна удерживать жизнь в семенах. Рядом с царем, являвшимся Сыном Неба и эмблемой которого было Солнце, царица сохраняла часть уважения, заслуженного ею во времена, когда ее наделяли совокупностью присущих Матери-Земле сил.

Императоры Хань изображали себя перед китайцами законченными Сынами Неба. Они отстаивали мнение, что их родоначальник Гаоцзу был чудесным образом зачат своей матерью. В течение 113 г., когда император Уди намеревался объявить наступление новой эры, он в одеянии желтого цвета совершил жертвоприношение в честь Владычицы Земли, называемой «обильной матерью», при этом нарочито отметив, что оно должно послужить дополнением к жертвоприношению в честь Неба-Владыки. Император Чэн в 31 до н. э. приказал возвести в северном пригороде столицы жертвенник Земли, прежде сооруженный в Фэньинь провинции Шаньси: жертвоприношения Небу совершались в южном предместье. С незапамятных времен, но, несомненно, еще до VII в. Землю представляла статуя женщины. Существует вероятность, что это антропоморфическое осмысление божества китайской почвы было древним, так же как определенно древним является антропоморфическое представление о Небе. В старых текстах молитв или клятв Владычица Земля уже противостоит Августейшему Небу. Они принадлежат к переиначенным при Хань сочинениям. И все же они по меньшей мере подтверждают, что Хань принимали принцип религиозного дуализма. Трудно поверить, как этого хотят китайские эрудиты, а вслед за ними и западные ученые, что этот принцип был ими выработан из разношерстного материала. Изображаемый творцом почитания Владычицы Земли император Уди был одним из тех китайских монархов, кто остро чувствовал угрозу для государства, представляемую опирающимся на религиозный дуализм дуализмом политическим, который слишком большим престижем наделял императриц и вдовых государынь. Разумно допустить, что если император, принося жертву Земле, и ввел что-то новое, то этим новым было лишь то обстоятельство, что император лично и открыто предстательствовал на церемонии, где должна бы, может быть в тайне гинекея, главенствовать императрица. Тактика честолюбивых императриц, вроде У Цзэтянь из дома Тан (684–704), состояла в том, чтобы сначала добиться привилегии главенствовать на жертвоприношениях в честь Земли, а затем захватить право на жертвоприношения Небу. Жертвоприношение Земле было сделано императором Уди с намерением дать одному императору воспользоваться религиозным престижем, который ранее несомненно принадлежал царицам в их роли жриц женского культа Земли, важность которого сборники ритуалов скрывали. Это самое вероятное истолкование сделанных императором новаций.

Такое истолкование прекрасно согласуется со смыслом обрядов «фэн» и «шань», введенных все тем же императором Уди. Выглядит история этих жертвоприношений значительно более сложной, чем утверждается обычно. В их совершенную новизну опять-таки поверить невозможно. Использованные императорами Хань традиционные сведения для придания этой церемонии значения высшего религиозного акта почерпнуты, как можно заметить, из древних обрядов, имевших отношение к триумфальным празднествам. В мифических истоках жертвоприношения «фэн» речь идет одновременно о том, как отметить вступление в обладание и как искупить последствия победы. И знаменательно, что жертвоприношение «фэн» было совершено императором Уди именно на главной вершине Востока горе Тайшань как раз в тот момент, когда этот государь хотел закрепить свое господство над всеми восточными провинциями Китая. Первый император, бывший также первым завоевателем восточных провинций, совершил восхождение на Тайшань, но историки дома Хань настойчиво, хотя и с некоторым замешательством, заверяют нас, что Ши Хуанди не удалось принести жертвы. Неудавшееся жертвоприношение оборачивается против незадачливого жертвователя: преждевременная смерть в 210 г. императора произошла во время нового инспекционного объезда восточных земель. Но император Уди после некоторых колебаний сумел в 110 г. осуществить жертвоприношение «фэн» на горе Тайшань. Правда, несколькими годами раньше, в 119 г. любимый полководец императора Хо Цюйбин, взяв в плен восемьдесят вождей варваров, отпраздновал на горах Ланцзюсю и Ху-янь жертвоприношения «фэн» и «шань», для того чтобы вступить в обладание их землями. При этом Хо Цюйбин был племянником, императрицы Вэй, брат которой являлся главнокомандующим всеми китайскими вооруженными силами; она же была матерью объявленного наследника императора Уди. И оказалось, что особой, выбранной императором для его сопровождения при восхождении на гору Тайшань в 110 г., стал сын Хо Цюйбина. Император приглашал его в собственную колесницу и любил, словно собственного отца, но он умер от таинственных последствий жертвоприношения. Высказывания историков ясно показывают, что он пал именно их жертвой. Эти обстоятельства тем знаменательнее, что, несмотря на опалу, которой позднее подверглись императрица Вэй и ее сын, главным среди регентов, назначенных императором Уди для того, чтобы оберегать своего нового наследника, стал Хо Гуан, брат Хо Цюйбина. И именно внучка Хо Гуана, отданная в жены императору Чжао, после смерти этого наследника императора Уди в 74 г. стала обладательницей всей власти вдовой царицы: она ее использовала к выгоде семейства Хо, один из членов которого обеспечил династии Хань триумф над варварами, в то время как другой искупил эту победу.

Если скрытая подоплека жертвоприношения «фэн» доказывает устойчивость дуализма в организации государства и семьи, этот же дуализм обнаруживается и в религиозном аспекте обряда. Речь идет о двойной церемонии, в которой жертвоприношению Небу («фэн»), совершаемому в самой верхней точке горной вершины лично самим императором в сопровождении помощника, предшествует жертвоприношение «шань». Согласно китайской традиции слово «шань» равнозначно слову «жан», означающему «выгонять» и «уступать», древняя значимость которого разъяснена выше: этот термин обозначает деяние, которым император, прежде чем взять себе всю полноту власти, начинает с передачи, уступки ее династическому герольду – выбранному вроде бы в семействе жены иной раз наставника сына-наследника, а иной раз приносимого в жертву. Жертвоприношение «шань», будучи предварительным условием жертвоприношения «фэн», совершается в честь Земли. Оно происходит на низком пригорке посреди окружающего пруда. Из церемоний, проводившихся в Фэньинь в честь Владычицы Земли, нам известно, что выбранное место имело форму человеческого зада. Пригорок в форме крестца («шуй») определяется словом «жан», словом, сближаемым и написанием и произношением со словом «жан», значащим «жертвовать», «уступать», «кукуруза», но в памяти вызывающим одну из открывающих наступление нового года игр, а также взрыхленный пригорок. Напротив, в слове «фэн» заключено двоякое представление о груде сваленных вместе булыжников и о высоком камне, воздвигнутом в честь победы. Празднуя свое великое жертвоприношение, император Уди произнес молитву, призванную если не обеспечить ему бессмертие, то по меньшей мере восславить в его особе величие, свойственное императору. С другой стороны, символизм обрядов «шань» и «фэн» достаточно прозрачен, чтобы увидеть: с помощью этих двух совмещенных обрядов император стремился воспользоваться выгодами от них ради пополнения своего престижа Сына Неба за счет присвоения добродетелей, которыми наделяются при служении в честь Земли. В этом случае императрица У Цзэтянь из дома Тан опять-таки очень точно поняла религиозную традицию, использовав ее посредством перевертывания ролей к вящему скандалу эрудитов, и добилась того, что одна предстательствовала на двойной церемонии в 695 г., заняв место императора. Сначала ей удалось заполучить поручение в 686 г. на совершение одного жертвоприношения «шань», которое она во главе своего гарема и сделала. А тем временем ее муж ограничился совершением одного обряда «фэн».

Выше мы видели, что вся история празднования обряда «фэн» императором Уди из дома Хань связана с церемонией подготовки к введению Календаря, приличествовавшего новой династии. Именно в 113 г., году совершения жертвоприношения Владычице Земле, император Уди в своем качестве Сына Неба вступил от имени дома Хань во владение всей Китайской империей. В том же году он выделил удел одному из потомков династии Чжоу, с тем чтобы на этой территории можно было продолжить религиозные традиции павшей династии. Так не поступили в отношении других более древних династий только потому, что от них никого из потомков не оставалось. Опять же в том году Сын Неба «в первый раз совершил объезд империи», начав с Востока и горы Тайшань: похоже, это инспектирование сопровождалось переписью Святых мест, что соответствовало окончательному вступлению во владение. Поскольку в том же году зимнее солнцестояние пришлось на первый день, подумывали установить новую эру и возобновить смену времен. Но начатая против Наньюэ (Юго-Востока) война заставила отложить жертвоприношение «фэн» до 110 г. Оно состоялось уже во время новой инспекционной поездки, и, как только церемония была закончена, император направился в Дом календаря или, точнее, к тому месту, где, как предполагали, он существовал в древности. В 106 г. по случаю второй церемонии «фэн» Дом календаря был отстроен и открыт императором Уди. В день цзя цзы, первый день шестидесятилетнего цикла, пришедшийся на первый день одиннадцатого месяца и день зимнего солнцестояния, император принес жертву в Мин тане, и там были произнесены такие слова: «Оборот времени завершился! Он начинается вновь!» Вот почему «те, кто рассчитывает календари, превратили это число, 25 ноября 105 г., в первоначальное». На самом же деле Календарь был изменен только на пятый месяц, в день летнего солнцестояния. Отныне начинают почитаться династические эмблемы, желтый цвет и число пять. Эта реформа Календаря предполагала полную переделку системы мер и в особенности определяющих гамму звуковых труб. «Вновь стали правильными деления года; вновь стала чистой нота «юй»;…начала Инь и Ян разъединяются и соединяются правильным образом». Существует большая вероятность, что величайшее свершение царствования, вся работа по проведению денежной реформы, была затеяна в связи с этим династическим пересмотром мер. Во всяком случае, в 110 г., году первого жертвоприношения «фэн», была введена в действие система регулирования цен, которой добивался Сан Хунъян: по мысли своего автора, она должна была обеспечить экономическое равновесие империи Хань. Эти факты заставляют думать, что власть Сына Неба проистекает из религиозной оценки, получаемой при освящении династической победы. Знаменательно, что она празднуется на Востоке и после успешной кампании против варваров Востока. Престиж Сына Неба имеет началом триумф, который обусловливает и который осуществляет единство Китая, осмысляемое как единство китайской цивилизации.

«Под Небом», то есть в китайском мире, Сын Неба, единственный, кто извлекает выгоду из триумфального искупления, побуждающего Небо освятить победу, занимает положение «Человека Единственного». Извлекать выгоду из всего и принимать искупление за всех – таковой была основная функция любого сеньора, но на ограниченной территории. Ясно, что авторитет, вскармливаемый искуплениями, совершаемыми для другого, соответствует власти, удерживаемой по поручению, а не самостоятельной и истинно верховной власти. С другой стороны, эта власть в силу самой своей природы обязывает как сюзерена, так и вассала вести жизнь, управляемую этикетом и традицией. Отныне вождь способен действовать, лишь передавая часть своей власти и распределяя доли своего престижа. Он царствует только при том условии, что не управляет. И прежде всего для него опасно действовать в военной области, ибо в таком случае он обязан наделять своего полководца императорскими полномочиями, использование которых иной раз затруднительно ограничить лишь варварскими окраинами. Традиция уверяет, что цари династии Чжоу увидели, как власть гегемонов начинает заслонять их собственную власть. Императорам приходилось опасаться, что власть их главнокомандующих по меньшей мере уравновесит их собственное могущество. История династии Хань действительно показывает постоянно растущее влияние ее полководцев. Чаще всего полководец – это отец или брат императрицы. Последняя служит заложницей для императора, своего мужа, но, как только он умирает, она становится вдовствующей государыней, и полководец, опекун при малолетнем императоре и охранитель всей династии, приобретает власть хозяина дворца. Династия сохраняется, лишь периодически принося в жертву своих великих полководцев, которым императору приходится передавать императорские полномочия. Против них ей приходится опираться на своих прислужников. Словно простой сюзерен, император Хань вынужден раздавать им уделы и видеть защитников в своих родителях, в «варварах-вассалах». Империя – это добыча хищников из семейного окружения, и ввести там государственную администрацию можно только хитростью и с помощью многочисленных уловок. Император, подчеркивающий, что он всего только простой Сын Неба, и провозглашающий, что «начало всех ошибок в нем самом», обречен на бездеятельность. Таким был император Вэнь из первых Хань (180–157), за свою обрядовую скромность заслуживший славу, которой осыпали его литераторы-эрудиты. Вместе с тем именно в его царствование феодалы подняли голову, а варвары вновь стали представлять угрозу. Его преемник едва не утратил власти. Именно тогда великий деятель династии, император Уди, вернувшись отчасти к обыкновениям Цинь Ши Хуанди, постарался подкрепить власть Сына Неба всеми принципами силы, которыми в самом конце эры тиранов первый император вскармливал свое величие.

2. Государь самодержец

К концу феодального периода, в эпоху Сражающихся царств, сложились одержимые новым духом мощные царства. Их вожди – это воины, безразличные к приносимой соблюдением этикета и умеренностью славе, но жадные до завоеваний, действенной власти и реальных богатств. Свои сокровища они извлекают из шахт и солеварен, из болот и лесов, из окраин, которые им удается отвоевать у варваров, и из целинных земель, которые они умело осваивают. Поощряя торговцев, они способствуют перемещению богатств. Они располагают зернохранилищами и казначействами. Они собирают предназначенное для армий продовольствие, накапливают металлы и драгоценности, которые пригодятся при завязывании новых отношений. Наступает эпоха соперничества в великолепии, время безмерных амбиций и безграничных захватов. Именно тогда, как мы видели, появляются первые наброски видения власти высшего порядка, власти, принадлежавшей государю в его качестве главы государства. Однако же пишущие историю начетчики, относящиеся к легистам с ненавистью, считают любые усилия по упрочению государства как все новые и новые попытки узурпации. Порицаемые за их высокомерное безумие могущественные властелины начинают наделяться чертами, которые традиция приписывает царям-погубителям. В пышных столицах царств вассалы страны пропадают в толпе прибывших издалека авантюристов, колдунов, врачевателей, астрологов, философов, убийц, спорщиков, фигляров, юристов, каждый из которых владеет секретом могущества и становится фаворитом на час. Придворная жизнь делается похожей на беспрерывную схватку, в которой не на жизнь, а на смерть схлестываются объединения и группы прихлебателей. Сеньор принимает обличье тирана. Как никогда раньше, он выступает творцом иерархий, но иерархий зыбких и неустойчивых до такой степени, что ничто не выглядит там приобретенным по наследству и даже власть вождя кажется принадлежащей ему не в силу династического начала, а как отдельному человеку. Не из соблюдения налагаемых обычаем запретов и не из регулярного выполнения религиозных обязанностей проистекает авторитет, которого он добивается. Похоже, этих блистательных государей больше устраивает магическая сила, чем религиозная благодать. Они презирают жалкое знание, унаследованное от праотцев и сберегаемое наследственными вассалами – церемониймейстерами. Ими оказывается доверие незнакомцам, которым будто бы известны неведомые науки и которые обещают безграничный успех. Они доверяют свою судьбу поочередно одному из этих техников магического ремесла. Они превращают их во вторых лиц государства, предлагая половину своего достояния, а затем сваливая на них беды от неудач или опасность, которая заключена в глубинах слишком большого успеха. Пока фавориты удачливы, но не слишком, их допускают к труду во славу государя. Их изгнание или их смерть возместят неудачи и очистят успех. Великолепие их взлета и их падения придадут особый блеск славе властелина и окутают его особу величием.

Если кажется верным, что последний период феодальных времен отмечен яростными стычками, в ходе которых некоторые князья, опираясь на возросшее богатство и новые магические приемы, сумели завоевать титулы государей и прозвание тиранов, не менее справедливо и то, что в начале феодальной эпохи необходимый для него авторитет вождь завоевывал в схватках, где были ставкой не всегда по своей природе традиционные знания и ценности, хотя и остававшиеся в каждом случае мистическими. Что бы ни утверждала китайская традиция, в принципах величия, которого добивались тираны, а позднее и императоры, не было ничего нового, якобы изобретенного в эпоху упадка и анархии. На самом деле для разрушения феодального порядка потребовались те же усилия, что и для его создания. Истоки величия близки к истокам престижа. Они не были открыты позже. Для ортодоксальных критиков авторитет Сына Неба проистекает из соблюдения конфуцианского этикета, отождествляемого с мудростью тех благословенных времен, когда закладывались основы китайской цивилизации. Напротив, слава, которую искали властители, возникает из их призрачных амбициозных иллюзий, вырастающих на почве вырожденческих домыслов даосов. В этих утверждениях есть доля правды при условии, если полностью отвлечься от оценочных суждений и от всего, что предрешает порядок истории. Лишь после формирования ортодоксальной школы практическая деятельность и теории, из которых государи извлекали элементы императорского величия, могли быть объявлены сугубо даосскими, хотя они отнюдь не представляют недавних суеверий. У Цинь Ши Хуанди репутация врага эрудитов, но эту же оценку невозможно распространить на императора Уди, во всем бывшего эклектиком и защищавшего религиозный синкретизм. В любом случае национальный герой и герой народный, Гаоцзу, отнюдь не стремился стать Сыном Неба в соответствии с ортодоксальным определением. Если этому удачливому авантюристу и удалось возвыситься до положения императора, то потому, что он сумел использовать мистическое течение, бывшее и массовым и очень глубоким. О многом говорит тот факт, что на левом бедре у него было семьдесят две черные точки: семьдесят два – это характерное для братств число. Еще более замечателен следующий факт: история заставляет Гаоцзу признать, что значительной долей своего успеха он обязан своему советнику Чжан Ляну, в котором позже видели одного из первых покровителей даосских сект. Сначала руководя политикой Гаоцзу, а затем императрицы Люй, опираясь при случае на авторитет божественных старцев, Чжан Лян сумел избежать опалы, обычно выпадающей на долю слишком удачливых фаворитов. Он вовремя ушел в отставку и посвятил свободное время изучению искусства долголетия. Сыма Цянь утверждает, что он принадлежал к аскетической школе Бессмертного Чи Сунцзы. По словам Гаоцзу, Чжан Лян был способен «строить планы из глубины палатки и выигрывать сражения на расстоянии в тысячу ли». В самом деле, таковы принцип и знак как величия, так и всемогущества. Императору удается достичь положения самодержца, когда он наподобие аскета живет в славном уединении – выделяя содержащуюся в нем жизненную силу таким образом, чтобы обрести бессмертие, которое присуще духам и служит признаком безграничной власти, и осуществляя эту власть, никогда никому ее не передоверяя, простым эффектом воздействия на совокупность всех людских деяний, на целый мир.

Для обозначения самого себя Ши Хуанди первоначально придумал термин «чжэнь», уточняющий, что он действует, как сообщается в комментариях, оставаясь невидимым и будучи неслышным. Позднее, по совету учителя Люй, волшебника, которого он использовал, чтобы вызывать к себе духов, он решил жить в месте, которое, оставаясь неизвестным его подданным, оберегало его от осквернения чем-либо нечистым. Он перемещался по дворцу, бывшему более точным воспроизведением вселенной, чем даже Дом календаря, и несомненно насчитывал столько же комнат, сколько дней в году. Карались смертью те, кто разглашал местоположение его укрытия; наказывались смертью и те, кто передавал его слова. В радиусе двухсот ли вокруг дворца все подходы были окружены стенами и покрыты крышами. Перестав ставить на обсуждение текущие дела, государь в одиночестве своего замурованного дворца принимал все решения. С той поры, сделав все необходимое для вступления в общение с «Настоящими людьми», то есть с призраками, он больше не обозначал себя словом «тянь», а выражением «Истинный человек». Вслед за ним и его сын, Эр Ши Хуанди, решил во избежание «дурных речей» и для того, чтобы «укрыть свои несовершенства», не покидать личных апартаментов. Он никогда их не покидал. Его отец, не колеблясь, совершал ночами инспекционные объезды столицы, правда инкогнито, а в закрытом экипаже объезжал всю империю, будучи так хорошо укрыт, что, скончайся он, никто в его сопровождении этого бы не заподозрил.

Укрытый в своем убежище от оскверняющих заражений и малейшей угрозы утратить хотя бы частицу жизненной энергии, государь самодержец является, если угодно, сгустком вселенной, окруженной в сердцевине другой вселенной целым рядом друшх, заключающихся одна в другой вселенных: они становятся тем конкретнее, чем ближе окружают вселенского повелителя. Его дворец образует микрокосм, где искусство архитекторов, представляющих в великолепных сокращениях Млечный путь и пересекающий его триумфальный мост, сделало непосредственно досягаемой для владыки мира небесную энергию, которой он должен быть напоен. Из самой сущности мироздания изготовлена колесница императора, сшита его одежда. Квадратный кузов колесницы – это сама Земля, круглый балдахин равнозначен Небу, самые крупные созвездия представлены в эмблемах на знаменах, и благодаря выбору знаков – солнца, луны, созвездий, молнии и т. д. – Человек Единственный находится в непосредственном соприкосновении с наиболее действенными благодатными силами.

Император Уди не подверг себя уединению с напряженной решимостью государей династии Цинь, но все же щедро расходовал деньги на превращение своего дворца в блистательный сгусток вселенной. В его парках и загонах теснились все звери воздуха, воды и земли; в его ботаническом саду произрастали все растения; волны его озер разбивались о далекие берега, в которых можно было узнать таинственные Острова Бессмертных; замерев на высоких колоннах, бронзовые духи собирали для государя чистейшую росу там, куда не в состоянии донестись пыль мира. По двойному, идущему спиралью пути он и сам мог подняться на вершину башни, откуда владычествовал над всем мирозданием, а взгляд терялся в безбрежности, за пределами самого Неба. Благодаря славе своего оружия он смог получить Небесного коня с пурпурной пеной, а подвергшись воздействию его притяжения, к нему прилетели группами из шести птиц совершенно красные гуси. Все позволяло ожидать появления Дракона, который унес бы императора в открытое небо, за пределы Куньлуня. Неважно, что исчезнувшие в водах реки священные треножники Сыновей Неба не удавалось оттуда извлечь, потому что они стали невидимыми. Свидетельствуя о славе императора Уди, один волшебный треножник все же вынырнул из земных глубин, а в небе над ним повисло желтое облако, образуя балдахин. Подобно Желтому государю, Хуанди, к которому, после того как он «нашел стебли магического тысячелистника драгоценного треножника», явился Дракон с висящей бородой, на которой устроились жены и близкие государя числом в семьдесят человек, и вознес его на небо, император был готов к такому апофеозу и даже представлял его себе с достойной самодержца сдержанностью: «Ха! Если бы я действительно стал похож на Хуанди! На мой взгляд, мне будет легче бросить своих жен и детей, чем свои башмаки!»

Для желающего чистого могущества ничего не стоит любое самоограничение. Император исчерпал свои сокровищницы ради того, чтобы принятый им не как подданный, а в качестве гостя волшебник Шаоюн смог бы соорудить колесницы с включенными победными эманациями, отталкивающими злых духов, и террасы, где он мог бы жить среди всех божественных сил, изображенных наряду с Землей и Небом в живописных картинах. Он воздерживался от питья и еды, живя среди очистительных церемоний, которые позволили бы ему как гостю явиться во дворец Долголетия. Туда колдунья Княгини Духов привлекала богов, появление которых вызывало пугающий ветер и чьи слова записывались, чтобы образовать сборник «Писаных законов». Бывшему евнухом магу Луань Да он отдал в жены свою старшую дочь, снабдив ее приданым в десять тысяч фунтов золота. По его приказу одетый в костюм из перьев гонец доставил тому нефритовую печать, которую евнух принял, будучи разодетым в перья и стоя на колеснице, на подстилке из очищающих трав, в позе владыки. На этой печати была выгравирована надпись: «Хозяин Небесного пути», ибо император желал, чтобы евнух ввел его в круг божеств Неба. В качестве дани Бессмертным Ши Хуанди сотнями отправлял к Восточному морю пары непорочных юношей и девушек; таким же образом «заглядывающий вдаль» император Уди, пытаясь в свою очередь достичь Островов Блаженных и Святых Гор, заставлял танцевать на верхней площадке высокой террасы отроков и отроковиц, призванных соблазнить самих богов, тогда как поднятые вверх факелы изображали звездопад. Благодаря подобным приемам он смог заставить появиться благотворные кометы и крупные, словно тыквы, звезды. Вот почему в тот момент, когда он приносил жертву Тай и (Высшему единству), его заклинатели могли провозглашать: «Сверкание Звезды добродетели видно издалека!.. Звезда Долголетия… озаряет нас своей глубокой прозрачностью!» И действительно, хотя первому императору так и не удалось заполучить содержащий чудодейственное лекарство гриб с девятью ножками («чжи»), который он разыскивал сам и приказал искать десяти тысячам волшебников, в 109 г. за самой оградой императорского дворца, прямо в зале, где император Уди совершал очистительные церемонии, и в тот момент, когда в сообщавшейся с Небом девятиэтажной башне вспыхнул божественный свет, этот гриб, сгусток бессмертного всемогущества, объявился сам по себе и в своей самой совершенной форме, ибо было у него точно девять ножек. Однако же, поскольку следует платить за подобное счастье, император, как только он продвинулся по пути духов благодаря их искусству, тотчас же пожертвовал своими учителями бессмертия, отдав палачам на казнь сначала Шаоюна, которого некогда возвел в маршалы Ученого Совершенства, а затем и своего зятя Луань Да, прежде назначенного маршалом Пяти Преимуществ.

Судьба любимого мага отличается от судьбы самого приближенного вассала единственно в том отношении, что повороты его судьбы зависят не от обрядовых дат, а исключительно от воли самого хозяина. Однако же, прежде чем на него взвалят ответственность за возможные будущие беды, творец бессмертия успевает наделить особу императора благами, которые по-другому великолепны и более интимны, чем те, которые вождь способен заполучить, стоя во главе своих вассалов во время традиционного ритуала. Благодаря предписаниям своих волшебников император начинает выглядеть гением, иначе говоря, в себе самом он претворяет в жизнь все дозволенные существу возможности. Он превращается в Человека Великого («да жэнь»), в того, чья жизнь в каждое ее мгновение является апофеозом. Его утонченная длительной подготовкой к долголетию сущность оказывается до такой степени воздушной, что ему дозволяется, пользуясь всеми возможностями левитации, продвигаться не только по людским дорогам и путям святых мест, но в реальном мире гениев: там он совершает долгие прогулки («юань ю»), имея рядом с собой владыку Ветра, хозяина Дождя, государя Грома, бога Реки, всех блаженных аскетов, с которыми он веселится у самых истоков жизни, в реке, называемой Млечным путем, встречаясь с Людоедкой Смерти, Охранительницей Бессмертия Сиванму, со всеми незапятнанными феями, а если вздумается, стуча в дверь самого Высшего властелина. Было бы нескромно спрашивать, вкусили ли императоры, подобно аскетам, опьянение от волшебных радостей, лишь слушая пение поэтов, обязанных исполнять официальные кантаты, или только наблюдая за представлениями оперных апофеозов при участии целой толпы жонглеров и танцовщиц. Главное – отметить, что вскормленное магическими мечтами и возвеличенное с помощью искусства приписываемое императору самодержцу могущество тождественно с тем игровым могуществом, которое стремится заполучить аскет. Ши Хуанди мечтал походить на Людей Истинных, которые «вступают в воду и не мокнут, входят в пламя и не обжигаются и возносятся на облака и клубы пара». Таковы на самом деле предлагаемые наследником древнего шаманизма, даосским аскетизмом, первичная программа, первые пробы могущества. Великой целью остается «стать вечным, как Земля и Небо». Она достигается, едва аскет ощущает, что его воля тождественна порядку мироздания. С того мгновения аскет пользуется полным, безусловным могуществом, у которого нет иного принципа, кроме его собственной воли, и которое позволило бы ему, пожелай он этого, переставлять, как ему вздумается, времена года. Но государь, подобно аскету, потому является хозяином вселенной, что остается хозяином себя самого. Если ему хочется обладать чистым могуществом, прихотей у него быть не должно.

Итак, он царит, ни во что не вмешиваясь самовластно. Он управляет, не вторгаясь в административные дела. Всему дозволяется идти своим чередом, что, впрочем, не означает, что им не отдаются приказания. Напротив, он всем командует, входя в мельчайшие подробности, но никогда не растрачивая свою власть ради какого-либо частного деяния. Пока его воля находится в согласии с вселенским порядком, деяния всей совокупности существ под немедленным воздействием непреодолимого превосходства сами собой согласуются с мельчайшими движениями его глубинных желаний. Ему не нужно посредничество подчиненных или какие-то установления. Достаточно, если он Человек Великий, Человек Истинный, и заключенное в нем в сконцентрированном виде, в своем чистом состоянии могущество определяет, словно под воздействием тончайшего потока индукции, единодушное сближение желаний и дел. Императорская воля пронизывает всю империю целиком, а империя и мироздание существуют только для того, чтобы повествовать о славе Самодержца.

3. Конституционная доктрина

В своем качестве Сына Неба император наделен престижем, который, если речь идет о применении власти, содержит зерно слабости. Традиционным культом в нем выявляется человек – посланец Неба, однако в течение всех церемоний, призванных восстановить его престиж, ему надлежит при общении с преданными вассалами разделить этот престиж с ними. Находящийся на вершине иерархической лестницы сюзерен имеет возможность сделать так, чтобы его власть широко распространялась, но при опасном условии – передавать само начало этой власти, поскольку власть остается цельной, даже будучи переданной. Тогда может сложиться более или менее подвижная иерархия, но ни государственный аппарат, ни само государство возникнуть не могут. Напротив, самодержец действительно выглядит верховным государем, ибо в силу своего магического и мистического могущества оказывается отождествленным с Небесным Государем, которого замещает в такой степени, что тот становится всего лишь отражением в идеальном мире истинного хозяина мира реального. Власть, которой оказывается наделен государь, более не подвержена малейшему износу, становясь к тому же непередаваемой, ибо оказывается совершенно личностной и по своей природе всеобъемлющей. Больше ничто не связывает государя ни с его подданными, ни с его доменом. Все лишь пыль перед его Величием. Впрочем, если отныне ни один подданный не в состоянии обладать властью, способной противостоять его престижу, любой удачливый главарь мистической секты может стать ему равным. Выше империи есть самодержец. Места для государственного аппарата не остается. Не остается места и для государства.

В эпоху тираний легисты попытались протащить некую идею государства, используя представление о величии и искажая мистическое учение. В круг атрибутов военного вождя и вождя мира они попытались включить расплывчатую власть хранителя и опоры справедливости. С другой стороны, тираны начинали выглядеть законодателями на землях, завоеванных у варваров или отвоеванных у природы, на которые не распространялись феодальные обычаи, и образующих их личный домен, где ими по собственному усмотрению могли вводиться различные установления. Находящиеся у них на службе юристы оправдывали их своеволие завоевателей ссылками на цивилизаторскую роль и разработали теорию о князе, выступавшем в качестве не охранителя обычного права, соблюдение которого обеспечивает мир, а вольного автора законов, из любого материала формирующих цивилизацию. В мире, где жили легисты, где наряду с военным духом ощущался вкус к новинкам, казалось, что княжеская власть полнее всего проявляется во введении уголовного законодательства с его строгим противопоставлением идеи закона идее обычного права и сочетающегося с верой, что цивилизация внедряется силой. Свод законов рассматривался как фундамент административной организации, главным делом которой было возрождение добрых нравов с помощью наказаний. Размышляя при установлении задач над распределением наказаний, легисты рассчитывали пресечь покушение на цивилизаторскую миссию князя, составляющую в их глазах его величие.

Именно в соответствии с этим духом правил первый император. Его сочли тираном, во-первых, потому, что он хотел с помощью магии «угнетать народ», и потому, что он применял принципы первых служителей государственного права – легистов. В большинстве своих надписей Ши Хуанди похваляется, что с помощью законов возродил нравы: «…бдительно осуществляя свою власть, – он создал и определил ясные законы; – расположенные под ним его подданные совершенствуются и улучшаются (219 до н. э.)». «Он исправил и улучшил странные нравы… – он устранил заблуждение; он установил, что следовало делать (219 до н. э.)». «Взяв в руки управление, мудрец из Цинь первым определил наказания и наименования. – …Каждая вещь имеет приличествующее ей наименование… – Его великое управление очистило нравы… – Все подстраивается под его меры и его принципы… Людям нравится единообразие правил; – они радуются, что сохраняется всеобщий мир. – Потомство с уважением примет его законы! (211 до н. э.)».

После падения династии Цинь императоры Хань, как и их предшественники, использовали услуги юристов, но позаботились отвергнуть их теории. «Восторжествовав, Хань уничтожили жестокое правление Цинь. Они ограничили законы и указы. Они распространяли благодеяния и сочувствие». Одним из первых указов императора Вэня допускалась полезность законов (179), и им приписывалась двоякая задача: несомненно, они ставили целью «наказывать дурных» и «поощрять добрых». Немного времени спустя, в 178 г., император, прекратив упоминать о наказаниях, заявляет, что Небо установило власть князей «во благо народа» и для того, чтобы «они его кормили и им управляли». Этой коренной переменой правительственной доктрины признается неудача теории легистов и показываются причины этой неудачи. Смешивая административную практику с простым поиском случаев величия, они ставили закон в зависимость от произвола деспота. А ведь ни престиж Сына Неба, предполагающий соблюдение обычаев, ни величие самодержца, исключающее саму возможность каприза, не могли примиряться с теорией доброй воли. В конечном счете императорам Хань пришлось искать вне рамок представления о государстве, отождествляемого с самовластием всемогущего деспота, оправдание вмешательства, допускаемого пусть и самой сокращенной практикой административной деятельности.

Из трудного положения их вывела эклектичная теория, бывшая главным образом творением литературных начетчиков. В качестве основополагающего принципа ею допускалось, что действие Неба и действие императора осуществляются параллельно и благодатным для народа образом, поскольку Небо поддерживало порядок в мироздании, а император – в обществе. При таком понимании представление о присущем государю величии отнюдь не исчезает, а переносится: из сферы мистической оно переходит в сферу нравственную. Будучи источником всей нравственной – больше не мистической – энергии, император всегда определяет хорошее течение дел в мироздании, с чем тесно связан и добрый порядок в природе, своим непреодолимым и немедленным нравственным воздействием. В правящем содружестве, образуемом государем и Небом, последнее играет подчиненную роль. Главной силой действительно остается императорское величие. С тем чтобы в конституционной риторике спасти религиозное достоинство Неба, самое большее допускалось, что происходившее в природе бедствие служило «упреком», выражаемым верховным божеством. На самом же деле, пока император занят тем, что обеспечивает царствование нравственного порядка, Небо остается бездеятельным и порядок во вселенной никоим образом не может быть поколеблен. Это ли не свидетельство того, как много мистического оставалось в концепции, выступающей под видом чисто нравственной теории?

Занимая «требующее доверия положение над толпой народа и над князьями и царями», император должен быть добродетелен, иначе его управление не станет ни благодетельным, ни справедливым. Он отвечает за счастье своих подданных, и в принципе только он один за него и ответствен. Величие императора оказывается ограниченным с того момента, как перестают его рассматривать в качестве мистического по своей природе и уже поэтому безусловного величия и как только его отождествляют с очагом нравственного сияния. Само собой разумеется, оно не оправдывает ни деспотического господства, ни использования обращенной на достижение личных целей власти. Когда император Уди воспользовался обрядом принесения жертвы «фэн» для мольбы о всемогуществе, он находился под влиянием мистических побуждений. Молитва его была тайной, то есть прежде всего личной («сы»). Думают, что император просил Бессмертных о полной власти, и, если его спутник скончался вскоре после жертвоприношения, это случилось потому, что императору удалось переложить на него беды, которые угрожали ему самому. Однако императоры династии Тан (725) больше не захотели, чтобы в жертвоприношении «фэн» оставалось что-то тайное; церемония происходила «с единственной целью мольбы о счастии для всей массы народа». А император Вэнь еще в 167 до н. э. провозглашал принцип: «Согласно тому, что мне известно о Небесном Пути, «Тянь дао», беды проистекают от дурных деяний, а счастье наступает в результате добродетельности. Ошибки всех чиновников должны брать начало во мне самом. Тем не менее чиновники, обязанные совершать тайные молебствия, перекладывают беды на нижестоящих: это значит делать явственным то, что у меня совершенно нет добродетели». Вот почему уничтожили должность тайно молящегося. Отметим, однако, что в 178 г. император применил более гибкий оборот: «Когда упорядоченность в империи поколеблена, причиной я один, Человек Единственный, и, может быть, еще две или три особы, держащие в руках администрацию и служащие как бы моими руками и ногами». В практической повседневной деятельности феодальных времен именно потому, что министры служат руками и ногами князя и, словно группа братьев, образуют единое тело со своим хозяином, они и могут его подменить, чтобы избавить от несчастий. Таким образом, император Вэнь сохранял за собой возможность искупительной передачи, но предполагал ограничить искупительные наказания только крупными главами императорской администрации. Тем не менее даже для крупных чиновников был принят принцип, что уголовные приговоры, будучи первоначально поводом для императора исповедаться в отсутствии у него добродетели, позднее стирались помилованием, в котором во всем своем величии воссияло императорское благодеяние. Система периодических продвижений по службе и помилований заменила репрессивную систему императоров Цинь. Амнистии сопровождались пожалованием главам семейств некоторой ступени продвижения по иерархической лестнице, тогда как матери семейств, со своей стороны, получали в дар существенное количество вина и говядины. В ставшей конституционной теории правления через благодеяния император осуществляет власть, представляя ее как вселенский источник поддержки и облагораживания.

На том же принципе основывается императорская администрация. Вскоре после указа 178 г., когда император Вэнь, унижаясь и исповедуясь в отсутствии у него добродетели, спас Китай от катастрофы солнечного затмения, он приказывает «всем подумать об ошибках, которые он совершил, о недочетах в его знаниях, в его взглядах и его мыслях» и «ясно ему об этом заявить». В том же году, снова заявив о важности критики, он отменяет закон о наказании «за непочтительные речи». Дозволить свободу критики – значит избежать, чтобы «простые люди произносили проклятья в адрес императора и строили против него козни». Помимо этого основного, но отрицательного результата государь стремится, «дозволяя каждому открыть, что лежит у него на душе», побудить прийти к нему из самых отдаленных уголков империи «людей высокой добродетели», иначе говоря чиновников, практикующих в своей деятельности мораль искренности. «Посоветуйте мне (людей) мудрых и добрых, прямых и честных, способных высказываться со всей неподкупностью, идти до конца в своих замечаниях». Подобно вассалу, чиновник скорее советник, чем простой исполнитель. Главная задача императора и тех, кто находится ниже его, всех его подручных состоит в пробуждении призвания честных советников (мы видели, что легисты и сборщики налогов, занимаясь своим ремеслом, получали почетное наименование неподкупных осведомителей). Сам корпус чиновничества задуман как воплощение совести империи. И действительно, он представляет продолжение совести императора. В нравственном отношении он стоит то, что стоит Человек Единственный, а совокупность искренности, которую можно найти в стране, показывает, каков вес искренности императора. Действенность, извлекаемая императором из своего величия, представленная в виде морализаторской энергии, пронизывает народ после того, как она удобрит корпус администраторов, набранных в силу просто ее притягательности.

Похоже, что с этого момента задача администрации и задача государя сводятся к воспитательной деятельности. Императорская добродетель сохраняет в самой своей сущности значимость наставляющей силы, и иногда представляется, что император похож на аскета в своей деятельности наставника. К примеру, известно восклицание императора Вэня в 162 г.: «Я встаю с зарей! Ложусь в середине ночи! Все мои силы посвящаю империи! Я изматываю себя, я страдаю ради людского множества!» Но эти извиняющиеся восклицания издаются им на заседании совета, и он опубликовывает их в своем указе, хотя императорское покаяние, чтобы быть действенным и продолжать походить на покаяние великого аскета, должно бы быть молчаливым. Дело в том, что под влиянием наследников феодальных обычаев, литераторов-эрудитов, даже если они выступают от имени мистической традиции, наставническая деятельность государя превращается просто в воспитательную. Император уже больше не хозяин, преображающий вещи и существа, при этом ничего не сообщая о своих чудодейственных приемах. По образцу государственных советников, пытающихся отстранить от двора любителей тайных совещаний, он начинает играть роль учителя-проповедника. Императорской проповедью распространяются наделенные прежней действенностью его мистические приемы. Больше нет и речи о придании государству роли начальника или об осмыслении власти государя как власти принудительной. По мере возможности император воздерживается от законодательной деятельности. С помощью благодетельных постановлений он старается уничтожить законодательные запрещения или же, прибегая к частым амнистиям, ослабить их отрицательные последствия. Вместо регламентирования он воспитывает, а его чиновники умоляют, вместо того чтобы распоряжаться. Вся администрация скрывается под видом учебного заведения. Она остерегается любого подобия принуждения. Ею подчеркивается, что она ожидает добиться всего под воздействием лишь облагораживающей дисциплины. Своей единственной целью она считает поднять всех подданных императора до положения честных людей («цзюньцзы»), что прежде считалось привилегией исключительно знати. Сын Неба начинает выглядеть верховным государем, как только ставит своей целью с помощью морализаторской пропаганды облагородить весь народ целиком. Иначе говоря, как только он сводит роль государственного аппарата к распространению древнего идеала культуры и им придается государству в качестве первой задачи проведение цивилизаторской деятельности, понимаемой в исключительно нравственном смысле.

Глава втораяПреображение общества

Где-то на рубеже христианской эры китайское общество испытало глубокую перестройку. Полностью утрачивает свою важность различие между знатными и незнатными, между порядочными людьми и людьми низкими. Великим принципом классового размежевания становится противостояние между богатыми и бедными. – Эпоха тираний принимается за время роскоши: в любом случае это было великое время декларативных выступлений против роскоши. Как раз эти декларации и их жесткость и раскрывают глубину переживаемого обществом кризиса. Нам осталось мало свидетельств об этом кризисе: в них к тому же не отмечаются ни его причины, ни его результаты. Но обширность этих результатов вырывается наружу со времени императора Уди, причем с того момента кризис все ускоряется. Основываясь на более или менее удачных мерах, принимаемых, чтобы его приостановить, можно выявить основные направления движения. Можно даже угадать его отправную точку и его последствия. Похоже, что причинами кризиса были, во-первых, падение старой знати, истребленной в войнах Сражающихся царств, а во-вторых и главным образом, работа по колонизации и обустройству земель, начатая еще тиранами и продолженная императорами. Создав новые источники богатства и породив вкус к роскоши, освоение страны привело к появлению новых людей, чье влияние при дворе и в городах лишило всякой власти представителей старой знати. Так сложилась благоприятная для изменения нравов среда.

1. Двор и имперская знать

Тираны и императоры живут среди столь многочисленного двора, что ему было бы тесно в скромных местечках, где крупные сеньоры и цари размещали прежде свои столицы. Феодальные города были бедно населенными и скученными: они выглядели чрезмерными, как только их стены достигали в окружности полутора километров. Царям Чжоу, в 256 г. правившим населением в 30 000 подданных, пришлось их разместить в 36 городах. Это не помешало «Чжоу ли» наделить их администрацией, состоящей из шести министерских служб, причем одна-единственная насчитывала более трех тысяч чиновников. Правда, это была первая, главная служба, состоявшая из придворных, но включавшая их не всех. Только в грандиозной столице, вроде той, что была сооружена Цинь Ши Хуанди, все эти службы чувствовали бы себя удобно. Действительно, первый император смог перевезти в город Сяньян все богатые и могущественные семейства империи – числом в 120 000 тысяч семейств. Так он смог заселить свою столицу. С другой стороны, каждый раз, ликвидируя захваченный удел, он приказывал снять план тамошнего дворца и выстраивал его в столице, размещая в нем женщин и драгоценности побежденного. Становится видно, как столица не только в мистическом плане превращается в сгусток империи. Там содержатся захваченные по всему Китаю заложники и сосредоточены принципы влияния, подходящие к каждой из провинций. Императоры Хань приняли слегка смягченные мерой императора Вэня обыкновения императоров Цинь: Вэнь позволил некоторым удельным князьям или их сыновьям и наследникам вернуться в свои края. «Сегодня большинство сеньоров проживает в Чанъане; их земли далеко; чиновникам и воинам удается их снабжать лишь ценой огромных усилий и больших расходов». В то время, пока столица обогащалась добычей со всей империи, укрощенная и находившаяся под наблюдением провинциальная знать превращалась в знать придворную.

Удерживаемые при дворе знатные лица получали там лишь призрачные обязанности. Все действительно важные посты доверялись новым людям. В царствование императора Уди этот принцип соблюдался строго. Ставший главным советником Гунсунь Хун вышел из тюремщиков и даже был свинопасом. Бродягой начинал свою жизнь Чжу Фуянь, а Ни Куан был чернорабочим. Все они входили в круг наиболее приближенных к императору лиц. Также и Цзинь Миди был назначен регентом империи, хотя был пленником и какое-то время работал конюхом. Что еще более серьезно, «воинской доблести» оказывается достаточно, чтобы «открыть доступ к обязанностям» и приобрести «преувеличенное значение». Будучи хорошим воином, можно было стать и знатным человеком. Так случилось с Хо Цюй бином. Что касается его дяди Вэй Цина, ставшего главнокомандующим, то в молодости он был низведен своими сводными братьями до положения раба и пас овец. Можно было достичь самых высоких постов, начав с ничего и занимаясь любым ремеслом. Преуспеяния «людей, чьи средства существования были неопределенны, а занятия– временны» возмущали почитателей древних веков, почитателей устойчивых иерархий, где все было наследственным – высокие должности и низменные ремесла. В те благословенные времена «имевшие какую-либо должность сохраняли ее, пока их дети и внуки не вырастали; занимавшие общественное положение лица получали от него свою фамилию и прозвище; все были довольны своей судьбой», определенной, как они знали, раз и навсегда. Напротив, при установившемся в империи режиме «принципы продвижения по службе оказались извращенными». «Народ (люди низкого рождения) смог откупиться от неспособности занимать общественные должности», приобретая «титулы в созданной императорами династии Цинь и сохраненной императорами Хань иерархии знати». «Места чиновников утратили свою ценность, потому что существовало много ведущих к ним путей и много разных способов их заполучить». Таковы жалобы ожесточившегося консерватора Сыма Цяня. Он гордился, что происходит из древнего рода, по наследству владевшего должностью генерала («сыма»). Он вслед за отцом унаследовал одну из высших должностей при дворе – Великого летописца; но при императоре Уди его отца прозвали «погремушкой». Государя это «развлекало», и он его «сохранял только в роли певца и актера».

При дворе бок о бок толклись новые люди и разоренная знать. Там все зависело не от рождения, но от достоинства человека, подтвержденного состоянием, каким бы ни было его занятие. Уже «императрица Люй смягчила относившиеся к торговцам предписания… но, как и в прошлом, люди с рынка все еще не могли становиться чиновниками». В царствование императора Уди становится очевидным, что богатство превращается в мерило достоинства. «С того момента появляются ловкачи, способные преуспеть на выгоде». Действительно, с момента ее создания империя испытывает большие бюджетные нужды и финансы превращаются в главную заботу правительства. В 120 г. было организовано общественное казначейство, и сразу же три фигуры становятся высокопоставленными чиновниками. «Дунго Сяньян был крупным солеваром из удела Ци. Кун Цзинь – богатый литейщик из Наньяна. Обоим удалось сколотить состояние во много тысяч фунтов золота. Вот почему Чжэн Данши, бывший тогда министром, отвечавшим за национальную экономику («да нун»), порекомендовал и того и другого императору. Сан Хунъян был сыном лавочника из Лояна. Обладая способностью считать в уме, он уже с тринадцати лет становится «ши чжун». Обсуждая финансовые вопросы, эти трое доходили до самой сути». «Те, кто раньше были самыми богатыми солеварами и литейщиками, назначены чиновниками. Таким образом к официальной карьере подключилось немало посторонних элементов. Достоинство (от рождения) больше не служило принципом отбора, и среди отобранных было много торговцев». Сыма Цянь возводит к первому гегемону, князю Хуаню из Ци, это новое могущество состояний, которое, по его мнению, объясняет появление тиранического режима. «Начиная с этого момента… на первое место выдвигаются богатство и владение, на последнем остаются скромность и смирение».

В отличие от феодальных дворов при императорском дворе больше нет места состязаниям в вежливости, в которых формировалось чувство меры. Там царят пышность и показная роскошь. Все женщины столицы могут быть сопоставлены с княгинями самых знатных домов, все мужчины – с владетельными князьями, высшими аристократами, с прославленными рыцарями из легенд. Высшие чиновники, прославленные провинциалы, разбогатевшие купцы, мчащиеся словно облака на ветру, смешиваются с послами, присланными покоренными варварами. Эта пышная толпа время от времени приглашается на праздники, которые император устраивает в своем обширном хранилище, каковым служит его дворец. Его евнухи командуют группами жонглеров и музыкантов. В его гареме находятся толпы певиц и танцовщиц: самые ловкие из них становятся императрицами или фаворитками, как, например, при императоре Уди императрица Вэй и «фужэн» Ли: первая была искусной певицей, а вторая – опытной танцовщицей. Будучи обширным сооружением, дворец Цзяи обладал обширной оперной техникой; там давались представления, из которых вырос китайский театр. Там умели изобразить падающий снег и поднимающиеся облака, в то время как грозовые вихри, раскаты грома, вспышки молнии давали почувствовать близость величественного могущества Неба. Шествуют кортежи Бессмертных или странных зверей, чередуясь с взбирающимися на шесты или поднимающими тяжести акробатами. Жонглеры заглатывают сабли, извергают пламя, рисуя по земле, заставляют оттуда бить воду, играют со змеями, а тем временем ярко загримированные, одетые в прозрачные ткани женщины в платьях с длинными рукавами исполняют самые чувственные из своих танцев, эквилибристы подвешиваются за ноги к укрепленному на колеснице шесту или до бесконечности на нем кружатся, запуская стрелы во все стороны: то в направлении тибетцев, то – в сяньбийцев, всюду, где должно восторжествовать величие императора. Поводом для триумфальных концертов служат также охота и рыбная ловля. Не только государь ведет столь расточительный и пышный образ жизни. Мелкие удельные князья владеют великолепными дворцами, где с потолков, украшенных кессонами с круглыми выпуклостями в центре, свисают скульптурные цветы – лотосы или маки. Образующие эти кессоны балки декорированы изображениями облаков; на акротериях высечены драконы; Красная Птица распахнула свои крылья над коньком крыши, Дракон поддерживает своими извивами перемычку над дверью. Словно коршуны скрючившись по всем балкам, большеголовые варвары с глубоко запавшими глазными орбитами широко раскрывают глаза. На стенах нарисованы боги гор и морей в соответствующих им цветах, а рядом с ними представлена вся история мироздания, начиная с разделения Земли и Неба. «Имевшие уделы члены императорского семейства, придворные князья, высокопоставленные чиновники, дворцовый люд и все, кто был им подчинен, соперничали между собой в пышности и мотовстве при обустройстве жилищ, загородных домов, в отделке экипажей, в одежде, нарушая императорские привилегии: полностью пропало чувство меры».

Поэты и моралисты не преувеличивают, утверждая, что в эпоху Хань любовь к роскоши поразила все китайское общество. Эта любовь совпадает с развитием промыслов произведений искусства, что позволяют оценить недавние японские археологические открытия. Произведенные на месте областного центра на севере Кореи, датируемого периодом завоевания страны императором Уди, раскопки позволили обнаружить обильный погребальный материал. Многочисленные предметы датируются годами, близкими ко времени начала христианской эры. Они свидетельствуют об изысканно утонченной работе. О замечательном мастерстве говорят прежде всего изделия из лака и ювелирные предметы. Предметы из лака, выполненные то из лакированного дерева, то из покрытой лаком ткани, часто украшены отделкой из серебра или позолоченной бронзы и обычно расписаны кистью или тонко гравированы. На некоторых предметах сверкающим лаком нанесены на тонкий золотой слой звери и птицы. Надписи дают представление о тщательности проделанной работы; перечисляются имена мастеровых с указанием выполненной работы: один приготовил лак, второй придал всему форму, третий очистил края, следующий нанес рисунки, еще один мастеровой покрыл предмет красным лаком, а затем два художника подчистили и завершили работу. В обнаруженной в одной из могил большой коробке находилось зеркало с шелковой лентой, а под ним булавки для волос, гребень в футляре и наполненные белой и красной пудрой коробочки. Самой красивой находкой стала пряжка для пояса, выполненная в массивном золоте и украшенная бирюзой, она представляет двух сплетшихся между собой драконов. Ее филигрань свидетельствует о мастерстве ювелиров. Медные позолоченные медведи, служившие ножками для столов, различные статуэтки зверей и птиц из эмалированной терракоты также подтверждают совершенство, достигнутое при династии Хань кустарными ремеслами. Не менее заслуживает внимания факт, что чрезвычайно специализированные ремесленники работали в государственных мастерских под руководством чиновников. Столь же знаменательно изобилие собранных в окраинном городе империи сокровищ искусства. Время изолированных друг от друга феодальными таможенными барьерами полугородских-полудеревенских местечек миновало. Богатство и роскошь широко распространяются по всей империи. Все административные города стремятся следовать вкусам двора. Все живущие там состоятельные люди, промышленники и торговцы, мечтают занять место среди имперской знати.

В феодальные времена ремесленники и купцы жили за чертой княжеского города, в предместьях. И все же можно различить следы их растущей значимости. Давняя традиция утверждает, что некий базарный торговец завоевал доверие гегемона Хуаня из Ци и стал его министром. Беспощадно эксплуатируемые знатью ремесленники не всегда позволяли себя притеснять. В 471 г. в Вэй они восстали против князя. Тем не менее не исключено, что государство до объединения в империю считалось с предпринимательскими слоями. Однако принимаемые великими императорами меры и следовавшие за ними дела, и в особенности проводимая ими военная политика, похоже, вызвали резкий подъем промышленности и торговли.

Предпринятая крупная война против варваров служила оправданием империи. Нужно было располагать хорошо снабжаемой и подвижной армией, для того чтобы довести эту борьбу до конца. Было покончено с феодальными ополчениями, когда несколько колесниц собирались вместе на несколько дней. Сила императорской армии состоит в способной совершать по степям многодневные рейды легкой кавалерии. Эти всадники нуждались в снабжении сбруями, оружием, фуражом, мясом и зерном. И облегчение мобилизации своей армии становится первой потребностью империи. Таков принцип, вдохновивший решения и дела, приведшие к объединению страны. Освоение остававшихся целинными земель послужило сближению центров общественной жизни, которые до этого оставались изолированными. Эту же цель преследовало введение единой письменности, единой системы мер и весов. Великим свершением стало сооружение дорог и каналов. Цинь Ши Хуанди и император Уди поместили столицу на крупном пересечении дорог. В результате они отныне могли снабжать свой двор и свою гвардию. Они оказались также в состоянии образовать центральное зернохранилище, мастерские и арсеналы, способные покрывать потребности действовавших на разных границах армий. Похоже, что первоначально их главной заботой было сконцентрировать в одних руках зерно. Этим несомненно объясняются законодательные решения императора Цинь, уничтожавшие древнюю систему землепользования. Превращая крестьян в собственников земли, рассчитывали повысить производительность их труда, а даруя свободу торговли зерном, надеялись покончить со старым феодальным представлением, что урожай не должен уходить за границы удела: так могли быть увеличены запасы в императорских зернохранилищах.

Все эти меры приняты ради поддержки сельского хозяйства, о которой беспрестанно повторяют, что это единственная почетная профессия. Первой этим воспользовалась «последняя из профессий» – лавочников и ремесленников. «Страна меж морями была объединена; открыли перевалы и мосты; уничтожили окружавшие горы и пруды запреты. Богатые торговцы объезжали всю империю. Не оставалось предмета торговли, который не отправлялся бы всюду». Императоры оказались вынуждены поощрять перевозки и всех армейских поставщиков. Скрепя сердце, им пришлось договариваться с владельцами крупных состояний, сколоченных на больших предприятиях, ибо без них их военные начинания не могли бы преуспеть. Когда в царствование императора Уди северные границы подверглись нападению со стороны сюнну, местных запасов зерна оказалось недостаточно для снабжения военных поселений, которые требовалось укрепить. Тогда пришлось обратиться к людям из народа: в иерархии были выделены должности для тех, кто мог бы осуществлять перевозки и доставлять зерно к границе. Им дозволялось подняться до ранга «да шу чжан». Это был один из самых высоких – восемнадцатый – чинов; среди высших чиновников он предоставлял самое заметное положение; выше оставались только различные титулы, вроде титула маркиза. В перевозчиках вновь возникла нужда, когда потребовалось перебросить людские толпы на нуждавшиеся в поселенцах колонизируемые земли. Некоторые из них, рассказывает Сыма Цянь, оказались способны «образовать колонны из многих сотен колесниц». Историк отмечает как знаменательный факт, что эти перевозчики были одновременно и торговцами. В том же отрывке он пишет о сколоченных солеварами и владельцами плавильных печей огромных состояниях. Крупные транспортные предприниматели и армейские поставщики создали огромные состояния, которые вкладывали в торговлю и промышленность, но также использовали для создания крупных земельных поместий.

Солеварни и металлоплавильни являются основными промышленными отраслями: некоторые из солеваров и металлургов достигали высших должностей в государстве. Металлурги, в особенности выплавляющие железо, работают на армию. Опять же причины военного характера способствуют процветанию крупного скотоводства, в частности овцеводства и коневодства. Рейды легкой кавалерии, во время которых за кампанию теряли до ста тысяч коней, требовали такого огромного количества лошадей, какого императорские конные заводы были не в состоянии обеспечить. А ведь эти государственные конные заводы были на самом деле впечатляющими. В 119 г. в окрестностях столицы «собрали многие мириады коней». Но не все они поступили с императорских конных заводов, и были приняты меры по поощрению частного коневодства. Если в начале эпохи Хань высокопоставленные чиновники передвигались в экипажах, запряженных быками, то при императоре Уди лошади встречались «даже на улочках, населенных простонародьем», и считалось позорным садиться на кобылу. Поскольку требовалось обеспечить армию поставками мясом, сходное развитие получило и овцеводство. Сыма Цянь с возмущением отмечает, что можно было добиться титула «лан», снабжая государство бараниной. Впрочем, состояние крупного овцевода по имени Бу Ши было значительным. Когда он предложил императору Уди половину своего состояния, то вместе с титулом «лана» ему было поручено обеспечивать процветание императорских овчарен. Вслед за этим он стал префектом, затем «ю ши да фу»; это была одна из самых высоких должностей в государстве. Как видим, занятия в крупных размерах скотоводством, как и занятия промышленностью и торговлей, вели к почестям.

Для занятия скотоводством в крупных размерах требовались обширные земельные владения, для работы на фабриках и перевозках была нужна изобильная рабочая сила. В то же время принятые первоначально для повышения урожайности и ускорения перевозок зерна меры вызвали неожиданные последствия, а именно благоприятно сказались на одновременном росте латифундий и рабства. Пока крестьяне оставались простыми держателями земли, они не имели права продавать ни землю, ни самих себя. Но стоило императорам Цинь разорвать пуповину, связывающую земледельцев с землей, оказалось, что для осуществления крупных работ и заселения отдаленных территорий приходится часто прибегать к повинностям, отрывающим крестьян от их родных мест. Переселенные на новые земли или пострадавшие от неурожая – а, к примеру, в 113 г. случился страшный голод, когда люди пожирали друг друга, – бедняки оказывались вынуждены продавать свое достояние, продавать самих себя, но чаще – собственных детей. Было видно, как «поля богатеев тянутся сотнями и тысячами, тогда как у бедняков больше не было участка, куда они могли вонзить хотя бы иглу». Само государство нуждалось в рабах, чтобы использовать как армейскую прислугу или для сопровождения перевозок. И оно нашло средство заполучить их в изобилии в качестве каторжников, использовав с этой целью законы о монетном деле, исполнение которых было доверено свирепым судьям. Сыма Цянь утверждает, что «почти все люди в империи принялись выплавлять монеты». В одном 115 г. императорским инквизиторам удалось без труда осудить свыше миллиона человек только по этой причине. После помилования эти несчастные использовались как поселенцы или армейская прислуга. Однако многочисленных рабов, используемых для перевозок по Реке, приходилось постоянно пополнять. Тогда империя прибегла к частным лицам и одобрила частное рабовладение. В 128 г. лицам, которые уступили бы своих рабов государству, была обещана знатность. Тем самым было признано значение нового элемента движимого имущества – его способность делать знатным.

Терпя рабство, империя шла навстречу аграрному кризису, который должен был смести обе династии Хань и в период Трех царств привести к возрождению феодализма. С царствования императора Уди на императорских советах слышатся жалобы, что «богатеи захватывают порабощенных ими бедняков». Часто вставал вопрос о «беззаконных объединениях», о «поработителях», о «дерзких людях, собиравшихся в банды и силой навязывавших свою власть деревням и поселениям». Для борьбы с хапугами применялись самые различные средства – судебные преследования, конфискации полей и рабов в пользу государства, создание призванных конкурировать с частными промышленными и торговыми предприятиями монополий. Торговцам было запрещено как прямо, так и через подставных лиц помещать свое состояние в земельные угодья. Впрочем, уже ничто не могло остановить начавшееся движение, так же как ничто не могло бы остановить развитие движимого богатства. Несомненно, для того чтобы помешать этому движению, Цинь Ши Хуанди выпустил тяжелую, неудобную в обращении монету. Императоры Хань приняли систему легких монет. Они приказывали часто менять их тип; ими был введен новый эталон; они позволили, а потом запретили свободную чеканку монет; кажется, они испытали все, чтобы подорвать доверие к движимому состоянию и накопительству. Но добились всего лишь одного: они поощрили создание товарных запасов и дух спекуляции. После попыток обуздать торговцев с помощью «обид и ущемлений», после запрещений подниматься в колесницу и носить одежды из шелка, после попыток удушить их налоговыми обязательствами им все же пришлось признать могущество денег. Постепенно ими принимались различные формы денежной собственности в качестве вкладов, дающих право, как старая сельскохозяйственная повинность, вносимая зерном и шелком, вступать на государственную службу. Им удалось поглотить в пользу казны часть образующегося богатства: с этой целью они осуществили выпуск знатных титулов, которые всякий, желающий освободиться от бесчестия, поражающего каждого нового человека, недавно сколотившего состояние, был обязан приобрести, как только у него появлялось стремление освободиться от этого унижения. Тем самым они удостоверяли перестройку, которой на первый план в обществе выдвигались богатые обитатели городов. В городах ими удерживались те, кто сумел через посредников приобрести огромные владения. Крупные землевладельцы оказались связаны с городскими кругами, где создается состояние и распределяются почести. Все члены новой имперской знати были горожанами, живущими рядом с чиновниками, у которых они учились приличествующим официальным классам правилам поведения.

2. Реформа нравов

Разгромленное старое дворянство утратило последний престиж. В результате декретированных императорами переселений и длительных войн различные группы населения Китая перемешались и породнились. Выросли города, ставшие административными и торговыми центрами, с бьющей через край деятельностью и всякого рода новациями. Они заселены наемниками, удачливыми предпринимателями, то есть людьми, которых ничто не связывает с давними феодальными обычаями. И все же в этой новой среде, похоже, зарождается архаизирующая нравственность. Имперская знать старается подражать правилам поведения феодальной знати, которую явилась сменить. Крах последней приводит к распространению жизненного идеала, который хотел бы основываться на ее традициях.

Своим распространением этот идеал в значительной мере обязан официальному давлению. Осуществлялось оно самыми разными способами. – Цинь Ши Хуанди в своих надписях восхваляет себя за то, что «очистил нравы», «исправил и улучшил странные нравы». Главным образом имеются в виду сексуальные отношения. Первый император похваляется тем, что восстановил в его былой силе древний принцип разделения полов, установленный на заре человеческой эры государями Фуси и Нюйва. На его стелах провозглашается, что «они со всей очевидностью разделили внутреннее и внешнее» и что отныне «мужчины и женщины подчиняются обрядам». «Мужчины с радостью трудятся на полях. – Женщины заняты своими делами. – У всякой вещи – свой чин», ибо император «установил границы между внешним и внутренним. – Он уничтожил и запретил разврат. Мужчины и женщины подчиняются правилу и непорочны». Первый император стремился быть окруженным той же славой, что была у основателя династии Чжоу. В результате прямого воздействия собственной добродетели, которая прежде всего послужила царю Вэню для призвания к порядку собственной жены, он добился, что даже в странах Юга воцарилась совершенная непорочность. Китайскием эрудитам будто бы известно, что Ши Хуанди также чванился тем, что сумел установить добропорядочные нравы даже в южном крае Юэ, который он присоединил к Китаю: со времен Цзюцзяня там забыли о насаждаемой царем Вэнем нравственности, ибо этот властелин, похоже, проводил политику поощрения рождаемости, которая мало соответствовала старым здоровым традициям. Однако то, что нам о ней сообщают, лишь доказывает, что народ Юэ сохранил характерные для нераздельной семьи порядки: пожилые женщины брали в мужья молодых парней, а старики женились на юных девушках. Как мы видели, подобные обычаи все еще сохранялись среди знати феодального общества. Цзюцзянь, рассчитывающий путем запрещения подобных порядков добиться от лучше подобранных семей более обширного потомства, ничего не предпринял против обрядового разделения полов: он помог движению, в результате которого из семьи нераздельной возникла семья патриархальная. В этом же направлении трудился Цинь Ши Хуанди. В разделении полов он видел действительно правило, благ оприятствующее становлению авторитета мужа и отца. Он хотел покончить с неустойчивостью брака: «Если жена убегает, чтобы найти другого мужа, – у детей больше не будет матери!» Поэтому он жестко осуждал адюльтер. «Если мужчина отправляется в чужой дом и ведет себя там словно свинья, тот, кто его убьет, не будет виновен». Он запрещал браки вдов, во всяком случае вдов с детьми, словно это было нарушением обязанности супружеской покорности. «Если у женщины есть дети и она повторно выходит замуж, она не покорна умершему и порочна!» Наконец – и этот факт явственно показывает смысл реформы нравов, которую попытался осуществить первый император, – он распорядился включить всех мужей-зятьев в крупные отряды, созданные из бродяг и мелких торговцев для покорения в 214 г. Гуандуна. Ему не удалось, однако, разрушить этот обычай, и среди крестьян все еще встречались молодые парни, бросавшие отеческий дом, чтобы зарабатывать на жизнь, трудясь на пользу родителей своих жен. Тем не менее Цинь Ши Хуанди, как подтверждает его суровое решение, стремился к тому, чтобы во всех классах китайского общества власть отца стала единственной основой семейного порядка.

Принадлежа по своему происхождению к знатному роду, первый император, естественно, попытался навязать всему своему народу характерные для всей знати патриархальные нравы. Вышедшие из народа императоры дома Хань проявили меньшую решимость. К тому же императорам Хань претило наказывать и провозглашать законы. Они вмешивались незначительно, отчасти для того, чтобы закрепить домашнее право и, может быть, смягчить жесткость связывающей членов одного семейства пассивной солидарности. В 179 г. император Вэнь своим известным декретом, оказавшимся пустой декларацией без реальных последствий, уничтожил правило общесемейной ответственности. Он запретил, чтобы в силу общего родства с преступником обвинялись его отец, мать, жена, дети и кровные братья. Напротив, легисты династии Цинь тщательно сохраняли коллективную ответственность сородичей в трех поколениях («сань цзу»): она служила противоположностью «сердечной солидарности», составлявшей силу братского сообщества. Несомненно, в эдикте императора Вэня следует видеть указание на то, что семья сокращается и все больше тяготеет к тому, чтобы основываться не на родственной близости, а на отношениях между отцом и сыном. Возможно, подобное развитие является последствием существования в городских условиях. Ведь некогда братское сообщество основывалось на совместной работе с отцовским достоянием. Но уже «И ли» допускает для братьев если и не возможность личного владения движимым имуществом, то право личного им пользования. Невозможно определить, к какому времени восходит обычай делить имущество между братьями сразу же по окончании траура по отцу и прекращении временного сообщества, но существует вероятность, что движение в сторону такого обычая возобладало, как только движимое имущество стало цениться выше земельных угодий. Независимость боковых ветвей сородичей выглядит давним результатом торжества городского права и коммерческих порядков. С другой стороны, представляется обоснованным вьшод, что отеческая власть и авторитет мужа смогли закрепиться только после того, как оказались изжиты самые значительные пережитки былой нераздельности. Уже с эпохи Хань кажутся абсолютными права отца и мужа, точнее, они ограничены исключительно нормами нравственной справедливости.

В соответствии с доктриной государственного обустройства роль императоров Хань в реформе нравов заключалась в нравственной пропаганде. Наблюдая движение к роскоши, они проповедовали возвращение к древней простоте. Отрывок текста, написанного Бань Гу во славу основателя восточной династии Хань Гуанъу, служит одним из самых знаменательных документов. Своими благодеяниями этот мудрый государь сумел очистить и преобразить народ. Его тревожил дух расточительности и порождаемое им презрительное отношение к труду на земле. Он приказал во всем проявлять чувство меры и экономии, а также соблюдать самую строгую простоту. По примеру мифических властителей он закопал золото в горах, а жемчуг опустил в морскую бездну. Он посоветовал своим подданным презреть редкое и бесценное, а пить из глиняных кружек и калебас, носить же одежду из единого куска ткани. Таким образом можно освободиться от желаний и пороков, жить в чистоте и сохранять присущие людям, освободившимся от пошлых страстей, спокойствие и выдержку. Уже император Уди подумывал о том, чтобы дать подобный урок, но только через подставное лицо. Великому советнику Гунсунь Хуну было дано указание показать «добрый пример Империи». «Так вот, за едой он съедал всего одно блюдо и носил одежду из холстины». Сымя Цянь не без лукавства отмечает, что «ничто из всего этого не улучшило нравов; мало-помалу все пустились в погоню за почестями и деньгами».

Поскольку примера оказалось недостаточно, прибегли к пропаганде с помощью листовок и изображений. Мастером в этом деле был некий Лю Сян, живший в конце 1 в. довольно подозрительный библиотекарь, которому мы обязаны множеством мошеннических переделок в редких древних документах, но в то же время превосходный сочинитель морализаторских притч. Это сборники иллюстрированных историй. Историйки пользовались огромным успехом и до бесконечности воспроизводились, как и рисунки, к которым они служили подписями. Многие из них оказались выгравированы на стенах погребальных камер, восходящих к эпохе вторых Хань. Они были изучены Шаванном. В своем большинстве они были позаимствованы из древности, что и предопределило их популярность. Вот несколько предлагаемых для размышления супругам примеров. Очень красивая и весьма добродетельная женщина из княжества Лян осталась вдовой с малолетним сыном на руках. Немало мужчин из знатных семейств предлагали взять ее в жены, но она всем отказала. Увлекся ею и сам князь Ляна. Он отправил к ней посланца, который ей преподнес свадебные подарки. Но женщина сначала объявила, что жена должна оставаться верной своему первому мужу, а потом взяла в одну руку нож, а в другую зеркало. После этого она отрезала себе нос, добавив, что не кончает самоубийством только потому, что у нее на руках малолетняя сирота. А теперь, когда она изуродовала свое лицо, словно была наказана за преступление, государь конечно же откажется от нее. Взволнованный подобной супружеской верностью, князь наделил ее титулом «той, кто поступает благородно». – Мужчина из страны Лу оставил свою жену через пять дней после брака и отправился в иностранное государство, где и оставался в течение пяти лет. Возвращаясь к себе, он увидел свою жену собирающей листья тутовника; друг друга они не узнали. Соблазненный ее красотой Цю Ху обратился к ней с грязными предложениями, которые она с негодованием отвергла. Продолжив путь, он добрался до дома и потребовал, чтобы к нему привели его жену. Когда она появилась, Цю Ху узнал в ней женщину, с которой разговаривал на обочине дороги. Она обрушилась на мужа с яростными упреками, а потом вышла из дома и пошла к реке, где и утопилась. – В Чанъане жил мужчина, у которого был смертельный враг. Поскольку его жена глубоко почитала своего отца, этот человек этим воспользовался и угрожал убить ее отца, если она не предоставит ему случая убить ее мужа. Сознание своего долга перед отцом сталкивалось в ней с чувством долга перед мужем, и в конце концов она сообщила, где ее муж проведет следующую ночь, но отправилась туда сама. Враг отсек ей голову. – А теперь вот образцы преданных сыновей: Минь Цзыцянь и его младший брат потеряли мать. Отец их снова женился, и у него появились еще двое сыновей. Однажды Цзыцянь правил колесницей своего отца и уронил вожжи. Отец схватил его за руку и обнаружил, что его одежда очень тонка. Вернувшись домой, он подозвал к себе сыновей от второго брака и пощупал их одежду. Она оказалась очень плотной. Тогда он обратился к жене: «Если я на вас женился, то прежде всего для блага всех моих сыновей. Вы же сыграли со мной злую шутку. Уходите и больше здесь не оставайтесь». Цзыцянь поднял голос. Он сказал: «Пока наша мать оставалась с нами, только моя одежда была тонкой. Но если она нас покинет, холодно будет всем четырем сыновьям». Отец не ответил ни слова». Лао Лайцзы происходил из удела Чу. Когда он достиг семидесятилетнего возраста, его родители еще были живы. Его сыновняя преданность была чрезвычайно сильна. Постоянно одетый в пестрые ткани, словно ребенок, он, принося родителям питье, при входе в зал притворялся, что спотыкается, и оставался распростертым на земле, испуская стоны на манер маленьких детишек. Или же, стремясь к тому, чтобы его родители чувствовали себя помоложе, он оставался играть перед ними своими длинными рукавами или же забавлялся маленькими курочками.

Эти морализаторские фантазии преследуют драматический эффект. Переход от смешного к ужасному совершается там с большой легкостью. Изобретательный сын, пережевывающий пищу для своего беззубого отца, стремительно превращается в сына-героя, который, будучи слишком бедным, чтобы прокормить свою мать и внука, сохраняет его, пока мать способна кормить того грудью, но едва ребенка отрывают от груди, готовится его похоронить, но при этом находит горшок с золотом, ибо Небо умеет вознаграждать добродетель. От всех этих напыщенных и ребячливых анекдотов на расстоянии отдает школьным учителем. И действительно, создавая школы по административным центрам и городам, государь обязал преподавать народу человечность («жэнь»), справедливость («и»), этикет («ли»), ибо воспитание порождает добрые нравы. Такого мнения придерживался Дун Чжуншу, долго развивавший свои взгляды перед императором Уди. Без колебаний он утверждал, что именно так поступали государи древности, и действительно, в обрядовых сборниках, вошедших в моду во времена Хань, находят указания на школьные программы самой глубокой древности. После того как кровавым омовением были освящены музыкальные инструменты, пиром, устроенным для стариков, и концертом открыли учебный год: это была прекрасная возможность угостить души умерших преподавателей некоторым количеством салата. Ученики приступили к учебе, исполнив несколько стихотворений из «Книги песен» («Ши цзин»), а затем «под грохот барабана извлекли из своих коробок книги и инструменты. Они покорно принялись за работу, ибо трости из катальпы и розги из колючих веток находились здесь же, совсем рядом, внушая им почтительность». «Обучение изменялось в соответствии с временами года»: «весной и летом учились владеть копьем и щитом (иначе говоря, исполнять военные танцы); осенью и зимой – держать перо фазана и флейту (то есть исполнять гражданские танцы)». Весной пели, осенью играли на струнных инструментах. Опять-таки осенью под руководством церемониймейстеров учились обрядности в школе слепых, а зима проходила в изучении истории в высшей школе. Так продолжалось девять лет. Школьники каждый год сдавали экзамен. С первого года им следовало доказать, что «они способны разделять фразы древних по смыслу и различать дурные или хорошие движения их сердца». На выпускном экзамене они должны были показать, что «понимают причины вещей и умеют распределять их по категориям». «На этом их подготовка заканчивалась», и «они твердым шагом отправлялись по пути долга». Действительно, они познали Шесть наук [а именно: 1) пять типов обрядов; 2) шесть разновидностей музыки; 3) пять способов стрельбы из лука; 4) четыре способа управления колесницей; 5) пять способов письма; 6) девять методов счета], Шесть этикетов [а именно: 1) манеру держать себя при совершении жертвоприношения – осмотрительность; 2) поведение гостя – почтительное внимание; 3) поведение придворного – услужливость; 4) поведение при трауре – важность; 5) поведение военного – по стойке смирно; 6) манеру держать себя на колеснице – бдительность], Три Добродетели (Искренность, Внимательность, Сыновняя почтительность) и Три практических действия (Сыновняя почтительность, Дружба, Уважение к учителю). – На самом деле ничего точного о школах феодального времени мы не знаем и нам очень мало известно о школах при династии Хань, разве что в первых с помощью практических занятий обучали умению прекрасно выглядеть, а во вторых прежде всего упражнялись в риторике на темы хорошего поведения и этикета. Важнейшее обстоятельство: преподавание было исключительно книжным. «Ведущие уроки учителя ныне ограничиваются напевным чтением лежащих у них перед глазами книг».

«В тринадцать лет я умела прясть, – в четырнадцать лет я могла кроить, – в пятнадцать я играла на лютне, – в шестнадцать читала стихотворения и историю, – в семнадцать я стала женщиной». Это идиллическое начало показывает, что даже при воспитании девушек знание литературы было обязательным. В еще большей степени оно было обязательно для каждого мужчины, желающего вступить на путь почестей. С этой точки зрения нет ничего более замечательного, чем надписи, которые высекались на надгробиях официальных лиц второй династии Хань. На стеле в честь У Жуна, умершего в 167 н. э., можно, к примеру, прочесть: «Личным именем достопочтенного усопшего было Жун, а обращались к нему, называя Ханьхэ. Он занимался изучением «Книги песен» в редакции Лу, она была разделена учителем Вэй на шесть разделов и на предложения. Еще до получения шапочки совершеннолетнего он «Книгу песен» преподавал и толковал. Он обширно изучил и постиг все тонкости «Книги Сыновней почтительности» («Сяо цзин»), «Бесед и суждений» («Лунь юй»), Книги Хань («Хань шу»), «Исторических записок» Сыма Цяня, «Книги Цзо» («Цзо чжуань»), «Речей царств» («Го юй»). В этих сочинениях не было ничего, что он бы не постиг и не охватил. Долгое время он посещал Высшую школу. Непостижимым образом был воспитан и серьезен. С ним можно сравнить лишь немногих людей. В остававшееся свободным от учебы время он служил. Он занимал поочередно посты… Когда он достиг тридцати шести лет, его заметил губернатор Цай и порекомендовал за сыновнюю любовь и неподкупность… Он был произведен в чин заместителя начальника охраны внутренних помещений императорского дворца… Вглядываясь в то, что было возвышенным, и пытаясь постичь то, что было недоступно, – он действительно обладал гражданскими талантами! Он действительно обладал военными талантами!.. Его знамена заливали красным светом Небо! Это было словно удар грома, словно вспышка молнии! – Ужасающ был распространяемый им свет! Впечатляющим было его рычание тигра!»

«С эпохи императора Уди, – писал Шаванн, – стала проявляться склонность китайского ума к поиску в книгах начала любой мудрости». И следует добавить – «и всех общественных добродетелей», включая храбрость, как это и показало похвальное слово в память У Жуна. Очень возможно, впрочем, что эта приписываемая чисто книжной культуре исключительная важность восходит к значительно более древним временам. Есть даже основание верить, что некоторые дерзкие умы считали ее опасной. Известно, что Цинь Ши Хуан-ди принимал особые меры для тщательного сохранения специальных трактатов по медицине, фармацевтике, сельскому хозяйству и садоводству, но запретил поэзию и книги по истории. Он конечно же думал, что нарождавшемуся государству будет полезна служба специалистов с четко очерченным кругом интересов, но что как на совете, так и в сражениях переполненные литературными цитатами и историческими прецедентами речи приносят мало пользы. Памфлетисты времен становления династии Хань утверждали, что первый император «сжег учения Ста школ, чтобы сделать глупыми черноголовых (то есть народ)». И действительно, императоры Хань подчеркнуто рассматривали право на упрек как единственный принцип согласия, которое должно царить между государем и его подданными под наблюдением Неба. Начиная с царствования императора Уди, его великий советник Гунсунь Хун «правил министрами и народом на основании истолкования Летописи Конфуция («Чунь цю»)». Он ощущал себя обладателем всеохватывающей науки, науки природы и политики, позволяющей как предвидеть, так и управлять, поскольку владел приносящим силу знанием мельчайших фактов Истории и соответствовавших им распределенных в симметричные категории примет Природы. Тот же Гунсунь Хун намеревался личным примером научить высокомерную знать простоте нравов, отличающей честного человека. Князьям и их подданным пришлось выстраивать свою жизнь с оглядкой на прапрадедов. Опасавшиеся группировок богачей императоры Хань заставили их пройти выучку скромности и соблюдения обрядовых приличий. Этикет уже доказал свою полезность. Он позволил обуздать страсти феодалов, которых превратил в придворных. Когда в противоположность императорам дома Цинь императоры Хань побуждали народ следовать примеру предков и жить в созерцательном уважении прошлого, они не думали «сделать его глупым». Они хотели, чтобы он стал мудрее. Осуждая технические знания, порождающие только любовь к роскоши и почитание силы, императоры Хань предлагали населявшим разбогатевшие города новым людям в качестве условия их облагораживания жизнь, целиком посвященную изучению классиков.

Заключение