В заключение этой книги мне следовало бы попытаться определить сам дух китайских нравов. Но могу ли я это сделать прежде, чем представлю очерк истории идей? Данное заключение найдет свое место в конце тома, который дополнит этот. Тем не менее и в настоящем томе, где общественная история занимает особенно важное место, пришлось подчеркнуть то характерное, что может быть присуще свойственной собственно китайцам дисциплине домашней жизни. Отдельный рассказ о ней представляет опасности, которые следует незамедлительно рассеять.
Господствующей чертой семейной организации является отсутствие близости; этим прежде всего отмечены отношения между мужьями и женами и между отцами и сыновьями; похоже, это стало правилом вообще для семейных отношений. В конечном счете подчиненная представлению об уважении домашняя нравственность вроде бы смешивается с церемониалом семейной жизни. С другой стороны, пронизанные духом состязательности или страстной увлеченностью престижем отношения в обществе начинают управляться исключительно соображениями декорума: нацеленная на идеал изысканной вежливости гражданственная мораль, как кажется, тяготеет единственно к организации между людьми системы протокольных отношений, устанавливающей поступки, приличествующие каждому возрасту, каждому полу, каждому общественному положению, каждой фактической ситуации. Наконец, и в политической жизни, где приходят к утверждению принципа управления посредством истории, становится ясным, что единственно добродетели традиционалистского конформизма начинают рассматриваться как достаточные для всего. Так, в момент, когда к началу императорской эпохи китайская цивилизация кажется приближающейся к зрелости, все способствует тому, чтобы сделать очевидным воцарение формализма.
Каково же, однако, реальное значение этой системы архаизирующих условностей, с помощью которых строится расчет на управление всей жизнью нации? Правда ли, что она способствовала обеднению и иссушению нравственной жизни китайцев, как было соблазнительно думать? Верно ли к тому же, что ее последствия были именно такими для официальных слоев, сознательно преданных культу конформизма как единственной дисциплине, способной взращивать честного человека! Следует ли по этому вопросу вырабатывать свое мнение только после чтения пропагандистских трудов и жизнеописаний прославленных людей? Даже зная, что эти биографии основываются на похоронных славословиях, что требуется чрезмерная наивность для того, чтобы принять тон этих проповедей за правдивую ноту, очень трудно избавиться от чувства, что эволюция нравов в Китае протекала в направлении их все большего иссушения и что под растущей тяжестью условного этикета доля непосредственности в духовной жизни сократилась до нуля. Только история мысли способна в конце концов дать почувствовать, что, совершенно напротив, честные люди согласились принять конформистское поведение отчасти по той причине, что надеялись сохранить своего рода укрытую независимость и глубинную гибкость жизни разума.
Уже сейчас мы можем упомянуть несколько фактов, которых будет достаточно, чтобы очертить пределы формалистического идеала. – Мы отмечали роль мистицизма в придворных кругах. В народных массах эта роль не менее велика. Если она почти не проявляется, то потому, что создатели династических летописей интересовались только придворной жизнью и высокопоставленными особами. Действительно, отмеченный случайно в связи с происшествием в жизни двора великий мистический кризис 3 г. не был отдельным явлением: нам известны о нем лишь немногие подробности, но все они подтверждают, что в крестьянской среде сохранялись совершенно свежими некоторые мистические идеалы, восходящие к отдаленнейшим временам. – С другой стороны, в смутные времена Трех царств старый феодальный дух, похоже, сразу же обрел всю свою былую силу: можно допустить, что в сложившихся в эпоху Хань крупных сельских уделах уцелели нравственная позиция и нравственная дисциплина, менее удаленные от феодальной морали древности, чем от архаизирующего идеала, насаждаемого ортодоксальным воспитанием. Только вот история отказалась регистрировать факты, и нам ничего не известно об устойчивости феодальных элементов общественной жизни. – История, наконец, не дает никаких сведений об эволюции нравов в новых городских кругах, если отвлечься от слоев официальных; однако же именно в этой среде сложилась присущая собственно торговым людям нравственность, которую, как представляется, характеризуют дух объединения и вкус к справедливым соглашениям. Можно допустить, что его влияние на всю китайскую жизнь было существенным: тем не менее нам совершенно ничего или почти что ничего не известно о древнем периоде истории, об истинной жизни предпринимательских классов, о роли городов в общей экономической жизни, об юридической и нравственной эволюции городских слоев. Было бы чем-то чрезвычайно странным, если бы они не выработали действенных идеалов, а их деятельность ограничивалась соблюдением норм ортодоксального этикета. Не надо недооценивать и деятельность официальных классов. Тем не менее, завершая эту книгу, надлежит отметить, что под воздействием аристократической традиции история пренебрегала массовыми движениями. Несомненно, вместе с завершающей древнюю историю Китая имперской эрой китайская цивилизация достигает зрелости, но, хотя хранители ортодоксальности, с растущей жесткостью определяя свои традиционные идеалы, хотели бы наделить ее незыблемым достоинством, она остается насыщенной и молодыми силами.
Китайская пайдейя
Эта книга редкая. Она для тех, кто хочет приблизиться к пониманию сути китайской цивилизации. Названная максимально обобщенно, она хронологически ограничена рассмотрением одной лишь древней эпохи, но затрагивает в ней такие глубины, что начинает казаться отвечающей своему названию. Будучи научным исследованием в полном смысле слова, она в то же время не только по языку, но и по некоторым формам, приемам мысли в какой-то мере сродни художественной прозе и разворачивается в некий исследовательский роман историко-культурного познания.
Ее автор, один из крупнейших французских синологов Марсель Гране (1884–1940) – явление тоже весьма редкое даже в масштабах мировой синологии. Историк по образованию, он был талантливым учеником у основателей двух наук: у Э. Дюркгейма, которого считают создателем французской социологии как науки, и у родоначальника научной синологии во Франции Э. Шаванна. В результате Гране стал не только прекрасным знатоком Китая и его истории, но и выдающимся социологом, теоретиком китайского социума. Собственно, это наглядно подтверждает построение книги, разделенной на две части – историческую и занимающую наибольшее место социологическую.
История ее написания тоже примечательна. Она была издана в 1929 г. в авторитетной тогда у французов и на Западе книжной серии «Эволюция человечества» и предназначалась не только для специалистов, но и для более широкой читающей публики. Гране работал над ней около полутора десятков лет. За это время он издал ряд статей и четыре книги, среди которых успешно защищенная им докторская диссертация «Древние китайские праздники и песни» (1919), монография «Религия Китая» (1922), знаменитый двухтомник «Танцы и легенды древнего Китая» (1926). «Китайская цивилизация» стала итогом всех предыдущих публикаций автора. Именно к ним, да к первоисточникам относится подавляющее большинство сносок книги. Но в ней совсем немного ссылок на работы других авторов. Это совершенно оригинальное исследование, в котором французский синолог исключительно на основе первоисточников, обобщая все разработанное им прежде, дает свою концептуально продуманную картину древнекитайской цивилизации.
Глубина и последовательность самой концепции автора тоже имеют непосредственное отношение к истории написания книги, изначально создававшейся Гране в органическом единстве с исследованием китайского менталитета. В процессе написания эта сторона дела стала у него настолько разрастаться, что в конечном итоге уже после «Китайской цивилизации», в 1934 г. Гране издал самостоятельную книгу, или том, под названием «Китайская мысль». Этой «китайской мыслью», вернее, работой над ней проникнута и настоящая книга. Но вместе с тем, читая ее, можно убедиться, что Гране написал и издал их отдельно не только в силу внешних обстоятельств. «Китайская цивилизация» не просто воплощенная в цивилизационной фактуре «китайская мысль», но у нее есть и своя, в определенных аспектах более широкая мыслительная аура, представляющая собой вполне независимую научную ценность.
Обращает на себя внимание прежде всего оригинальное определение предмета исследования: китайская цивилизация не вообще, а под определенным углом зрения. Сам Гране условно называет его стратиграфическим – описанием (от греч. уроссрсо – пишу) эволюции последовательно доминировавших социальных слоев (от лат. stratum – настил, слой) с раскрытием в первую очередь их жизненных позиций, идеалов, норм поведения, нравов. Это может показаться ограничением предмета исследования рамками социальной психологии. Так в какой-то мере и есть. Гране шел на это сознательно, подчеркивая, что не стремится к всеохватности рассматриваемого материала, разбиваемого по принятым в западной культурологи рубрикам: история, политика, экономика, философия, литература, искусство и т. д.
Но тут была и некоторая «хитрость», мудрая уловка: взять для рассмотрения в китайской культуре самое существенное, первоосновное, что так или иначе определяло ее во всех аспектах и с чем она уже больше никогда не расставалась. Таковым являлась идея цивилизованности, воспитанности («вэнь») как главенствующая надо всем в традиционном сознании китайцев. Классический образец культурности, воспитанности, аналогичный по сути древнегреческой пайдейе (raxiSeiot), а по форме – кодексу чести западноевропейского рыцарства, во всей его полноте был дан периодом, который Гране называет феодальным, относя его ко всему хронологически зафиксированному в письменных источниках прошлому Китая до имперской эпохи.