й рулевой с катера, мой молочный брат… вы узнаете его по красной феске… Поместите его у двери кабинета, чтобы он мог войти по первому моему зову… Ради Бога, вы сделаете это?
— Все, все, что прикажет мне дочь друга, которому я всем обязан… Я нашел бы вам многое сказать, но вы говорите, что теперь поздно… вам лучше знать… Сюда, сюда пожалуйте.
Он вывел ее в боковую галерею и провел в последнюю дверь из ряда расположенных на ней. Это был большой роскошно обставленный и устланный коврами кабинет, окна которого над верандой выходили на набережную.
— В эту галерею и кабинеты я не прикажу никого пускать… Иду отдать приказания, но, ради Бога, объясните мне все, когда… когда вы успокоитесь.
— Завтра, завтра, друг мой, если Бог даст… Торопитесь теперь, — воскликнула Иза, и Дон-Хозе ушел.
Иза тяжело вздохнула, опустилась на стул около окна и задумалась, не видя перед собой ни чудной, блестяще иллюминованной Прайи и Грандо, ни далекого пика Виктории, фантастически освещаемого луною, то и дело нырявшей в быстро несущиеся по небу облака.
«Такой яд начинает действовать через 3–4 часа, — вспомнила она. — Час прошел уже… успеем ли мы. За что он убил меня? Сильна ли над ним власть того, ради которого я отравлена. Тут видна чья-то другая рука… женская. Надо узнать…»
Беспорядочные мысли ее были остановлены легким шумом подъехавшего дженрикши, из колясочки которого вышли Будимирский и Хако.
Она быстро отворила двери в коридор и через несколько секунд услышала голос хозяина: «Пожалуйте, пожалуйте сюда, — ваша дама ожидает вас».
Будимирский, такой же спокойный с виду, как и Иза, занялся меню ужина и вина и, пока сервировали то и другое, непринужденно болтал с Изой и Хако о вкусе некоторых восточных кушаний, об испанских винах и фруктах Китая и Японии, сравнивая все это с французской кухней, французским вином и фруктами Европы, приходя к заключению, что выше всего — умелая комбинация из всего этого… Хако почтительно слушал его, но изредка с беспокойством взглядывал на Изу, спокойную, но бледную и сосредоточенную.
Иза села спиной к окнам и лицом к двери, посадив против себя Хако, и в ту минуту, когда при входе китайца-лакея с грудою тарелок дверь оставалась некоторое время открытой, она увидела в стороне на галерее красную феску…
«Слава Богу, здесь» подумала она и, как бы мимоходом, бросила Будимирскому несколько немецких фраз, в которых предупреждала его о приготовленной помощи за дверью и участии к ним хозяина ресторана.
— Нет, нет, — ответил ей, улыбаясь, по-английски Будимирский, — я хочу непременно, чтобы мистер Хако испробовал здесь еще некоторые европейские кушанья, с которыми он должен будет примириться в Париже… Морской капусты, каленых яиц, саки и рису с перцем он там не найдет, — захохотал он.
— Но я в восторге, я очень рад, — перебил его Хако.
— Тем лучше, тем лучше, — а вот кстати и ужин, — воскликнул Будимирский. Он раньше приказал подать все сразу, вплоть до кофе в кофейнике на серебряной спиртовой лампе, а теперь отдал приказ лакею не входить без зова.
— Слушаю, сэр, — ответил прекрасно дрессированный лакей, хорошо знакомый с оргиями фарисеев-англичан из Гон-Конга и вдобавок получивший приказ хозяина строго подчиняться требованиям этих гостей и… ничему не удивляться. Иза почти не притрагивалась к кушаньям, Хако ел неохотно, а Будимирский быстро покончил с великолепным шатобрианом, тюрбо и трюфелями в салфетке, запил все это, усердно подливая Хако ароматный кло-де-вужо, разлил затем в плоские стаканы пенистое клико и поджег спирт под кофейником.
— Теперь мы можем побеседовать, — начал Будимирский, спокойно развалясь в кресле. — Пейте, Хако, и постарайтесь внимательно выслушать, зачем я… пригласил вас сюда.
— Я к вашим услугам, сэр, — пробормотал Хако, которому очень не понравился решительный, какой-то металлический тон собеседника и его блестящий взгляд, сразу сказавший японцу, что ему добра ждать нельзя… Он заерзал в кресле, оглядываясь на дверь.
Будимирский заметил это.
— Иза, милая, сядь на диван, а вы, Хако, будьте любезны занять ее место, — так и вам и мне будет удобнее, — предложил он, усадил Хако и занял его место, так что оказался между японцем я дверью. Об окнах, выходящих на крышу веранды, он не беспокоился, так как, еще войдя лишь в кабинет, приказал лакею закрыть их во избежание сквозного ветра.
Хако стало ясно, что он понят, и японец, с сильно бьющимся сердцем, ожидал наихудшего, не подозревая, однако, до какой степени он был понят. Будимирский очень скоро разъяснил ему это.
— Слушайте же меня, Хако, — продолжал Будимирский после пересадки. — Если не во всех деталях, то в общих чертах вам известно значение той великой миссии, с которой, по соглашению с главной жрицей Ситрева, я еду в Европу. Миссия эта, кроме материальных средств и всей моей энергии, требует безусловного моего душевного покоя, как можно меньше мелочной борьбы с разного рода препятствиями и осложнениями, дабы я всегда мог спокойно сосредоточиваться на главных, основных линиях моего плана. Об этом мы с Ситревой немало думали, и вот для помощи мне, для этой мелкой борьбы, для устранения мелких происшествий, она назначила вас и Моту здесь, на пути в Европу и… и многих других, которые отчасти находятся уже там, отчасти же еще в пути, — ловко врал авантюрист. — Для того же, — продолжал он, — чтобы все вы подчинялись мне, как ей, Ситрева дали мне этот, вам известный, амулет…
Будимирский вынул амулет из жилетного кармана и с многозначительным видом поднял его перед Хако, который почтительно поднялся, сильно побледнев.
— Аум! — произнес он, подымая правую руку, сложив пальцы в знак секты.
— Аум! — ответил ему тем же Будимирский.
— Как вы, так и Моту, так и другие, — продолжал он, — слепо подчиняясь приказу Ситревы, можете переусердствовать и… принять за препятствие участие, например, в деле третьего лица, вам неизвестного, можете путем насилия устранить такое препятствие, вами воображаемое, можете отнять у меня на самом деле весьма существенную для меня помощь… Согласны вы со мною?
— Я, простите, сэр, не совсем… понимаю…
— О, вы наверное понимаете меня… Я думаю, что для нас с вами в данном случае и полуслов достаточно… Впредь я вам приказываю под страхом смерти, — слышите ли вы? — каждый раз когда вы, следуя за мною и невидимо для других очищая путь мне, встретите то или другое препятствие — докладывать мне об этом и устранять его лишь с моего ведома, а теперь… я вам приказываю немедленно исправить сделанную вами ошибку…
— Сэр, я… не понимаю о чем вы говорите… — прерывающимся голосом бормотал перепуганный, недоумевающий еще, но смутно догадывающийся, что карты его открыты, Хако.
— Вам нужны пояснения? Извольте! — поднялся во весь рост Будимирский перед съежившимся в кресле тщедушным японцем. — Такое «препятствие», о котором я говорю, вы увидели в Изе, в этой девушке, без которой миссия моя не будет иметь успеха. Она неизвестна Ситреве, потому что я встретил ее после моего выезда из Тиен-Тзина, я же еще не успел сообщить жрице об обретенной мною громадной помощи… Вы сочли ее вредной и два часа тому назад отравили ее…
— Я! — вскричал Хако, вскочив. Он был страшен. Глаза его лезли из орбит, и челюсти тряслись.
Будимирский вынул амулет и поднес его к глазам несчастного, резко, раздельно и внушительно произнес:
— Потрудитесь немедленно дать ей противоядие, иначе… иначе я вас буду пытать… а если и это не поможет, вы не выйдете отсюда живым…
Хако трясся как осиновый лист: он не попадал зуб на зуб, и если бы хотел, не мог ответить Будимирскому. Настала томительная, ужасная пауза…
— С ним, кажется, столбняк будет, — воскликнула Иза, — скорее освежи ему лоб, дай выпить воды с вином, налей… вина крепкого…
Будимирский плеснул воды в руку, смочил лицо беспомощного японца и влил ему в горло полстакана хереса. Когда японец стал приходить в себя и глаза его, до сих пор дикие и неподвижные, забегали, Будимирский вновь спокойно и веско заговорил.
— Вот бумага и карандаш, — достал он из кармана бумажник, — пишите скорее…
Японец сидел теперь в кресле неподвижно. Он примирился с мыслью о смерти, решив не давать противоядия… да, амулет имеет великую силу, но прямой приказ Ситревы и клятва, ей данная, сильнее. Он умрет, но противоядия не даст. Смерть во имя долга сладка для фанатика, но в голове Хако блеснула мысль о том, что в этот час в многолюдном ресторане Будимирский не отважится на насилие, и он с быстротой молнии, мимо не ожидавшего этого движения Будимирского, бросился к двери, рванул ее и… очутился в мощных объятиях молодца-метиса, который, как ребенка, внес Хако в кабинет. Хако крикнул было неистовым голосом, но Будимирский быстро зажал ему рот. Руки Хако держал метис, и японец теперь не мог пошевельнуться…
Иза почувствовала уже жар и сильнейшее сердцебиение. Она слабела, и какие-то красные круги волновались перед ее глазами. Жестом она подозвала к себе Будимирского.
— Нет… ты не можешь этим путем спасти меня, — проговорила она, — сила амулета слабее силы его фанатизма… Есть другой путь… я не в силах, но ты… твою силу я на себе испытала… Усыпи его и прикажи…
— Иза, родная моя… ты говоришь о гипнотическом сне? Но я никогда не пробовал, не знаю, — растерявшись только теперь перед трепещущей Изой, отвечал взволнованный Будимирский, только теперь вдруг оценивший, как дорога ему эта таинственная, сильная и фатально преданная ему женщина.
— Ничего, что не пробовал… Ты страшно силен… Положи ему руку на лоб… Прикажи спать…
Будимирский проделал это, и Хако почти вдруг заснул как убитый, глубоко и легко вздохнув.
— Внуши ему, чтобы он, проснувшись, написал название противоядия… собери всю энергию свою и внутренне заставь его… можешь и вслух говорить… Потом, дунь ему в лицо, разбуди, и когда он напишет… усыпи опять…
Держа руку свою на лбу спящего, Будимирский энергично отдал ему приказание, два раза повторив его, затем дунул ему в лицо, и когда Хако, изумленный, открыл свои глаза, — авантюрист подвинул ему бумагу и карандаш.