«Препятствия устранены, женщина отправилась к предкам, донесение уничтожено, едем дальше, ждем приказаний. Лондон имя Дюбуа».
Иза поняла, но не разделяла радости Будимирского.
— Понимаешь? Я теперь буду все знать, что они там предпринимают, буду держать их в руках своих и буду совершенно безопасен.
— И будешь лгать и лгать… Когда же это прекратится?
— Очень скоро, милая моя. Когда в Париже и Лондоне я получу свои деньги и умело помещу их, я успокоюсь, стану не Дюбуа, а каким-нибудь южно-американским или польским миллионером и заживу как владетельный князь со своею княгиней…
Будимирский потянулся к Изе.
— Которую ты променяешь на первую встречную… гейшу или кокотку парижскую…
Авантюрист побледнел, но быстро пришел в себя и, горячо целуя Изу, прошептал: — Ревнуешь? Значит любишь… Нет, я не изменю тебе никогда, увидишь…
Зная цену его обещаниям, Иза вздохнула только.
— Ты в самом деле думаешь ехать?
— Да. Скажи феске твоей, чтобы она справилась, когда уходит первый французский пароход…
— А если завтра?
— Ну тогда завтра и отправимся, — что тебя удерживает? Сборы не велики. Возьми белье да два платья, — там все будет…
— А если я не поеду?
— Ты? — Будимирский пристально взглянул ей в глаза и раздельно произнес, не спуская с нее глаз: — Ты по-е-дешь…
Веки ее вздрогнули, а по всему телу пробежала дрожь…
— Я пошутила, — со вздохом прошептала она.
Будимирский точно предчувствовал. Вернувшийся к обеду метис принес квитанцию с телеграфа и известие, что «Indo-Chine» отправляется с рейда дополнительным против расписания рейсом сегодня в 10 ч. вечера.
— Ну, что же, укладывайся с Богом, — радостно воскликнул Будимирский.
От такой неожиданности вся решительность Изы сразу упала… Она ухватилась за последнюю соломинку. — А как же усы твои, — спросила она, — ты же говорил, что не выедешь, пока они не подрастут?
— Немного подросли уже и потом… я первую неделю на пароходе не буду выходить из каюты, сядем же мы на стимер ночью… Хочу выехать поскорей; мне климат здешний нездоров, — улыбнулся Будимирский и добавил: — в дорогу, в дорогу, укладывайся!
Ему самому уложиться слишком легко было, в чемодан покойного Найта нужно было сложить лишь несколько пар белья да драгоценную для него серию всякого рода чужих и фальшивых документов, самые сокровенные из которых пошли, однако, не в чемодан, а в «черед» с чеками и крупными банковыми билетами. Что касается костюма, то он довольствовался тем, что на нем, — путь лежит сперва к югу, недели 2–3 они пройдут под тропиками. Даже и в Сайгоне, Сингапуре или Коломбо он купит себе, что нужно, в Бриндизи же, выйдя на европейский берег, оденется по-зимнему — будет уже декабрь месяц.
Словом, авантюрист, по обыкновению, не задумывался и готовился к четырехнедельному плаванию, как к загородной прогулке.
В свою очередь Иза шла, куда влек ее фатум, предопределение или приказание старцев-махатмов… Ей все равно было, и она молча наблюдала, как старуха-кормилица ее, плача и причитая, укладывала ее платья и белье в чемоданы… Не суждено ей пожить с Изой, которой она мать заменяла… не суждено… То с отцом по морям рыскала, потом с… мужьями… Два раза лишь здесь, на родине, побывала, да и то теперь не пожила, а так только заглянула, чтобы показать ей, старухе, какого молодца выудила где-то… Не сдобровать с ним Изе… ее старое сердце чует. Злодей он, — всего от него ждать можно и если он еще не убил никого, то убьет… Глаза такие… Отпустила бы его Иза на все четыре стороны да зажила бы в отцовском домике, а то… вон третьего дня, когда Иза в городе была, приезжал дон Андреа, — прямо говорил: женился бы. И что лучше: умен, пригож, богат, — второй игорный дом открывает и орден уже португальский имеет, — настоящий caballero…
А Иза, ни слова не слыша из этих речей, вперив глаза в одну точку, галлюцинировала…
Перед ней высилась крутая каменная стена, колоссальная скала, подымающаяся в далекую высь, блестящая, залитая горячим солнцем, а сзади ее та же скала падала в бездонную пропасть, из которой едва-едва доносился шум бешеного потока… Она стояла на дорожке, пробитой по щеке скалы, — дорожке, по которой только человек и мог пройти, перед входом в пещеру, стояла на коленях, умоляя разрешить ей войти в эту пещеру, уйти от мира, посвятить себя великой науке, очищению, приготовлению к вечной будущей жизни… Мольбы ее были тщетны… Старец, не выходя из пещеры, жестом отстранял ее и качал головой, как бы говоря: «Не время еще»…
— Учитель! Ради Всесильного, скажи мне одно лишь — настанет ли для меня это время, — воскликнула Иза полным голосом, и голова старца качнула утвердительно.
— Что ты, что с тобой, дитятко мое? — перепугалась старуха дуэнья.
— Ничего, ничего, милая, привиделось, — ободрила ее Иза, сразу успокоенная, обрадованная ответом. Она знала, что ей не привиделось, что, оставаясь здесь, она была там своим астральным телом, — она еще ощущала жар раскаленной солнцем скалы, чувствовала прохладу, веявшую из пещеры, аромат диких цветов, вившихся на скале… Но спокойствие ее было минутное, — она поняла, что делает старуха, вспомнила Будимирского, кровь, предстоящее ей неизвестное, быть может, гнусное, отвратительное будущее, и снова на нее столбняк напал и снова она, бросив окружающее, перенеслась туда… Теперь она стояла с другой стороны скалы, в священной роще, у дверей маленького грубо сложенного из камней храма, перед тем же старцем с омертвевшим лицом аскета, на котором огнями горели глаза лишь…
— Ты знаешь, как я страдаю, — молила она его, — ты знаешь, что я вынесла и что еще вынесу, покорная воле судьбы. Ты успокоил меня, сказав, что я вернусь сюда, но окрыли же мою надежду на эту уверенность, скажи еще мне, доверши милость твою, — скажи, скоро ли я вернусь сюда, долго ли мне еще страдать. Ты можешь это, и от знания этой тайны будущего моя покорность не изменится… Подыми завесу эту…
Старец опустил голову, долго молча смотрел в землю, долго смотрел потом в глаза вопрошавшей и ответил:
— В этой твоей жажде возвращения сюда уже таится непокорность, ропот… но да простится тебе это за страдания твои. Я отвечу тебе на вопрос и отвечу больше, чем ждешь ты… Через 9 лун ты будешь здесь, но недолго пробудешь с нами и снова уйдешь в мир, на этот раз ради славных подвигов, благородной жизни…
— Но совсем, совсем когда я буду с вами, когда вернусь к вам, чтобы навеки остаться и приобщиться истине…
Иза не кончила: образ старика, храм, роща, ярко-голубое небо точно растаяли пред ней… Она опять сидела с руками, сложенными на коленах перед старухой, возившейся с бельем…
— На этот раз ради славных подвигов, благородной жизни… В ожидании духовного вечного блаженства это лучше, чем настоящая, противная Богу и людям жизнь… Будем верить и ждать…
Она встряхнулась и деловым тоном заговорила с кормилицей, погладила ее по голове и подарила ей минуту счастья, сказав, что, где бы она ни была, она будет помнить о ней и еще вернется, еще увидит ее, что еще будут ясные дни…
Когда вечером, совсем уложившись, она сошлась с Будимирским на веранде, то вид его вызвал в ней одну лишь мысль: «Недолго мне с тобою быть»… Эта мысль неотвязно стояла в головке ее и во время долгого переезда по заливу до рейда, на котором под парами стоял готовый к отплытию «Indo-Chine», и в ту минуту, когда, нахлобучив сомбреро на глаза и закутав нижнюю часть лица, Будимирский пробирался по трапу на палубу, а оттуда в каюту, предоставив Изе все хлопоты с кассиром и прислугою кабины… По заранее установленному согласию, Иза заняла очень удобное отделение из трех кают, — две крайние являлись салонами Изы и Будимирского, средняя же их общей спальней, дверь из которой в коридор была заперта наглухо. Этот неоценимый в дальнем путешествии комфорт стоил им «положительные пустяки», по словам авантюриста, 4800 франков, и среди пароходной прислуги сразу поставил его на положение странствующего Креза, который скоро заинтриговал и все прочее разнообразное население пакетбота. Уже на другой день за lunch'ом два американца, отправлявшиеся в Коломбо, увидя красавицу Изу и узнав, что «муж» ее болен, подержали крупное пари о том, кто ее муж… Ботльбридж, типичный янки, владелец чайной плантации на Цейлоне, утверждал, что муж красавицы должен быть стариком и северянином, которые так падки до южной женской красоты, компаньон же его, Дик Лантри, еще молодой человек, уверял, что у такой красавицы и муж молодой и красивый. Ботльбридж, немедля после lunch'а, представился Изе и, обрадованный тем, что она свободно говорить по-английски, наговорив ей грубоватых, но искренних комплиментов, прямо и откровенно заявил, что держит с приятелем своим Лантри такое-то пари, вследствие чего они покорнейше просят очаровательную мистрис вплоть до того момента, когда супруг ее выздоровеет и покажется в каюте-компании, не проболтаться никому ни об его имени, ни о возрасте… Иза, улыбаясь, согласилась, прежде всего потому, что любила грубых, но искренних американцев, и Ботльбридж, потребовав дюжину шампанского, предложил всему обществу выпить «за здоровье больного джентльмена, супруга прекрасной путешественницы, имя и возраст которого останется тайной для всех до момента его выздоровления, благодаря чему однообразие путешествия может быть рассеяно интересным пари»… Раздались «ура!» и «hipp! hipp!», и не прошло получаса, как в пари участвовало все население первого класса, причем букмекером избрана была сама Иза. Ей вручена была книжечка, куда она внесла несколько десятков фамилий со ставками под рубрики — «старый» и «молодой»… Весть проникла вскоре и во второй класс, а затем и третий, и к обеду, к 7 часам вечера, у Изы в книжечке записано было ставок в общем, на сумму до 125 тысяч франков… Население «Indo-Chine» разделилось на «старых» и «молодых», причем первые относились ко вторым, как 7 к 3-м. Еще сейчас же после речи своей Ботльбридж с Лантри, как противники и инициаторы пари, вместе с заразительно хохотавшим старшим помощником капитана, хохотавшим, но тоже записавшимся в число «молодых», в сумме 100 франков, спустились вниз и, потребовав горничную, лакея и sommelier