[409] Слуги разбежались, как мыши. Сун теперь тоже рассердился. Отрядил несколько человек, которые вошли к студенту в дом и стали бить и его, и его отца. Все кругом кипело, бурлило, словно в котле.
Когда молодая услыхала этот шум, она бросила ребенка на кровать, распустила волосы[410] и стала звать на помощь. Толпа пришедших схватила ее, усадила в паланкин и сейчас же шумно удалилась.
Избитые, израненные, отец с сыном лежали на земле и стонали. В комнате «уа-уа» кричал ребенок. Соседи поглядели на них с сожалением и сочувствием, подняли и положили на кровать.
Прошел день, студент мог уж с помощью палки встать, но старик, кипя яростью, не стал принимать пищи, захаркал кровью и тут же умер. Студент зарыдал, схватил на руки сына и побежал возбуждать дело. Он дошел до губернатора, неоднократно подавал жалобы, прошения, но добиться справедливости ему не удалось…
Затем до него дошло, что жена его, не вынеся оскорбления, умерла, – он затужил еще сильнее: от обиды спирало грудь и горло. Выхода ждать было неоткуда. Стал все время думать, как бы зарезать Суна на дороге, которой тому не обойти. Однако его брало опасение по поводу многочисленных спутников магната, да и ребенка было оставить не на кого. В таких горьких думах проводил он теперь дни и ночи, и веки у него не смыкались.
Вдруг к нему явился с траурным визитом какой-то мужчина с трепаной бородой, растущей по всему широкому подбородку. Фэн никогда ранее с ним не был знаком, но усадил его и уже собрался спросить, как его зовут и откуда он, как гость торопливо заявил:
– У вас ведь месть за убитого отца и обида за похищение жены… Вы что ж, забыли отплатить, что ли?
Студенту пришло на мысль, что это, быть может, подосланный Суном соглядатай, и он ответил неискренне, лишь бы как-нибудь отделаться. Гость пришел в ярость… Зрачки его готовы были лопнуть. Он поспешил уйти.
– Я, – сказал он, – считал вас человеком. Теперь же понял, что вы – хам, с которым не стоит разговаривать!
Студент, увидев, что тут что-то необыкновенное, упал на колени и старался незнакомца удержать.
– Скажу вам правду, – говорил он, – я все боялся, не поддевает ли тут меня один из сунских… Ну а теперь открою вам все свое нутро совершенно искренне. Да-да – я, конечно, давно уже «лежу на хворосте и ем селезенку»[411]. Единственно, чего мне жаль, так это вот существо в пеленках: боюсь, что родовые жертвы предкам моим рухнут. Вы – рыцарь долга. Могли ли бы вы, скажите, стать моим Чуцзю?[412]
– Нет, – отвечал незнакомец, – это дело бабье. Я к таким вещам не способен. Я бы предложил вам самому заняться тем, что вы хотите поручить мне, и, наоборот, то, что хотите взять на себя, дайте мне: я готов, что называется, «заместить повара»[413].
Услыша это, студент хлопнулся о пол головой, но незнакомец вышел, не обращая больше на него внимания. Студент бросился за ним, чтобы спросить у него имя и фамилию.
– Если не выйдет, – сказал человек, – я не сочту долгом принимать выражения вашей досады; если же выйдет, то также не приму никаких выражений признательности, – и ушел.
Студент, боясь надвигающейся беды, взял сына на́ руки и убежал.
К ночи, когда весь дом Сунов уже заснул, какой-то человек перелез через двойную стену, проник в дом, убил цензора, обоих сыновей, прислугу и одну из жен. Суны подали правителю заявление и жалобу. Правитель сильно перепугался. Суны указывали на Фэна, Правитель отрядил казенных служителей арестовать студента. А тот убежал, оказывается, неизвестно куда. Дело стало еще более ясным. Слуги Сунов вместе со служителями канцелярий правителя, обшарив все глухие места, ночью подошли к Южным горам. Услыхали плач младенца, пошли на голос и нашли студента. Связали и повели. Ребенок плакал все сильнее и сильнее. Вырвали его у отца и бросили в сторону. От гневной обиды студент готов был умереть.
Затем он предстал перед правителем.
– Ты зачем убиваешь людей? – спросил тот.
– Несправедливо так говорить, – ответил студент. – Тот человек умер ночью, а я убежал днем… Да и то примите во внимание, как человек с плачущим на руках ребенком мог бы перелезть через стену и убить?
– Если ты не убивал, зачем удирал? – спросил правитель.
Словам студента пришел конец: спорить он уже не мог и был посажен в тюрьму.
– Не жаль, что я умру сам, – сказал студент, плача, – но в чем провинился мой сиротка?
– Послушай, – возразил правитель, – ты сам убил у других много детей… Чего же жаловаться, что убили твоего мальчика?
Теперь со студента сняли его ученый костюм и стали все время мучить и пытать, но он не давал никаких показаний.
В эту самую ночь, только что правитель улегся спать, как услышал удар чем-то о кровать, – удар, от которого так и загремело. Страшно перепуганный, он закричал. Весь дом в тревоге поднялся, собрались люди, зажгли свечу. Смотрят – в кровать врезался глубже чем на дюйм кинжал, сверкавший своим острым лезвием, словно то был иней. Вонзился так крепко, что нельзя было вытащить.
Правитель глядел, а душа замирала, где-то теряясь. Схватили копья, побежали повсюду искать: ни следа. Испытывая в сердце жуткую тревогу и решив, что раз Суны погибли, то некого уже бояться, правитель подал подробный рапорт по начальству, где постарался сложить со студента вину и отпустил его в конце концов на свободу.
Студент пришел домой. В байке не было ни мерки крупы… Сидел одинокой тенью среди четырех стен. На его счастье, сосед, сжалившись над ним, присылал ему есть и пить, так что он кое-как мог существовать.
И вот он то думал о том, что его великая обида отомщена, и раскатисто смеялся, торжествовал, то вдруг погружался в мысли о своем злом несчастье, едва не приведшем его к гибели со всей семьей – и тогда слезы падали капля за каплей… Когда же он представлял себе, что половину жизни он проводит в бедности, знобящей кости, и что ветки его рода лишены продолжения, то убегал туда, где никого не было, рыдал до потери голоса, не будучи в силах долее сдерживаться.
Так провел он с полгода. Розыски и аресты в связи с его делом стали производиться вяло и лениво. Тогда студент обратился с мольбой к начальнику уезда, прося присудить ему право на возврат от Сунов костей его жены – Вэй. Получив это право, он похоронил ее и, вернувшись с похорон домой, предался смертельной тоске, ворочался с боку на бок на пустой постели и уже не видел никакого пути к жизни.
Вдруг кто-то постучался в ворота. Студент так и застыл, вслушиваясь в тишину. И слышит, как кто-то за воротами болтает с ребенком. Студент быстро вскочил, взглянул в щелочку – как будто женщина. Только что он приоткрыл дверь, как она уже принялась его спрашивать:
– Ну что, – великая обида смыта, не так ли? И ты, надеюсь, здрав и невредим?
Знакомый родной голос… Но вспомнить, чей именно, вдогонку самому звуку, – от волнения и торопливости так и не мог. Зажег огонь, посветил на нее, – Хунъюй. Она вела за собой мальчугана, который резвился и смеялся у ее ног.
Студенту некогда было расспрашивать. Он обнял женщину и стал плакать. Она тоже сначала была охвачена грустью. Потом толкнула мальчика вперед и сказала:
– Ты что ж, забыл отца-то?
Мальчик, уцепившись за ее платье, глядел на студента сверкающими глазами. Студент всмотрелся пристальнее: да это Фуэр! Весь в волнении испуга, со слезами на глазах он стал спрашивать, откуда она достала его сына.
– Скажу тебе всю правду, – отвечала женщина. – Я раньше назвалась, не правда ли, соседкой: так это вздор. По-настоящему я – лиса. Как-то мне случилось идти ночью. Я увидела, что лежит в лощине мальчик и плачет, и взяла его с собой в Цинь нa воспитание. Затем я узнала, что великая беда твоя пришла к концу, вот привела его к тебе: живите вместе!
Студент отер слезы, поклонился ей, изъявил свою признательность. А мальчик сидел на груди у женщины, прижавшись к ней, как к матери, и все не мог признать отца.
Еще не светало, а женщина поспешила встать. Студент спросил, зачем это.
– Я собираюсь уйти, – отвечала она. Студент, как был голый, стал на колени у постели, плакал и не в силах был поднять голову.
– Это я нарочно, – сказала она, смеясь. – Теперь же – вот что: мы начинаем наше хозяйство сызнова, и придется, значит, рано вставать и поздно ложиться – иначе невозможно.
И вот она нарезала травы, схватила веник и заработала, словно мужчина. Студент стал горевать, что он беден и не может прокормиться.
– Ты только, прошу тебя, поставь, что называется, свой шатер[414], – сказала она, – и учись, не спрашивая, есть ли у нас избыток или терпим нужду. Может быть, и не околеем на дороге с голоду.
После таких слов она достала денег, купила ткацкий станок, сняла в аренду несколько десятков му земли, наняла работников, которые вспахали поле, вырубили бурьян, укрыли стены плющом и вьюнком. И так она вела работы изо дня в день. Слыша о таком ее примерном поведении, односельчане с особой готовностью приходили им на помощь, ссужая деньгами, так что через каких-нибудь полгода у них дымилось уже много труб, толпилось немало людей, совсем как у жалованной зажиточной знати.
– Знаешь, милая, – говорил студент, – после этого испепелившего меня погрома ты пришла и с пустыми руками меня возродила… И все-таки есть одно неулаженное дело. Как с ним быть – не знаю.
– Именно? – спросила она.
– Да, видишь ли, срок экзаменов уже приближается, а мой ученый костюм мне еще не возвращен.
– Да я давно уже послала в Просветительное присутствие четыре лана, – смеялась женщина, – так что твое имя уже снова внесли в список. Если б ждать, пока ты сам заговоришь, то давно бы уже прозевали.