цикад-малокровок,
и это всё —
вкус
чуть-чуть
деревянного
хлеба.
44
От зелени Атлантики
до золота Орды —
предпочитаю практики
сонаты и звезды.
Под южноночью
звездия светлы
и темнота в колосьях
незнакома,
где снежный хлеб
на осень понесли
косцы и косы,
песни и певцы,
монголы Бога,
львы и близнецы —
на в золоте (сияющей)
соломе.
45
Вот такое вот лето. Папиросного цвета.
Вот Китай на высоком камине,
светловатая свежесть подушек,
золотое сияние век… В них лицо Чингисхана
вчерне вечереет, разлетаясь на ветер и снег.
Разве это за мраморным снегом
отдаленье огней параллельных вагонов,
долго-снег за окном паровоза,
обгоняющий рокот колёс?
Это проза. Ты прав, это проза. Это
чая последняя доза. Это боги моих папирос.
46
Близок дом
и скоро завтра —
скоро завтра
и
сентябрь.
Скоро будут праздники —
жёлтые
и разные!
Говоришь?
Говори.
Скоро
будут
сентябри!
Раз-два-три —
четыре —
сорок
оборотов:
молодой
человек
паренёк
в водку бросит
перстенёк,
будет петь
паренёк
мальчишка
по раскисшей
книжке,
в горле парень молодой
петь о водке ледяной —
подслащённой-золочённой
синеглазой —
– кровяной…
47
Хлебников видимо пишет:
«Дня осени флейты зловещи,
когда золотятся ненужно зелёные вещи,
когда по деревьям —
конями темнеют монголы,
и сладкую дымность о бывшем
откроет вино.
Ветер осени двигал
листьями в длинное, стало быть, небо,
видом китайских лисицы любовных писем,
и на сегодня попал в глаза
(тени птиц впереди голых веток —
неродные игрушки богов).
Кто головой виноват,
что уснул на восток,
назад?
Пальцем тыкал в небо,
лучше упрекая
(птицами весь ветер опустел),
и с живой земли поднял и бросил
в тело жёлто-красивую горсть
обвинительных спящему писем,
что ты опоздал,
Велимир».
48
Русь берёзками
укрыта,
а Китай —
а Китай —
жёлтым шёлком
драгоценным,
и о том, как я его люблю[2],
ты сюда
читай:
«…нету облака в балете
молодого вещества —
золотого
существа
сквозь деревьев
на рассвете,
нет,
это сквозь деревьев
на рассвете —
золотого
вещества,
а молодого существа —
нету в облака балете!..»
49
С желтоватым востока ростком
перепутано дерево дня:
это я ли не вспомню тебя
– молодое, худое?
Хочешь, правда, воды принесу
в нежной рюмке ладоней живых,
если голубем станешь моим
– и воробьём незнакомым?
Только дерево этого дня,
обойду тебя против часов
и на тёплых руках принесу
– золотистую землю Тавриды,
только цвета родную мою
землю тела и землю тепла,
чтобы, дерево, деревом ты
– просто деревом
стало —
Платаном.
50
Если дерево в ветре ветвей —
где твоё шелестящее имя?
если дерево в листьях ветвей —
что нам делать с губами своими?
где ходить? что сказать? —
ничего не понять!..
…только дерева
– слышное имя,
только дерево
– в ветре
ветвей.
51
Мария дерева, ветвями дорогая.
Я встретил дерево, не знавшее
Китая. Глазами влажными я дерево живу
гляжу. И вижу дерево. И дерево скажу:
«Буддисты собираются. Монголы.
И строят на ветвях. Невидимые школы.
И учат пчёл. И ящериц, и птиц —
воздушных и прозрачных
продавщиц…»
52
Китай невидимый! среди твоих дерев
я промелькну больною тенью,
внимая ужасам литературных дев
и птиц летающему пенью
(подымет Бог из тёплого ручья
одну из рыб, по имени —
«ничья»).
Никто желтеющий, на фоне малых сих
венок веселия слагаю,
и пеплом ангела посеребрённый стих
в губах, как лезвие, сжимаю:
бесснежные жемчужины во рту
и пепел на постели поутру…
Мне больше нечего, как мёртвому, сказать
ни человеку, ни машине,
напрасно мы в Китай, как мёртвые, спешили
и собираемся опять.
Я тварь дрожащая!
мне страшно умереть!
Я лучше стану я
животных посмотреть!
На тайном поприще невидимых зверей
замечу кошку и лисицу:
привет, сестра! а ты, сестрица,
скорей хвостом меня согрей!
верни мне имени «андрей», подруга,
кто-нибудь, лисица!
53
Позволь мне оплакать стигийский вокзал,
китайская муза!
немая прохлада,
как смерть, очевидна:
я дар промотал
и лодке мой голос подобен —
не надо
ни лада высокого,
ни торжества
зелёного света,
сиреневой тени…
54
Ты помнишь, лисица,
как тихо кричал
на барского лёву,
как пал на колени
мой грузный товарищ?
ты помнишь?
едва
ли
помнишь,
какое крутилось кино,
как долго спешили в то хмурое утро,
полночи отдав логомахии,
но —
в дорогу меня
позвала
Кама-сутра.
55
И вот, недобитый ромео,
сажусь
на первый троллейбус,
к патетике горя
амурного
склонен,
сквозь слёзы
в окно
смотрю и не вижу —
от моря до моря,
как дым,
шевелиґтся
Летейский Союз —
56
но слышу,
чтó кычет на красной латыни
крысиной музыґке
подверженный люд,
подмётки направив к иной палестине,
где каждый себе и генсек, и верблюд
(славянский базар заплутавших в пустыне):
57
Пускай Чжуан-цзы толковать норовишь,
не будет ни трости тебе,
ни платана;
сморгнёшь, как соринку, себя,
заскользишь
в те кущи, где ангелы
пьют из фонтана;
58
там, в складках одежд
стройнокрылых существ,
что воском и ветром пропахли,
земную
пыль
высмотришь,
муча
свирель расписную,
лабая жмура государственных мест,
оставленных несколько ниже…
59
Так значит,
немногого хочешь от музы чужой?
оплакать позволь,
говоришь,
но не плачет?
60
И плакать не станет,
пока
ты живой
и дышишь
изнанкою сна ледяного,
и рюмочку вертишь,
как слово —
одной
рукой,
а другою,
как рюмочку —
слово!».
61
У меня была
подруга
в виде:
«рыжая лиса»,
а теперь
моя подруга —
путь,
туман
и небеса,
и немножко молока,
и хрустинка хлеба,
Хлебникова облака —
из кого?
– из неба!!
62
Плывут по морю облака,
да нет, ПО НЕБУ —
облака!
плывут ПО МОРЮ —
лодки,
собаки и селёдки!
Да нет —
собаки НЕ ПЛЫВУТ,
они —
ЛЕТАЮТ там и тут,
а кошки и лисицы —
ПРИСНИТЬСЯ мастерицы!
Свидетель кошек и лисиц,
на день
ровесниц
и ресниц,
китайский
как ребёнок —
забормочу
спросонок: