протирая протяжной балладой,
как фланелевой тряпочкой мягко шафранного света,
то витрины ночных европейских,
опустевших во сне про войну
от весёлых, воскресно одетых,
танцевальных людей,
городов,
то хрустальных изделий любых
на планете вращений Земли
очень хрупкую формы посуду)
равномерно надуть бы
слова от размытых стишков,
как воздушные малые шарики
удалённого детства тебя,
чтобы листья катились
волной глубины желтоватой
(плещет длинная сила волны —
и осенних ночей
неживой керосин
угасает…),
чтобы листья по веткам деревьев
протекали волшебной волной
над хвостами животных зверушек,
ненаглядных в своей красоте,
чтоб листва, как вода, шелестела,
проплывая древесно-китайской —
жёлто-жёлтого обликом цвета
и невидимой внешностью рук,
рукавами из мягкого шёлка
и одеждой прохладно-большой,
как в халате плывущей,
рекой —
над хвостами зверьков драгоценных,
над народами кошек твоих,
чтобы медленной шага походкой
миллиметрами вспышек идти
в бирюзовой такой темноте
к случайно-белому углу
от света фонаря,
сырое, пресное созвездий серебро
глазами в темноте,
как будто бы губами,
перебирая,
перебирая,
чтоб перегнать передовых
всех небольших котов и кошек
(дворово-дорогих),
со всеми их улыбками —
ведь звери улыбаются!
с их марсиански прекрасными хвостами и усами —
ведь кошки, как лазутчики,
заброшены из космоса!
чтоб звёздно-городских котов и кошек
быть пропущенным впереди идти,
как ребенком из дома шёл на прогулку
(а позже – сделал из этого поэмку),
чтобы идти по улице,
которая
сама проходит мимо
лунного разрешения светлого цвета:
то ли блеск переполнен
косящим китайским дождём,
то ли волны луны
выпукло
перевиты —
только светится вглубь
светлый цвет красоты,
сквозь который ты ступаешь
воплощёнными ногами,
когда идёшь по улице
один, как бывший царь —
кто бросил золото земное в пыль, земное,
почти не дрогнувшей, не дрогнувшей рукой!—
и ценишь ты котов,
залитых лунным светом
(ах, восходит к звёздам кот:
он – усатый!
он – вперёд!),
и своими детскими словами
ты,
на лунную радость дворовым котам-космонавтам,
на лёгкую радость слетающим листьям с ветвей,
ты —
своими слабыми для Пушкина стишками,
как древесные окончания веток,
производишь негромкий
шум ветвящихся ливнями слов
в нелюдимой от тёплых людей
– краснокровных, нетвёрдых людей! —
в нелюдимой теплом темноте…
Чтоб пойти в темноту,
будто в детстве
пойти погулять
(от бороды – до родины орды, где бьётся голубь —
золото-почтовый),
ширóко-мокрый шёлк
разглаживая, разглаживая
руками
пальцев,
подражая движениям веток,
их небольших краёв
в листьях осени мокрого шёлка,
повторяя дождливо
поведение маленьких веток,
шелестящих, как эти стихи:
однообразно, ритмично,
прерывисто,
неритмично,
непонятно, понятно,
в рифму – нет —
как льётся верлибр,
или это —
свободным стихом,
ни о чём, обо всём,
словно дождь
шелестит многословно,
скучно, не скучно
говорит по словам, по листве —
полнословные капли дождя,
словно эти стихи,
шелестят,
водянистые
эти
стихи,
словно капли дождя,
словно
ветер,
в листве
отсырев,
словно ветер
в намокшей
листве,
чтоб пойти погулять китайчонком,
чтоб увидеть глазами
(двумя)
золото павших
и тёплое олово спящих —
на расстоянье травы,
в темноте шелестящей
листвы,
чтоб на время пойти погулять
китайчонком с живым языком —
умных птиц
золотым дураком —
ты надуешь стишки, словно шарики,
после самого чайного праздника,
словно сонный и важный
гуляет ребёнок
в позабытом своём букваре,
где по-русски
кричат одноклассники
здесь, на улице
и во дворе…
Эй! любимый язык
не умрёт —
замурлыкает
кошка-язык!
Кошконавты в мохнатых скафандрах
перекрестят хвостами
стихи!
Слушай:
русский язык не умрёт
в Симферополе
или
во сне —
будет всё хорошо
в жёлтом шорохе
мёртвой
листвы!
Желтоватая бледность
листвы
прошумит по углам
букварями!
Твой язык:
он стихами
осыплется здесь —
ты родными словами
останешься здесь —
к пересыпанной листьями
улице
наклониться
попробуешь
ты
в мягкой гибкости
брата-кота,
со стишками пойти
по больному пути —
но стишков без тебя
не найти
(не стерпеть на голодных губах
водяной волапюк Полякова),
влажных слов всё равно не увидеть
из дождливой сырой темноты,
где ты
один
идёшь по улице,
словно —
не ты,
словно вбок шелестящая тень
веток дерева,
ног человека
скользит по улице твоей,
дрожит, как будто бы
своим летает горлом
в стеклянной сфере
пьяный
соловей,
а тень по улице —
копиркою измятой
слетает в сторону
(как мёртвый соловей),
луной приподнята
над листьями асфальта
на сотню миллиметров городских,
когда желтящий лист —
милее человека,
а пальцам нет стекла —
моложе, чем вода…
Деревья молодит
длинноволосый дождь
и ветви объявляются ручьями:
вся в осени ветвей
усталая листва,
и снова снов твоих подклеенная лента
просвечивает дымом
и дождём,
и вновь опять —
любимая, как в детстве, костяная голова
моргает над размокшими нетвёрдыми плечами,
и ветви —
(повторю и повторю)
своеобразно притворяются древесными ручьями:
кто притворяется ручьями?
ветки, ветки!
А ты идёшь
рядом с деревьями,
где птицелетающий воздух
красив, как читающий лев,
где глиняной листвы
потрескавшийся круг
и соловья кочующая пропасть,
где Тополь-Симферополь до утра
покачивает улицы и люди,
где Чаадаев —
в сердце бесноват,
а Лао-цзы —
прекрасен
и не будем!
где возможно
от кошек послушать,
то, что скоро
вернётся Христос —
они докажут нам, мяукая, мурлыча
(хвостами до созвездий доставая,
из августа на Марс перебегая),
что мы споём
о Боге по-китайски
о Логосе
по-русски,
пускай во сне —
но всё-таки —
споём!
А ты идёшь
с золотыми деревьями осени рядом,
где только лишь китайская сосна
безногим с детства горе-инвалидом
на празднике в деревьях
веселий городских
не знает листьев,
падающих вниз:
её иголки – кóлки,
но это нам не девичьи заколки,
не закоулки
девичьих волос!
Тогда на взгляд себя,
раскосого от слёз,
ты всё-таки выйдешь, как кошка,
из родителей в старости дома,
от домашнего солнца свечи
прогуляться по берегу
осени августа,
тонким берегом крепкого краешка
в виде месяца августа,
о,
чтобы всякая осени августа
сладковато-древесная тень,
как сестра, в полусне наклонилась
(виновато-красивая тень),
половинки платанов тебе принесла
или целые розы —
цветов
и напрасно легко согласилась
(сладковатого дыма сестра),
что вот это гуляет ребёнок,
знаменитый на всю темноту,
китайчонок стихами —
Андрей,
из теплеющей корочки плоти
и медлительных капелек крови,
между листьев и улиц ветвей
позабывший,
забывший, забывший —
для чего он сюда
приходил?
104
Я забуду дорогу в Китай. Забуду, как
ты клеил книги и мыл посуду. Я забуду
город, где ты потрогал столько стен
глазастых и тайных стёкол.
Я забуду Бродского в чёрном фраке. Я
забуду Будду искать во мраке. Я лицо
жены не припомню толком, что косит
лисою, а смотрит волком.
Близость дыма склоняет к тому, что жарко,
листопад – к подаркам, но нет подарка,
а нектар в сосуде, как призрак жажды,
отразит тебя
иногда —
и дважды.
105
Полно дуть в дуду, потешая стадо,
ни тебе, ни стаду это не надо:
можно не бояться (почти) отныне
ни когтей царя, ни перин гордыни,
ни язвы, ходящей по кругу ночи,
ни стрелы, звенящей в дневное время…
Полно плакать, вытри больные очи —