Ду Хун была перфекционистом. Ей хотелось одного — остановиться. Остановиться и начать заново. Но это же не репетиция, а концертное выступление. Ничего не оставалось, как продолжить с грехом пополам играть. Настроение резко испортилось. Ду Хун стало так паршиво, словно она проглотила кучу мух, руки то и дело допускали ошибки. Она играла и вполовину не так хорошо, как на репетиции. Ду Хун совсем отчаялась и перестала стараться. Душу наполнило невыразимое уныние.
Много раз хотелось разреветься, но хорошо, что Ду Хун сдержалась. Непонятно как, но она всё-таки доиграла до конца. На последней ноте Ду Хун от переполнявшей её обиды подняла руки и, держа кисти в воздухе, растопырила пальцы, а потом, словно так и задумано, Ду Хун задержала дыхание и ударила сразу всеми пальцами на клавиши и стала ждать. Когда стих последний звук, Ду Хун вдохнула, подняла руки и жестом показала, что закончила. Вот теперь всё. Трёхголосная инвенция обезображена до крайности. Настоящий позор. Настоящий провал. Наконец Ду Хун не выдержала, и на глаза навернулись слёзы. Но тут раздались аплодисменты. Очень-очень громкие и долго не смолкавшие. От нахлынувших чувств Ду Хун вскочила с места. Поклонилась. Потом ещё раз поклонилась. В этот момент ведущая начала расхваливать игру Ду Хун, употребив подряд пять или шесть прилагательных, а потом ещё и кучу витиеватых сравнений. Короче говоря, получалось, что играла Ду Хун прямо-таки идеально. Ду Хун тут же расхотела плакать — вместо этого в душе воцарилось спокойствие. Ледяное спокойствие. Ду Хун осознала, что она в конечном итоге всего лишь слепая девочка, которой была и навеки останется. У таких, как она, в мире единственное предназначение — вызывать у окружающих снисхождение и сочувствие. То, что слепая может вообще хоть что-то сыграть на пианино, — уже достижение.
Ведущая схватила Ду Хун за руку и потащила к краю сцены, а потом сказала:
— Крупный кадр давайте! Крупный план!
Только тут Ду Хун поняла, что её показывают по телевизору, и на неё смотрит вся провинция, а то и вся страна. Она не знала, что и делать. Ведущая велела:
— Представься, как тебя зовут?
— Ду Хун.
— Погромче, пожалуйста!
— Ду! Хун!
— Ты сейчас рада? — снова спросила ведущая.
Ду Хун подумала-подумала и ответила:
— Да, рада.
— Погромче, хорошо?
Ду Хун вытянула шею и прокричала:
— Да! Рада!
— А почему? — не унималась ведущая.
Почему рада? Что это за вопрос? Этот вопрос поставил Ду Хун в тупик, но ведущая пришла на выручку:
— Ладно! Что ты сейчас больше всего хотела бы сказать?
Ду Хун пошевелила губами. Вспомнила какие-то готовые сентенции про то, что надо «постоянно самосовершенствоваться», и про то, что «надо наступить судьбе на горло», но не смогла сразу же связать их воедино. К счастью, тут зазвучала музыка. Скрипка. Сначала тихонько, но постепенно приближалась и становилась громче. Мелодия была лирическая и очень жалостливая. Ведущая не стала дожидаться ответа и под музыку начала рассказывать историю Ду Хун, причём с такими интонациями, словно декламировала стихи. Она рассказала, что «бедняжка Ду Хун» с рождения «ничегошеньки не видит», но «бедняжке Ду Хун» хватило «мужества жить дальше». Ду Хун разозлилась. Она ненавидела, когда её называли «бедняжкой» и говорили, что она «ничегошеньки не видит». Ду Хун стояла с вытянувшимся лицом, но ведущую переполняли эмоции. Настало время подвести жирную черту, и ведущая проникновенным голосом задала важный вопрос:
— Ду Хун, почему ты сегодня захотела сыграть для всех нас?
Да уж, почему? Ду Хун и сама хотела бы послушать. В зрительном зале воцарилась мёртвая тишина. Ведущая сама ответила на свой вопрос, растрогав зрителей до слёз:
— Бедняжка Ду Хун хотела отблагодарить всё общество, каждого из вас, всех дедушек и бабушек, дяденек и тётенек, мам и пап и всех детишек за вашу любовь!
Скрипка только что звучала фоном, а вслед за голосом ведущей вышла на передний план, отдаваясь эхом во всём зрительном зале, во «всем обществе», в каждом уголке земного шара. Эта скорбная мелодия, похожая на погребальные песнопения, проникала в самое сердце. Ведущая внезапно задохнулась — ещё слово, и она сама разрыдалась бы. «Отблагодарить». Вот уж о чём Ду Хун не думала. Она просто сыграла отрывок из Баха. Хотела сыграть хорошо, но не смогла. За что отблагодарить? Кого отблагодарить? Она кому-то задолжала? Когда? Да ещё и «всему обществу». Кровь прилила Ду Хун к лицу. Она что-то сказала, чётко помнила, как что-то сказала, но микрофон уже вырвали из рук, так что слова были равносильны молчанию. Звук скрипки достиг уже кульминации и резко прекратился, как раз поставив точку после слов ведущей. Ведущая обняла Ду Хун за плечи и повела её со сцены. Ду Хун всегда ненавидела, когда ей помогают идти. Ею двигало тщеславие. Она может сама. Пусть она «ничегошеньки и не видит», но вполне в состоянии сама уйти со сцены. На неё же смотрит «всё общество». Ду Хун хотела вырваться из рук ведущей, но сила любви непримирима, и ведущая руки не разжала. Ду Хун так и спустилась со сцены, бережно поддерживаемая ведущей. Она поняла, что пришла сюда не из-за музыки, а ради того, чтобы подчеркнуть чужую любовь, а ещё чтобы вернуть долг. Долг этот Ду Хун пока не исчерпала, но трогающая за живое мелодия для скрипки замолвила за неё словечко. Окружающие плакали, и чужие слёзы покрывали её долг. Сделайте доброе дело, пожалейте меня! Руки у Ду Хун тряслись, ведущая вызывала у неё отвращение. И музыка тоже вызывала отвращение. Ду Хун подняла голову и гордо задрала подбородок. Так вот, оказывается, что за штука эта музыка. Дрянь!
За кулисами стояла учительница музыки. Она заключила Ду Хун в объятия, прижав к груди, испытывая одновременно и горе, и восторг. Ду Хун не могла понять, с чего вдруг столько радости и столько горя, и не знала, как реагировать. Она лишь чувствовала дыхание учительницы, горячее, уже обжигающее.
Ду Хун чуть не получила ожог от дыхания учительницы и больше в класс, где проходили занятия игры на пианино, не заходила. Учительница сама пришла к ней в общежитие спросить, в чём причина. Ду Хун выставила соседей по комнате и заявила:
— Я больше на пианино играть не буду. Научите меня на эрху[19] играть.
Учительница недоумённо спросила:
— Это зачем ещё?
— Когда пойду на улицы зарабатывать пением, эрху брать с собой удобно.
Эти слова прозвучали совершенно неожиданно, и тон был саркастический, что несвойственно её возрасту. Но Ду Хун сказала то, что чувствовала, она уже не ребёнок, надо строить планы на будущее. Не может же она всегда с утра до ночи подниматься на сцену и отдавать долги обществу, сколько такое может продолжаться?
Да пошла бы ты, музыка! С самого начала эта ваша музыка полная херня! Она один разик сыграла Баха, а теперь в неоплатном долгу до конца жизни. Это выступление оставило в душе Ду Хун позорный след навсегда.
Ду Хун опомнилась в последний момент, что называется, «остановила коня на краю пропасти». Девушка была непреклонна и отказалась не только от уроков игры на пианино, но и от любых концертов. Что такое «благотворительные концерты»? Что такое «повеления сердца»? Можно сказать, она поняла. В конечном итоге — это когда вытаскивают инвалидов, чтобы растрогать здоровых людей. Люди очень любят умиляться, «всему обществу» требуется умиление. Умиляйтесь, рыдайте — это так приятно! Но не надо меня больше в это втягивать, у меня всё хорошо. Не стоит из-за меня лить слёзы.
Ду Хун подумала-подумала и в итоге остановила свой выбор на традиционном массаже туйна. Слово «выбор» не совсем правильное, поскольку на самом деле у Ду Хун не было альтернативы. Ду Хун снова вытянула руки, но в этот раз дотронулась не до клавиш, а до тела однокурсницы. Что касается массажа, то тут жизнь сыграла с Ду Хун шутку. Говорят, на пианино сложно играть. А вот Ду Хун начала учиться без усилий, не включая голову. А массаж — такое лёгкое занятие, но Ду Хун эта учёба не давалась. Вот, скажем, активные точки. Ду Хун никак не могла их запомнить. Запомнила — не могла найти. Нашла — не получалось освоить технику. В игре на пианино важны в основном сила и скорость удара по клавишам, и Ду Хун переносила ту же технику в работу с пациентом. Видели бы вы, как над ней смеялись однокурсники! Она надавливала точку на теле, а однокурсница озвучивала: «До!», Ду Хун снова нажимала, а та говорила: «Ре!» Затем, естественно, следовали фа, соль, ля, си. Тут Ду Хун щипала девушку, а та ойкала. Смех смехом, шутки шутками, но Ду Хун не могла избежать сожаления. Столько лет растрачено впустую, как же ей устроится нормально после окончания обучения?
Наконец, сделав огромный круг, Ду Хун добралась до Нанкина. Через одного приятеля друга своих друзей она познакомилась с Цзи Тинтин. Цзи Тинтин жила в далёком Нанкине, но относилась к разряду этаких «заботливых бабушек», готовых взять на себя чужие проблемы — подобная щедрость редко встречается среди слепых. Но, если по существу, то у неё всё-таки имелось преимущество в виде остаточного зрения. Острота зрения с коррекцией соответствовала степени В-3. Несмотря на то, что они были знакомы через десятые руки, Цзи Тинтин, разговаривая с Ду Хун по сотовому, заявила:
— Мы же друзья. Сестрёнка, приезжай! В Нанкине очень хорошо!
Ещё не успели встретиться, а Цзи Тинтин уже назвала Ду Хун «младшей сестрёнкой», так что Ду Хун пришлось следовать ходу мыслей Цзи Тинтин и назвать её «старшей сестрой», хоть на самом деле Ду Хун подобное обращение претило. Так зовут друг друга в деревнях. Кроме того, в нём чувствуется фамильярность, вызывающая неприязнь. Но у фамильярности имелся и свой плюс — расторопность. Как только Ду Хун добралась до Нанкина, Цзи Тинтин отвела её к Ша Фумину и заявила:
— Начальник, вот вам ещё одно денежное деревце.
Ша Фумин захотел устроить новенькой проверку.
Ясное дело. Цзи Тинтин и сама массажистка, так что, разумеется, с уважением относилась к подобному правилу. Цзи Тинтин потянула Ша Фумина за собой, завела его в массажный кабинет и уложила на кушетку. Потом она подвела Ду Хун, взяла её руки и положила на шею. Ду Хун такое поведение очень не понравилось — уж слишком явно Цзи Тинтин демонстрировала своё преимущество в зрении. Стоило пальцам Ду Хун дотронуться до шеи Ша Фумина, как тот чётко понял, что перед ним дилетант.