усиление, и так до самого последнего слова, а потом снова всё ровно, да ещё и слоги растягиваются, мелодично, словно поют. Шэньсийский акцент намного сильнее, чем у жителей северной Цзянсу, но Сяо Мэй не обращала внимания и даже, казалось, не ощущала этого. Она так говорила и всё тут. Послушаешь её, и через какое-то время начинает казаться, что это с путунхуа что-то не так, что все должны говорить, как Сяо Мэй, с таким же сильным шэньсийским акцентом, и никак иначе. Если сравнить, то диалект севера Цзянсу ещё та дрянь, особенно по части финалей.[22] Ни к селу, ни к городу используется куча входящих и нисходящих тонов, фразы короткие и грубые, словно кряканье, мрачное и настойчивое. Тайлай устыдился собственной отсталости. Как он вообще осмелился продемонстрировать родной диалект? Вот если бы он говорил на шэньсийском, то готов был бы даже прослыть деревенщиной, ну и пусть!
И тут произошло кое-что неожиданное. В тот вечер Тайлай и Сяо Мэй вместе пришли в общую умывальную комнату. Сяо Мэй стирала носки. Они стояли бок о бок возле раковины, и вдруг Сяо Мэй заговорила и задала судьбоносный вопрос: «А почему ты всё время молчишь?» Тайлай несколько раз моргнул, не поняв, что она спрашивает. Сяо Мэй решила, что он её не услышал, и повторила вопрос. Тайлай ответил не слишком любезно:
— Ты о чём?
— Ни о цем. Плосто захотела послушать, как ты говолишь.
— Что захотела?
— Нисего. Плосто послушать, как ты говолишь.
— Зачем?
— Класиво.
— Что?
— Твоя ресь осень класивая!
Последняя фраза звучала пугающе. Тайлай долго думал, прежде чем понял, что Сяо Мэй такое говорит. Правильно пословица гласит: «В чужой тарелке еда ароматнее». Тайлай так сильно стеснялся диалекта, считая его своим слабым местом, и вдруг — слабое место в глазах Сяо Мэй превратилось в сильную сторону! Тайлай не поверил. Но верил он или нет, а тон Сяо Мэй говорил сам за себя, он был полон искренности, а ещё зависти и восхищения.
Тайлай в присутствии Сяо Мэй обрёл уверенность и заговорил. Уверенность — чертовски приятная вещь! Иногда, если можешь уверенно говорить в чьём-то присутствии, то постепенно внутри начинает назревать что-то ещё, помимо уверенности, что ослабляет уверенность, обладая способностью связывать по рукам и ногам. Так они сблизились, разговаривая друг с другом на родных диалектах, и чем дальше, тем чаще их разговоры становились всё проникновеннее. В итоге они друг друга полюбили.
Любовь между Тайлаем и Сяо Мэй в общей сложности не продлилась и десяти месяцев. Однажды в воскресенье девятого месяца их романа отец Сяо Мэй внезапно позвонил в Шанхай и «попросил» дочь немедленно вернуться и выйти замуж, причём рассказал всё без утайки: жених умственно отсталый. Отец Сяо Мэй — человек бесцеремонный, он всё чётко изложил, дескать «не осмеливается» обманывать собственную дочку, «не осмеливается» дочку принуждать, а хочет только «обсудить» это с Сяо Мэй. «Попросить». Он даже рассказал суть сделки, короче говоря, «после всего» у семьи Сяо Мэй будет всё «отлично».
— Девочка, возвращайся!
Отъезд Сяо Мэй ничего не предвещало. Она просто сняла в ближайшей гостинице номер и тайком пригласила туда Тайлая. А, проснувшись, Тайлай из письма Сяо Мэй узнал, что она уехала. Он кончиками пальцев водил по письму Сяо Мэй, каждая согласная в нём, каждая гласная были её плотью, расширившимися порами её кожи. В письме Сяо Мэй всё рассказала «старшему брату Тайлаю», а в самом конце написала так: «Тайлай, ты должен запомнить одну вещь: я твоя, а ты мой». Тайлай и сам не знал, сколько раз перечитал письмо Сяо Мэй, а потом положил на колени и принялся гладить его и петь песни. Сначала пел тихонько, а после нескольких куплетов разошёлся и пел уже во всю глотку. На звук сбежались гостиничные охранники, попросили нарушителя спокойствия покинуть номер и прямиком доставили его в массажный салон. Тайлай чересчур увлёкся и продолжил петь уже в салоне, и пел почти полдня. Сначала все за него переживали, а потом к переживаниям добавилось изумление. Ничего себе, сколько Тайлай песен знает! Он начал петь популярные песни и перепел весь репертуар с восьмидесятых годов двадцатого века до начала двадцать первого. Были все стили, все манеры исполнения. Но самое поразительное — никто и подумать не мог, что у Тайлая такой красивый голос. От его обычной робости не осталось и следа, в песне он раскрывался, брал за живое. Было и ещё кое-что непостижимое: Тайлай никогда не умел говорить на путунхуа, но, когда пел, все звуки произносил правильно, не путал «ш» и «с», не путал «н» и «л», более того, даже «ж» и «з» и «ч» и «ц» стояли на своих местах. Тайлай в одиночестве лежал на кровати в общежитии и, как ни уговаривали его коллеги, не ел, не пил, только пел:
Я никогда не замерзал — под боком ты спала,
Ты нежности шептала и рядом ты была,
И ты терпела молча все выходки мои,
Но больше от тебя я не слышу слов любви.
Но разве я не самый любимый человек?
И разве не хотели мы вместе быть вовек?
Ответь, ответь — тебя молю,
Ведь я тебя по-прежнему люблю…
* * *
День сменяет ночь, ночь сменяет день,
Но не пересекутся солнечный свет и тень,
Каждый из нас двоих
В собственном мире живёт,
Мы не поймём друг друга,
Как свет темноту не поймёт.
* * *
Девятая сестра самая пригожая,
Среди остальных она
Словно нежный цветок,
Милая, ни на кого не похожая,
В сердце моем заняла уголок.
* * *
Я отдавал тебе любовь свою
Каждый день, без сожаленья,
Лишь бы день с тобой прожить,
Мир предав забвенью.
Но и небо тоже может накрениться,
Нам на этом свете не соединиться.
Если же любовь моя — эхо без ответа,
То тогда зачем нужна мне планета эта?
* * *
Ветер тучку по свету мотал,
Ветер тучке душу рвал,
Кто знает, что завтра будет?
Куда он ещё подует?
* * *
На лёссовом плато мой дом,
Там сильные дуют ветра,
Песню разносят мою с утра,
На запад и на восток —
Повсюду звучит моя песня…
* * *
Я так давно тебя ждал, пойми,
Так сделай, как я хочу.
Я руки твои в ладонях сожму,
Я вместе с тобой взлечу,
Пусть будут руки твои дрожать,
А по щекам слёзы бежать,
Хоть у меня ни гроша за душой,
Скажи, что согласна лететь со мной.
В итоге он допелся до того, что потерял голос, и из груди вырывались только хрипы — тогда все решили, что он покончит с собой. Но Тайлай не стал сводить счёты с жизнью, а успокоился и сам поднялся к постели. Никто не уговаривал его поесть, а он ел. Никто не уговаривал его попить, а он пил. Наелся, напился и, как ни в чём не бывало, отправился на работу.
В то время Цзинь Янь жила ещё в Даляне. Какое расстояние от Даляня до Шанхая? Как минимум две тысячи километров. Можно сказать, разные концы света. Но что такое две тысячи километров в эпоху мобильных телефонов?! Это ж рукой подать! Цзинь Янь впервые услышала историю Тайлая от своей землячки. На самом деле в телефонном пересказе история значительно отличалась от действительности, изначальный материал подвергли литературной обработке, потом ещё раз и ещё. В итоге простенькая история превратилась в целую эпопею. Появился сюжет, перипетии, фигура рассказчика, повествование обрело накал любовной истории. Можно было пересказывать целиком или по частям, с жаром или с грустью. Рассказ о Тайлае и Сяо Мэй быстро разнёсся по миру слепых, словно безграничный смерч в замкнутом пространстве. Цзинь Янь дослушала историю до конца, повесила трубку, слёзы ещё не успели брызнуть из глаз, а она уже ощутила любовь. Бум — она упала и пропала. В этот момент она уже влюбилась в героя истории, и возлюбленного её звали Сюй Тайлай.
Через неделю Цзинь Янь бросила работу в Даляне, и поезд на бешеной скорости доставил её в Шанхай. Найти работу для Цзинь Янь не представляло труда, когда ты массажист, всё твоё мастерство сосредоточено на кончиках пальцев. Отсюда уволился — на другом месте своё заработаешь. Но с любовью не так. Любовь — это здесь и сейчас, если упустишь, то вся жизнь насмарку. Из-за своей слепоты Цзинь Янь относилась ко всему пессимистично, причём её пессимизм был бездонным. Она ясно видела, что ждёт её в жизни: вряд ли этот мир даст ей многое. Но пессимизм сделал её беспечной. В глубине души она была легкомысленной. Ей ничего не было нужно. Цзинь Янь могла отказаться от всего. Единственное, чего хотелось в жизни, — любовь, а в остальном не уметь с голоду, и ладно. После того, как на неё обрушилась любовь, Цзинь Янь захотелось, словно розе, распустить все свои лепестки и подарить весь свой аромат. Один раз полюбить, один раз побыть невестой. Она готова была всю жизнь идти к этому. Ради любви Цзинь Янь захотела поставить жизнь на кон, отдать её в залог. Она шла напролом.
Однако Цзинь Янь промахнулась. За неделю до её приезда в Шанхай Тайлай ушёл, не попрощавшись. Как и положено в легендах, в самой последней фразе главный герой логично исчезал, уезжал «куда-то далеко-далеко». Пропадал бесследно. Цзинь Янь звонила на мобильник Тайлая, но получала вполне ожидаемый ответ: «Номер, который вы набираете, больше не обслуживается». Цзинь Янь не пала духом. То, что номер «больше не обслуживается», не самая хорошая новость, но и не самая плохая. «Больше» — это знак, который, как минимум, показывает, что «история» не вымышленная, и Тайлай — реальный человек. Он не здесь, но он определённо «где-то», просто его мобильный больше не обслуживается. Ну и что? Не обслуживается и не обслуживается, любовь-то на месте — и хорошо!
Любовь Цзинь Янь с самого начала была половинчатой. Наполовину полная — наполовину пустая, наполовину на земле — наполовину в небе, наполовину известная — наполовину неизвестная, наполовину «здесь» — наполовину «там», наполовину вероятность — наполовину домысел. Восхитительная, но при этом мучительная, а от этих мучений ещё более восхитительная, поскольку она приобрела привкус мечты и чего-то недосягаемого.