Даша расхохоталась, но как-то слишком уж громко и натянуто. Она волновалась и, похоже, даже не пыталась это скрыть.
— Ты прелесть, Дед… И мне звони, когда хочешь, я же дома день и ночь. Знаешь, хотела попросить тебя приехать завтра до прихода мамы. Мне поговорить с тобой надо. Наедине.
Она помолчала и добавила запальчиво:
— Поэтому, если вдруг нагрянет Валерка, скажи ему, что хочешь пообщаться со мной один на один. Только сам ему скажи. Если я его прогоню — обидится жутко. Понимаешь, не надо, чтобы в наш разговор кто-нибудь влезал. Даже мама. А уж этот-то тем более.
— Ты не хочешь сказать мне сейчас, в чём дело?
— Не, Дед. Завтра. Приезжай давай к часу! Нормально?
— Нормально, девочка. Но мне нужно предупредить Катерину, чтобы завтра она меня не ждала.
— Да не парься ты, Дед! Я позвоню ей утром сама.
— Дарья! Что за жаргон! Ты же интеллигентная девочка.
На самом-то деле Дашины словечки совершенно его не коробили. Они ему даже нравились. Просто не хотелось заканчивать с ней разговор — пусть ещё о чём-нибудь поговорит.
— Ой, Дед, не ханжи. Сроду не поверю, что ты в молодости не баловался словечками, которыми играло твоё поколение!
— Баловался, девочка моя, конечно, баловался.
— И это правильно, — сказала Даша не своим голосом, явно подражая какой-то известной личности, но какой именно, Слуцкий не понял. — Ты согласись, Дед, язык — это живой организм! Он всё время меняется, и сегодня глупо говорить языком Пушкина…
— Я совсем не против молодёжного сленга. У каждого поколения он особый, но в языке-то, если ты заметила, эти словечки долго не живут. И слава богу, я бы сказал. Но означает это только одно — они есть мусор! Хотя то, что ты говоришь — я имею в виду твои словечки, — иногда очень точно и всегда смешно. А бурчу я просто так. Для порядка и по-стариковски, конечно. Ну, иди спать, Дарья! Завтра поговорим.
— Спокойной ночи, Дед. До завтра. — Звонким чмоком она изобразила поцелуй и дала отбой…
Милая девочка. Слуцкий облегчённо вздохнул. Это враньё наверняка её угнетает, и она хочет всё ему рассказать, но боится матери и жениха — ведь скрыть от американского деда серьезные факты из истории семьи, видимо, общая идея. А может быть даже, она была против этого вранья с самого начала! С другой стороны, Катерина-то тоже на врунью не похожа. Остается Валерка? Нет. Не может быть! Не тянет он на главного идеолога. Слишком уж Валерий простоват, что ли, для того чтобы навязать двум независимым и умным женщинам свою волю.
Размышляя на эту тему, Иван Антонович лег спать, но сон не шёл. Разговор с внучкой взволновал до такой степени, что он в конце концов вылез из-под одеяла, попил холодной минералки, расшторил окно и снова занял место у своего наблюдательного пункта. Движение по ночной улице завораживало, как огонь в камине. Хотелось смотреть и смотреть. А в голове тем временем крутился один и тот же вопрос — кто все-таки задает тон в этой завиральной кампании? Катерина? Может, она как-то связывает события последних недель со своим покойным Васенькой, которого поминает кстати и некстати?
В нерешительности он взял телефонную трубку. Вдруг ужасно захотелось услышать Дашин голос. До чего же она родная, эта московская, выросшая без его ласки девочка!.. Половина второго ночи. Ладно, воспользуется один раз её разрешением звонить ей в любое время. Пусть подумает, что дым отечества ему в башку шибанул.
Иван Антонович стал набирать её номер, одновременно продумывая первую фразу, чтобы Даша не очень сильно на него рассердилась, а напротив даже, улыбнулась. Но, к его удивлению, трубку она не взяла. Он подождал несколько минут, предположив, что если она выехала на своей коляске из комнаты, то потребуется некоторое время, чтобы вернуться в постель. Снова набрал номер, и снова никто не подошёл… Немного странно, разрешить ему звонить в любое время суток и сразу же выключить телефон. Или её просто нет дома?
4
На другой день без пяти минут час Слуцкий уже сидел в гостевом Дашином кресле рядом с внучкой. Всё, о чём она рассказывала, находило живейший отклик в его душе и отражалось на лице полным смятением чувств. Глаза то горели возмущением, то теплели сочувствием, то недоверчиво суживались. Дашина история казалась ему невероятной, логика, которой руководствовалась семья, — непостижимой. Сколько витиеватых и сложных объяснений семейным перипетиям выдвигал до этого разговора сам Слуцкий, а того, что узнал от Дарьи, конечно, и представить не мог. Но в каждом вранье должен быть смысл. В этом — не было. Не было, чёрт побери!
— Зачем, — недоумевал он, потрясая руками, — зачем наплели столько лжи? Какую вы преследовали цель?
— Прости, Дед! — Даша вытирала слезы. — Ни у кого из нас и мысли не было тебя обидеть. Поверь мне. Очень прошу. Ну сам подумай, какие у нас могли быть основания не доверять тебе? Ну никаких! — ответила она на свой вопрос и снова расплакалась.
Слуцкий был так взволнован и возмущён, что оставил её рыдания без внимания.
— Я тоже так думаю. Никаких оснований оскорблять меня своим недоверием у вашей семьи не было. Я требую, чтобы ты объяснила мне чётко и, главное, правдиво — почему вы скрыли от меня, что у тебя была сестра?! — Иван Антонович разволновался и полез в карман за пластмассовой трубочкой с лекарством.
Даша утерла слёзы. Потом заговорила так тихо, что он еле разбирал слова:
— Не мне говорить тебе, что настоящее, истинное горе молчит. Не сочти, Дед, некорректным мой вопрос, но когда умерла твоя дочь и, как я теперь знаю, моя мама, ты со многими людьми обсуждал её смерть?
Тяжело дыша, не мигая, Иван Антонович смотрел на Дашу. Она выдержала его взгляд и прошептала:
— Вот видишь… — и погладила деда по плечу. — Мы ничего о тебе не знали. Мы и предположить не могли, что ты так сразу станешь родным и очень близким. Но в то время, когда мы всё это обсуждали, ты был для нас с матерью совсем чужим человеком, и говорить с тобой о своём горе мы просто не могли. Смерть Зои нас придавила. Мы очень любили ее, а горе наше такое личное, что делить его с каким-то чужаком казалось невероятным. Но вот прошло несколько дней нашего знакомства, и я сама тебе обо всём рассказала! — Она прислонилась головой к его плечу. — Потому что мы тебя полюбили, значит, с тобой теперь можно говорить о нашей Зайке.
Иван Антонович обнял её за плечи и поцеловал в висок.
— Но как Катерина Ивановна могла так хладнокровно меня обманывать! Даже фотографии Зоины убрала!
— Ой, Дед! Мама тут совершенно ни при чём. Поверь! Она-то как раз переживает, что, обманув тебя при первой встрече, приходится теперь придерживаться придуманной версии. Это очень её тяготит. Во-первых, потому, что мать совестливый человек, а во-вторых, потому, что ты её совершенно покорил. Ты прости её. И меня тоже, Дед. — Она утёрла руками слёзы.
— Ну ладно, ладно, по крайней мере, всё объяснилось. — Иван Антонович прижал её к себе, достал из кармана платок и аккуратно промокнул ей глаза. — Я представляю, что вам пришлось пережить, но ты и меня пойми. Я ведь узнал о Зое в день приезда. В субботу.
Даша перестала плакать и испуганно уставилась на Слуцкого.
— Как в субботу?
— Случайно. Подъезд ваш искал на Краснопролетарской… И старушка какая-то разговорилась.
— Ну ты даёшь! И даже виду не подал! У тебя выдержка железная.
— Нормальная выдержка, детка. Как у человека, который прожил жизнь и понял, что главное в ней — терпение.
— Это правда? Ты правда так думаешь?
— Дашк, ты ещё слишком юная, чтобы беседовать со мной о терпении. — Иван Антонович перевернул её руку ладошкой вверх и поцеловал в самую серединку. — Как бы…
Оба засмеялись.
— Прилипчивые эти слова-сорняки! Так и рвутся в речь, — словно продолжая ночной разговор, сказал Слуцкий. — Валерка твой сорняками-то злоупотребляет, и главное — пользуется ими всерьёз так, без юмора…
— Ну что делать, если у мужика это чувство развито как у танка! Да бог с ним! — она состроила недовольную гримасу и рубанула рукой воздух. — Скажи-ка мне, а какие словечки жили в пору твоей молодости?
— Молодости, — ворчливо повторил Иван Антонович. — Мне кажется сейчас, что и шестьдесят — это молодость. А словечки, представь, не помню! Я ж говорю, они не задерживаются в языке. В семидесятые, когда я ещё был в Союзе, все от мала до велика пародировали нашего генсека. Как думаешь, что такое «сиськи-масиськи»?
— Не знаю, — отозвалась, похохатывая, Дарья.
— Так Брежнев произносил «систематически», — улыбнулся Слуцкий и посмотрел на внучку.
Она заливисто смеялась и прелестным, полным женственности движением откидывала со лба тёмную челку.
— Дед, ты почему смотришь на меня так удивленно? — отсмеявшись, спросила Даша.
— Знаешь, девочка, с тех самых пор как увидел тебя первый раз, стал искать сходство с Анютой. Всё искал и не находил. А вот сейчас, когда ты откинула назад голову и чёлку поправляла, у меня даже дыхание перехватило… Словно девочку свою увидел. Господи, какое счастье, что ты есть! Теперь ты тоже моя девочка… И очень любимая… Навсегда, что бы там ни было…
— Ты о чём?
— Так, ерунда, наверное, — отмахнулся Иван Антонович. Ему вдруг расхотелось расспрашивать внучку о причине её ночного молчания. — Нервы, знаешь ли, разыгрались, и старость одолевает. А это самая благодатная почва для сомнений и подозрений. Но в конце концов, всё имеет простые и логичные объяснения.
Он встал с кресла, подошел к Дашиной коляске и, ласково обняв внучку, неловко и нежно поцеловал её в макушку. Немного смутившись от охвативших его чувств, Слуцкий стал шагать по комнате, останавливаясь то у книжных полок, то у компьютера. С письменного стола взял стеклянный шар с искусственным снегом внутри и засмотрелся на пластмассовую парочку, идущую в обнимку сквозь вьюгу по направлению к замку.
— Я помню такие игрушки, — легко сменил тему Иван Антонович и с шаром в руках вернулся в кресло. — Их продавали местные умельцы на рынках где-нибудь в Минводах.