Как я постоянно подчеркивал, отдельно взятые китайцы вовлекаются в разнообразные поиски смысла жизни, включая внутреннее стремление к счастью, справедливости, гендерному равенству, сексуальной идентичности, религиозным и духовным ценностям, а также к новым формам субъективности. В каждой из этих областей мы одновременно наблюдаем оживление традиционных маршрутов и открытие более глобальных способов жизни индивидуума в XXI веке. Как показали ученые, такая постепенная индивидуализация в культуре и государственном устройстве, долгое время определявшихся коллективистскими устремлениями, означает крайне показательную смену поколений, выражающуюся в масштабных движениях общества — от культуры потребления и материализма до культурных и технологических инноваций в искусстве и социальных сетях.
Более широкие последствия личных поисков смысла жизни весьма существенны и в перспективе революционны. Нам нужно начать думать о китайской идентичности не просто как о более индивидуализированной, но, особенно в том, что касается подростков и молодежи, как о новой индивидуальности. Эта идентичность уже не так зажата противоречиями между традициями и современностью, она проявляет гораздо больше гибкости в обсуждении различных культурных императивов и социальных связей. Она все еще весьма прагматична, но скорее иерархична, чем разобщена, или, с другой точки зрения, меньше беспокоится о преодолении противоречий между желанием и обязанностью, иерархическими отношениями авторитета и горизонтальными отношениями любви и дружбы, выбором и ответственностью, ориентацией на прошлое и на будущее и т. д., и проще справляется с ними. Поэтому наблюдается ловкое маневрирование между этими альтернативами, и из них ушла тревожность. Новой реальностью стало само переключение между вариантами.
Эта китайская идентичность в будущем станет доминирующим самосознанием среднего класса. Она превратится в нормальную идентичность будущих лидеров бизнеса, профессиональных направлений и кругов политической власти. В то время как некоторые социологи выдвигают привлекательную, но поверхностную идею, что столь масштабные изменения идентичности отвечают требованиям и возможностям неолиберальной политэкономии, эту глобальную перспективу исследований следует уравновесить более глубоким анализом того, как меняющийся моральный и эмоциональный контекст в Китае создает особый род субъективности — такой, где отличительные черты традиции не столько вытесняются или заменяются, сколько смешиваются с новыми ориентирами. Результатом становятся те противоречия и ирония, которыми сегодня озабочены китайские романисты и режиссеры. Это также хорошо видно по широкому использованию техник «расслоения» у современных художников. Последнее воплощает одновременно напряженность и возможности коллективного культурного выражения множественных, неунифицированных ориентиров, сосуществующих одновременно. Сама природа этой множественности — больше искушенности, больше терпимости к разнообразию и многозначности, прагматичная критическая позиция, которая если не лишает влияния неуместную лояльность, то делает ее менее влиятельной, и открытость новым реалиям, в меньшей степени требующим оборонительного шовинизма. Эту идентичность можно увидеть среди молодых китайских студентов, которым удобно и в глобализованном, и в местном статусе. Я также полагаю, что мы видим ее в более полезном направлении масштабного общественного недоверия на практические требования более качественных услуг.
Конечно, вопрос, будет ли политическая система строиться на этой субъективности или стремиться к ее контролю и подчинению, остается открытым. Но я полагаю, что новая моральная и эмоциональная ориентация постоянно растущего среднего класса куда более перспективна для будущего. Даже политическая либерализация (конечно, с китайским лицом) становится более реальной, несмотря на то, что предвещает сегодняшняя репрессивная политическая обстановка и замедляющийся экономический рост. После почти полувека пристального изучения китайского общества я пришел к осознанию не только зарождающихся кризисов в вопросах старения и психического здоровья — я также вижу, как эти перспективы обогащают наше понимание того, кем становятся китайцы, с чем им приходится сталкиваться в обычной жизни и, что самое важное, как моральные и эмоциональные аспекты самосознания обычных китайцев преобразуют культуру, социальные связи и повседневную жизнь.
Возьмем, например, то, что происходит в политике здравоохранения. Правительство ввело страховое покрытие для катастрофических изменений в состоянии здоровья и системы лечения для серьезных хронических заболеваний, чтобы облегчить тяжелую финансовую нагрузку на семьи, зачастую приводящую в сельской местности к разорению и даже самоубийству. По той же причине стратегии и программы здравоохранения сейчас строятся вокруг зарождающейся схемы первой медицинской помощи, где у каждого есть свой поставщик услуг. Это совершенно новая модель профессиональной помощи. Даже босоногие доктора из 1960-х и 1970-х годов не были подлинными врачами первой медицинской помощи, а лишь, при всей своей важности, работниками здравоохранения и неотложной помощи очень низкого уровня. Эта новая медицинская модель прекрасно соответствует запросу пациентов на более качественную помощь и дает вполне подходящий, хотя и труднореализуемый ответ на кризис доверия между пациентом и врачом. Это означает, что вместо борьбы с длинными очередями пациентов, ожидающих приема продолжительностью в несколько минут, пациенты в принципе смогут получить осмотр, перенаправление и интегрированную всеобъемлющую помощь — подход среднего класса, если о таковом вообще можно говорить. Уже наблюдается подобная ответственность среднего класса в правительственной политике в сфере регулирования продовольствия и лекарств, борьбы с курением, экологических стандартов и требований следовать передовым практикам для врачей и медсестер. Все это примеры воздействия процессов, которые я описывал выше, на уровне политического управления. И все они, даже на ранней стадии, весьма перспективны.
Конечно, для Китая в целом картина неоднородна. Я подчеркнул перемены к лучшему, потому что у американских и европейских комментаторов есть тенденция смотреть на китайское общество с чрезмерно критической, идеологически негативной точки зрения, а сфера здравоохранения, напротив, в долгосрочной перспективе дает более сложную и в целом более положительную картину. Беспрецедентный спад бедности и возникновение богатства на протяжении десятилетий ассоциируются с большим ростом продолжительности жизни, улучшением здоровья населения и создания модернизированных систем медицинской помощи и государственного здравоохранения.
Теперь, когда Китай столкнулся с необходимостью усовершенствовать уход за пожилыми людьми, в игру вступил целый ряд факторов, которые будут определять жизнь пациентов с деменцией и их родных. Предприниматели работают над выстраиванием структур пенсий, интернатов и домов престарелых. Еще предстоит увидеть, будет ли это серьезный вклад в здоровье нации или новые пути получения выгоды, так как экономика страны трансформируется, переходя от производства к предоставлению услуг. В самом деле, сферы старения и здравоохранения дают бесподобную картину, как эта новая экономика услуг будет выглядеть в сегодняшнем живом опыте китайского народа и реальных практиках китайских предпринимателей, чиновников и специалистов, обслуживающих их нужды и желания. Специалисты используют технологию и оборудование, чтобы внедрить более высокий уровень программ помощи пожилым людям со сложными сопутствующими медицинскими состояниями. Ученые опираются на стволовые клетки, чтобы разработать новые способы замены отказавших органов и стареющих частей тела. Процветает ЭКО. Биологи стали так предприимчивы, что медицинский туризм в Китай со стороны богатых азиатов, жителей Ближнего Востока, европейцев и американцев пошел на взлет. Тем временем впервые в истории китайское правительство воспринимает проблемы психического здоровья как важнейшую задачу здравоохранения: повышает информированность, популяризует скрининг, повышает профессиональные стандарты и делится информацией, когда-то представлявшей государственную тайну, с ведущими международными организациями. Итог этих и многих других сопутствующих изменений пока неясен, но очевидно, что эти вопросы стали в Китае настолько же важны, как и в США.
И все же китайская политика, нормативные, организационные и народные подходы представляют собой смесь традиционно китайских и глобальных явлений. Именно поэтому историки, антропологи и лингвисты, компетентные в вопросах местной и традиционной специфики, так нужны сегодня в качестве мировых экспертов по здравоохранению и биологии, равно как и специалисты по глобальным исследованиям в таких разнообразных областях, как мировая торговля, мировая экология и международные отношения. Это новый мир, который нам нужно изучать, и он здесь надолго.
24. Насколько важна религия в Китае?
Джеймс Робсон
Если бы статья, исследующая важность религии в Китае, была написана шестьдесят лет назад, ее автору вполне простили бы заключение, что религия не имеет значения. В 1920-е годы Ху Ши, ведущий китайский публичный интеллектуал, сделал небезызвестное заявление, что «Китай — страна без религии, а китайцы — народ, не скованный религиозными суевериями». Тот факт, что западные наблюдатели во многом присоединились бы к заключению Ху и других представителей китайской элиты о судьбе религии в Китае, отчасти связан с тем, как этот дискурс соотносился со спорной западной теорией, что модернизация ведет к секуляризации.
Однако резкие утверждения Ху следует понимать как стремление современного интеллектуала выдать желаемое за действительное, пытаясь руководить переходом Китая в современность через акцент на науке и образовании вместо традиционного религиозного прошлого Китая. Комментарии Ху возникли тогда, когда китайское государство начало ряд травматичных кампаний по борьбе с суевериями, которые свирепствовали с 1920-х и на протяжении 1930-х годов. В то время китайское государство уже начало внедрять западные категории «религии» и «суеверия». Верования и практики, подходящие под вновь учрежденную категорию религии, контуры которой в значительной степени были сформированы по якобы общим характеристикам «мировых религий» (включая святых основателей и священные тексты, иерархические организационные структуры и явно обозначенные центры для отправления религиозных практик), следовало терпеть. Но размытые практики, которые не могли четко войти в категорию ортодоксальной религии, включая большинство традиционных религиозных практик Китая, все были отмечены как еретические суеверия, подлежащие искоренению.