ать, как реагировать. В общем и целом правительство реагировало наилучшим возможным образом, но его оппоненты могли находить — и находили — в стихийных бедствиях основания для обвинений в ненадлежащем правлении, что заставляло чиновников преуменьшать и даже пресекать плохие новости. Оба варианта реакции наблюдались в новейшей истории Китая.
Были и другие источники авторитета, к которым обращаются интеллектуалы, и они есть по сей день. История писалась и переписывалась с момента великой интерпретации истории цивилизации за авторством Сымы Цяня в конце II века до н. э. Среди других достижений он показал, как проблемы его современников развивались со временем, и единственный способ обратить их вспять — понять, как они возникли. Кроме того, он указал, каким образом его правитель перенял неудачные стратегии тиранов прошлого. Тысячелетие спустя Сыма Гуан, историк и лидер оппозиции, написал историю предшествующих 1500 лет, чтобы показать, что для выживания династии ей следует в конце концов признать необходимые пределы возможностей правительства преобразовывать общества для соответствия идеальной модели — в данном случае, идеалу, выдвинутому другими интеллектуалами, нашедшими авторитет в классиках конфуцианства. Через тысячу лет после него историк Цянь Му нашел в средневековом Китае (времен Сымы Гуана) признаки начала современного общества в потенциале системы экзаменов на гражданскую службу, призванных дать обычному человеку возможность стать премьер-министром. Интерпретация истории всегда касалась настоящего или, если выразиться тоньше, значения прошлого для настоящего. Следует ли его продолжать или сопротивляться ему? Руины, которые необходимо разрушить, или славное прошлое, которое нужно восстановить? Кто был злодеями? А кто — достойными людьми? Создание истории почти всегда сплеталось с идеологическими дебатами.
До недавнего времени классики конфуцианства были крупнейшим двигателем идеологической дискуссии в Китае, и на то была веская причина: это хроника начала цивилизации. (Хотя три столетия назад ученые начали приходить к выводу, что некоторые тексты, считавшиеся самыми древними, таковыми не являлись, и, как указывает Рован Флэд в своей статье в этом сборнике о Шелковом пути, современная археология дала нам совершенно иную картину истоков цивилизации в Китае.) Они были основой политической и нравственной мысли, а также литературы. Некоторые считали эти разнообразные книги последовательным рассказом об идеальном целостном общественном порядке, существовавшем лишь в древности — том, который позднейшие эпохи тщетно пытались восстановить. Как и подобает текстам такой важности, интеллектуалы обнаружили, что один из лучших способов аргументировать, что следует делать правительству и как людям учиться и мыслить, — дать новую интерпретацию классиков. Их раз за разом перетолковывали, иногда в оппозиции к действующей догме, иногда с целью объединить конфликтующие толкования. Но то, что изначально было выражением несогласия, могло стать новой догмой, если завоевывало последователей. Любой крупный комментатор полагал, что он, наконец, все понял правильно.
При династии Тан в начале VII века идея о том, что двор является центром политической власти, стала источником новой интерпретации классиков, стремившейся синтезировать толкования северных и южных ученых после трех веков раскола. Но самая влиятельная и устойчивая интерпретация классиков появилась не при дворе, а среди оппозиционных интеллектуалов. Это было великое неоконфуцианское толкование авторства Чжу Си в XII веке, стремившееся побороть экспансию государственной власти и ее усилия по преобразованию общества через вмешательство правительства. Оно было влиятельным, поскольку комментарии Чжу стали частью экзаменационной системы, а значит, частью обучения любого человека с высшим образованием вплоть до начала XX века. Путь к политической власти пролегал через образование — а образование было работой интеллектуалов. Сданный экзамен не означал, что образованные люди разделяли убеждения, о которых читали, но давал общий лексикон и набор шаблонов для понимания и реакции на разные события. Однако неоконфуцианское толкование сделало еще больше — оно сдвинуло акцент с обеспечения работы политической системы на формирование нравственно и социально ответственного индивидуума. Это было сделано не только с помощью философского утверждения, что все люди обладают нравственной природой, которая может воплотиться через личные усилия, но и благодаря тому, что так называемое «Четверокнижие»: «Беседы и суждения», «Мэн-цзы», «Великое учение» и «Учение о середине» — получило статус выше традиционных классиков. Согласно неоконфуцианскому толкованию, в «Четверокнижие» входили тексты, сосредоточенные не на политической системе, а на способах стать морально ответственным субъектом через обучение.
Система экзаменов на гражданскую службу берет начало в глубокой древности, но лишь в конце X века она стала главным способом принимать на работу чиновников. Это была проверка таланта, причем талант вначале определялся как литературное мастерство, а затем — как умение понимать и толковать «Четверокнижие». Ей сопутствовала система образования, поместившая в каждом округе государственную школу и включавшая в себя многие сотни частных академий. Даже монгольская династия Юань, которая завоевала Китай в XIII веке и резко ограничила роль экзаменов, увеличила финансирование школ и академий. В глазах европейских наблюдателей XVI века система экзаменов была близка к платоновскому идеалу, согласно которому философы должны становиться царями. Это сомнительно, но сам факт, что настолько большая страна смогла сделать образование необходимым подготовительным этапом к карьере чиновника, весьма примечателен.
Но, возможно, именно размер Китая сыграл в этом какую-то роль (вместе с упадком средневековой аристократии, ростом торговли и усиливающимся влиянием интеллектуалов, образованной элиты, на местном уровне). В любой момент времени сотни тысяч интеллектуалов обладали достаточным для экзаменов образованием, не состоя на бюрократической службе, в результате чего по всей стране местные интеллектуалы обладали схожим уровнем начитанности, общим корпусом знаний и, как хотелось надеяться, общей системой ценностей. Образование экзаменационного уровня лишь в очень слабой степени было профессиональным образованием — разве что в том смысле, что оно требовало знания старинных текстов и современных интерпретаций и владения изощренными литературными формами. Оно было ближе к тому, что Конфуций, а вслед за ним конфуцианцы, называл «обучением для себя», чем к «обучению для других». Экзаменационное образование, заботящееся о рассуждении и критическом мышлении, широте взгляда и глубине исторического понимания, нравственных проблемах и выборах, было ближе к идеальному гуманитарному образованию без точных наук. На базовом уровне современное образование также стремится прививать ценности, а не просто оттачивать умение студента проходить тесты.
Поэтому дискуссия всегда идет о том, какие ценности образование должно стремиться привить учащимся. Добросердечие и праведность? Или же верность (государству) и сыновняя почтительность (в семье)? Понимание сути вещей и стремление к знанию? Но и там шли споры: между оживлением древнего и созданием нового, служением государству и приоритетом семьи, созданием учреждений и самосовершенствованием и так далее.
В современном Китае эти споры снова ведутся в открытую. Сначала это было противостояние либералов, утверждавших, что свобода выбора в глобализирующейся рыночной экономике должна привести к свободе выбора в политике, и «новых левых», полагавших, что растущее неравенство, проистекающее из глобализации и рыночной экономики, может быть ликвидировано только возвращением к коллективизму социалистического периода. Затем появились сторонники «третьего пути», который был бы исключительно китайским и, само собой разумеется, ни либеральным, ни социалистическим. Ключ к величию Китая следовало искать в его истории — той самой, которую однажды отвергли как феодальную. Для некоторых это вопрос власти: Китай может вернуть себе надлежащее место в мире только через управление другими странами. Для других величие кроется в восстановлении цивилизации, основанной на конфуцианских ценностях (хотя по поводу того, являются ли эти ценности гуманистическими или авторитарными, консенсуса нет). Но очевидно, что интеллектуалы из разных лагерей, как и их предшественники, до сих пор стремились получить поддержку своих позиций со стороны правительства и добиться признания себя как тех, кто может определять будущее Китая.
Сегодня партийное руководство решило поддерживать и конфуцианство, и социализм. Председатель Си Цзиньпин посещал Пекинский университет для совместного фото с ныне покойным философом-конфуцианцем Тан Ицзе, который полагал, что восстановление величия китайской нации зависит от восстановления конфуцианства, и кроме того, Си читал лекции о конфуцианском «Великом учении» как основе социалистических ценностей. Университетские структуры «Национального учения» получили обильное финансирование от правительства. Настали плохие времена для интеллектуалов, чья критика режима основывается на опыте чужой цивилизации и истории. Но для тех, кто был воспитан в китайских гуманитарных традициях, это шанс утвердиться в качестве авторитетных толкователей ценностей, которые сделают Китай воистину китайским, что, в свою очередь, позиционирует их как одновременно сторонников и критиков режима.
С древних времен история Китая демонстрировала непоколебимую приверженность увязыванию работы правительства, требующей чиновников и политиков, с усилиями интеллектуалов. Временами официальной власти удавалось вырвать у интеллектуалов контроль над образованием и право дискутировать о ценностях. Но на протяжении последнего тысячелетия наиболее привычной схемой было сочетание, с одной стороны, признания правительством ценностей доминирующего на данный момент интеллектуального движения, а с другой — попыток склонить интеллектуалов к сотрудничеству и сделать из них сторонников, а не критиков. Но когда индивидуальное образование воспринимается как главный компонент успешной политики, этой напряженности между политической властью и интеллектуальным авторитетом трудно избежать. Пожалуй, можно сказать, что это в самой природе цивилизации, как она сложилась в Китае.