«Путешествие на Запад» также обладает своей долей гнева и насилия, но любое ощущение опасности сглаживается игривостью, фантастической выдумкой и волшебными превращениями. Этот роман из ста глав вдохновлен историческими и вымышленными рассказами о великом монахе-ученом и переводчике Сюаньцзане, излагающими и дорабатывающими его путешествие в VII веке в Индию за буддийскими священными текстами. Книга начинается с рождения Сунь Укуна из камня, пропитанного сущностями неба и земли, его восхождения в качестве правителя обезьяньего царства, получения волшебных сил и попытки преодолеть смертность и изменяемость, великого переполоха, устроенного им на Небесах, и последующих столкновений с небесной иерархией с финальным покорением Буддой. После пятисот лет заключения Сунь Укун был выпущен на свободу монахом Трипитакой (Сюаньцзан) и присоединился к нему вместе с еще тремя учениками (включая комического антагониста Сунь Укуна Чжу Бацзе, он же «Свинья Восемь Заповедей») для путешествия на запад за священными текстами. Выдержав 81 испытание, в том числе последовательные попадания в плен к монстрам, демонам и падшим небесным созданиям, они успешно завершили миссию.
Сага о рождении, обретении самосознания, противостоянии смертности, восстании против власти и достижении просветления и спасения через трудный путь всегда притягивала аллегорические толкования. На протяжении трех веков буддийские, даосские и конфуцианские прочтения исследовали текст в поисках уроков по накоплению заслуг, достижению трансцендентности, контролю потоков жизненной энергии в теле или нравственному самопознанию. Некоторые ученые XX века подчеркивают его жизнерадостный настрой и отвергают аллегорические прочтения как чрезмерно изощренные и в высшей степени неуместные. Вступление к самому известному сокращенному переводу (под названием «Сунь Укун») описывает роман как «просто книгу, полную хорошего юмора, глубокомысленной чепухи, добродушной сатиры и приятного развлечения». В последнее время вновь стало уделяться внимание религиозным и аллегорическим прочтениям.
Политические прочтения интерпретируют столкновения Сунь Укуна сначала с небесными владыками, затем с многочисленными монстрами во время путешествия как аллегории общественно-политических противостояний. В 1941 году первопроходец анимации Вань Лаймин снял «Принцессу Железный Веер» в Шанхае (в то время оккупированном Японией), превратив переход паломников через Пылающую гору с помощью позаимствованного у Принцессы Железного Веера в историю борьбы за выживание нации. Первоначальный бунт царя обезьян Укуна прославляется как торжество революции в «Переполохе в Небесных чертогах» Лаймина (начало 1960-х годов), а потому заканчивается не подчинением Укуна Буддой, а его дерзким возвращением в обезьянье царство. Но и недовольства такой антиправительственной позицией (имели место подозрения о скрытой аналогии между Мао Цзэдуном и врагом Сунь Укуна — Яшмовым Императором) было достаточно, чтобы отложить выпуск этой классики анимации. Политические толкования «Путешествия на Запад» бесконечно податливы. В 1945 году Мао Цзэдун сравнил партизанскую войну коммунистов против Гоминьдана (Национальной партии) с Укуном, устраивающим переполох на Небесах. В 1963 году Мао использовал тот же «переполох» для описания разрыва с Советским Союзом: «Помните: не принимайте небесные правила слишком всерьез. Мы должны выковать наш собственный революционный путь». Наконец, политические прочтения, как и все аллегорические толкования, входят в противоречие с «глубокомысленной чепухой» комедии.
Точно так же, как смех может взрывать аллегорические структуры в «Путешествии на Запад», чувственные подробности «Сна в красном тереме» могут отвлечь от предполагаемых моральных и религиозных значений. Он начинается мифом о пороках и дисбалансе. Чтобы заделать дыру в Небесах, богиня Нюйва расплавила 36 501 камень, на один больше, чем было нужно. Лишний камень, переплавленный в сознательность и духовность и все же сочтенный ненужным для починки Небес, был выброшен у подножия горы, чье название отчасти созвучно словам «корни желания». Камень оплакивает свою судьбу, и его забирают в мир людей буддийский монах и даосский священнослужитель, чтобы он возродился в облике протагониста по имени Цзя Баоюй (вымышленный герой, в переводе — Драгоценная Яшма), отпрыска богатой и могущественной, но пришедшей в упадок семьи. Баоюй родился с куском яшмы — преображенного камня — во рту.
Помимо периодического вмешательства сверхъестественных сущностей, большую часть романа занимают подробности повседневной жизни семейства Цзя — бесконечные пиры, празднования дней рождения, семейные сборы и театральные представления. Среди них разворачиваются интриги, зреют привязанности, растет ревность и непонимание и, в конце концов, разражается катастрофа. Сад, построенный в промежутке между двумя ветвями семьи, становится идиллическим пространством для Баоюя и девушек (кузин, сводных сестер и служанок), которыми он восхищается и которых любит. Фокус повествования переключается с неотвратимого упадка семьи Цзя, отчасти объяснимого экстравагантностью, жадностью, корыстолюбием, бесхозяйственностью и злоупотреблением властью, на эмоциональный и духовный мир Баоюя, его отношения с девушками вокруг него (особенно с двумя кузинами) и семьей, его ощущения, любовь, разочарования, моменты просветления и финальное отвержение мирских привязанностей, чтобы стать монахом. Автор Цао Сюэцинь, опиравшийся на собственную биографию и семейную историю для написания книги, не дожил до ее завершения. Восемьдесят глав, которые он написал, существовали в рукописных копиях около тридцати лет, пока роман не был опубликован в 1791 году в версии из 120 глав. Последние сорок глав написал другой автор.
Мао Цзэдун часто заявлял, что «Сон в красном тереме» следует прочесть «не меньше пяти раз». Он утверждал, что читал его как исторический роман — и (вполне предсказуемо) видел там свидетельства «классовой борьбы» и неизбежный крах «феодального общества». Кампания Мао в 1954 году по критике автобиографических прочтений романа, предлагаемых выдающимися учеными, провозглашала строго марксистские прочтения всей литературы как новую догму. Более тонкие комментарии Мао можно найти не в его публичных выступлениях, а в заметках на полях, где он анализирует язык любви, которым пользуется Баоюй и предметы его страсти. Как и у читателей до и после Мао, очарованность романтической аурой книги порой одерживает верх над идеологией и философией.
Пока ученые дискутируют о значении любви, желания, трансцендентности и вымысла в книге, доморощенные энтузиасты спорят об интерпретации каждой детали на интернет-форумах, зачастую выискивая ключи к «реальной истории», якобы скрытой в истории Китая XVII и XVIII века. В то же время многие читатели книги или потребители ее адаптаций в других формах искусства довольствуются тем, что наслаждаются прекрасным зрелищем и звуком или сложными человеческими отношениями. В какой-то степени ностальгия по утраченному миру и его идеализация в романе «Сон в красном тереме» воплощает чувства современного китайского читателя по отношению к китайской культуре в целом. В то же время неизбежное крушение этого мира подразумевает иронию, критический взгляд со стороны и сомневающееся, а то и оппозиционное отношение.
Так почему же китайские классические романы имеют для нас значение? Можно выдвинуть аргумент, основанный на важности: их нужно знать, чтобы получить культурную грамотность, понять их роль в современной политике или улавливать их использование в популярной культуре. Но, возможно, более весомым будет удовольствие от чтения. Эти тексты открывают миры, где можно странствовать и заблудиться, а нравственные, религиозные или политические послания всегда могут подождать.
32. Как китайские писатели представляют себе будущее Китая?
Дэвид Дэр-вэй Ван
Современная китайская литература родилась с призывом к утопии. В 1902 году, ближе к концу находившейся в тяжелом положении династии Цин, Лян Цичао опубликовал «Записки о новом Китае» в недавно основанном журнале «Новая литература». Роман открывался панорамой процветающего Китая в 2062 году, через шестьдесят лет после вымышленной публикации книги в 2002 году. В то время как граждане Великой Китайской Республики празднуют пятидесятилетие основания своей нации, уважаемый ученый Кун Хундао, потомок Конфуция в 72-м поколении, приглашен прочесть на Шанхайской всемирной выставке лекцию о том, как внедрялась китайская демократия. Его лекция привлекает огромную воодушевленную аудиторию, в том числе сотни тысяч заграничных слушателей.
Если масштабное начало «Записок о новом Китае» кажется странным — возможно, это потому, что «будущее» нового Китая словно бы стало реальностью в нынешнем тысячелетии. В дни, когда Китай восходит к роли ведущей мировой державы в политическом и экономическом плане, приняв у себя не только Всемирную выставку, но и Олимпийские игры, а также, что еще больше впечатляет, основав сотни Конфуцианских институтов в таких далеких от Китая странах, как Пакистан и Руанда, может оказаться, что футуристическая утопия Ляна Цичао уже воплощена в жизнь социалистическим Китаем. Действительно, как будто начав с той же точки, где Лян остановился более столетия назад, председатель Си Цзиньпин в 2013 году произнес речь о «китайской мечте», планируя будущее нового Китая как процветающей страны на «пути социализма», с «духом национализма» и «силой этнической солидарности».
Хотя термин «утопия» всегда был подозрительным в лексиконе социалистического Китая, «китайская мечта» содержит в себе выраженное утопическое измерение в той мере, в которой ссылается на идеальный политический и культурный образ. Действительно, «китайская мечта» может представлять собой сумму ряда недавних дискурсов о футуристическом Китае. «Поднимается великая нация» или «все под небом», «реполитизация» Китая или «единство трех догм»: конфуцианства, маоизма, дэнизма — трактаты и декларации сыплются как из рога изобилия, в который раз стремясь выковать могущественное китайское государство благодаря своей концепции. Хотя эти трактаты обычно не рассматриваются с литературной точки зрения, они все же обращаются к риторическим приемам и силе воображения, соответствующим «структуре чувств» своего времени. Они разделяют фантастический стиль «большого повествования», и именно этот стиль заставляет нас пересмотреть понятие утопии и ее литературные