проявления в современном Китае.
Утопия вошла в китайский лексикон как неологизм в переводе «Эволюции и этики» Томаса Гексли, выполненном Янем Фу в конце 1890-х годов. В аннотации Янь Фу исследует взаимоотношения между верховной властью и управлением нацией, заключая, что образование и просвещение — ключи к национальному процветанию. В своей трактовке он не придает значения тому факту, что утопия — выдуманный конструкт, а скорее считает ее целью, которой должна добиться любая нация, приверженная позиции о выживании наиболее приспособленных. Иными словами, он приравнивает утопию к телеологическому проекту, основанному на этике дарвинизма, которой он жаждет.
То, как Янь Фу рассматривает идею утопии, приводит нас к более обширному вопросу об инструментальном характере литературы в его время. Это значит, что «вымышленность» литературы считается понятной только тогда, когда оказывается проявлением исторического опыта или ожидания. И в таком качестве литература призвана служить и целью и средством преобразования Китая. В ответ на призывы Яня Фу и придерживающихся схожей позиции интеллектуалов реформировать Китай через реформу китайской литературы Лян Цичао в 1902 году сделал свое знаменитое заявление: «Чтобы обновить народ, необходимо обновить прежде всего новеллу… Новелла обладает невероятной способностью воздействовать на душу человека». В какой-то загадочный момент времени, по мнению Ляна, литература и нация — или, для нас, утопия и история — стали взаимозаменяемыми понятиями.
Утопия — одна из важнейших тем современной китайской литературы на стадии ее зарождения. Помимо «Записок о новом Китае» Ляна Цичао, «Новая история камня» У Цзяньжэня и «Новая Эра» Бихэгуаня Чжужэня представляют или эпоху будущего, где Китай возвращает себе статус сверхдержавы, или фантастический контекст, где Китай превратился в идеальное государство. Описывая невероятное и несбыточное, писатели конца династии Цин задавали условия проекта модернизации Китая одновременно как новую политическую повестку дня и новый национальный миф.
Но утопический порыв рассеялся в 1920-е годы — эру Четвертого мая. Похоже, писатели были так поглощены каноном реализма, что даже не могли поддерживать какую-либо фантастическую мысль. В немногих работах, выполненных не в манере реализма в этот период, нормой стала не утопия, а дистопия, что видно в книгах «Алиса в Китае» Шэня Цунвэня, «Записки из мира духов» Чжана Тяньи и «Записки о кошачьем городе» Лао Шэ.
Но утопия нашла новую площадку для демонстрации своей власти — коммунистический дискурс. Китайская коммунистическая революционная теория базируется на представлении, что социалистическая «земля обетованная» достижима через радикальную встряску существующего положения вещей. И для этой цели литература — лишь часть обширного дискурса, планирующего, каким должен стать Китай. Можно даже заявить, что образ утопии всегда занимал определенное пространство в мейнстримной китайской литературе с 1942 по 1976 год, называясь то социалистическим реализмом, то революционным реализмом, то революционным романтизмом. Что бы ни происходило в прошлом и настоящем, предполагается, что партийное государство ведет китайский народ к «лучшему из возможных лучших миров».
В связке с утопией идет научная фантастика, жанр, который ставит технологические чудеса и новшества на службу утопической (или дистопической) идеи. Ученый Рудольф Вагнер указывал, что этот жанр пережил краткосрочный всплеск популярности с середины 1950-х по конец 1960-х годов как часть кампании по «продвижению к науке». Затем он пережил краткое возвращение в конце 1970-х годов после падения «Банды четырех». По словам Вагнера, он принял новую роль «лоббистской литературы», «представляющей стремления группы ученых в форме фантастики и изображая, как действовали бы ученые в более крупных масштабах общества, если бы их запросы удовлетворялись».
Утопия и научная фантастика пережили неоднозначную трансформацию ближе к концу XX века. Несмотря на продолжающийся политический мрак, писатели были способны создавать более личные концепции, и в этом плане они напоминают нам своих предшественников конца эпохи Цин. Так, «Желтая опасность» Бао Ми (1991) рисует эсхатологическую картину Китая, поглощенного гражданскими войнами и ядерным холокостом, что приводит к массовому исходу и новой «желтой опасности» по всему миру. «Плавающий город» Ляна Сяошэна (1993) описывает мегаполис на юго-востоке Китая, мистическим образом отделившийся от материка. Воображая Китай на грани чудесного омоложения или вечного разрушения — или же пророча ему судьбу постъядерной пустоши или источника новой «желтой опасности», — эти писатели создают различные временные и пространственные зоны для размышления о судьбе нации.
В новом веке утопии вновь стали писать и читать, и мы наблюдаем мощную реминисценцию конца эпохи Цин. По иронии судьбы, очень мало работ можно описать как утопические в традиционном понимании. Скорее их характеризует дистопия. В произведении Ханя Суна «2066: Красная звезда над Америкой» 2066 год означает поворотный момент в американо-китайских отношениях. Америка представлена пострадавшей от ряда экономических и политических катастроф, в то время как Китай стал «цветущей» сверхдержавой. В таком виде Хань Сун как будто бы излагает реваншистскую фантазию, которой были одержимы многие писатели с конца эпохи Цин. Но Хань намерен сказать нам намного больше. По сюжету, Китай достиг статуса сверхдержавы, подчинившись Амандо, искусственному интеллекту, который заранее программирует жизнь каждого человека и заботится о его счастье всеми возможными способами. Но все равно оказывается, что Амандо рухнул, когда на Землю спустились загадочные «марсиане», превратив Китай в Землю Обетованную или «фуди» (китайское выражение, которое — и это не случайное совпадение — также является эвфемизмом кладбища, «земли мертвых»).
Трилогия Лю Цысиня «Задача трех тел» (2007–2010) обретает эпический масштаб, охватывающий миллионы лет. Соединяя Культурную революцию и «Звездные войны», исторический пафос и чудеса внешнего космоса, сага Лю по праву может считаться одной из самых масштабных работ современной китайской литературы — не просто фантастическим зрелищем, но и размышлениями об этической стороне этого зрелища. «Задача трех тел» рассказывает о женщине-ученом, которая мстит за преследование и смерть своего отца во время Культурной революции, призывая инопланетные существа, известные как «Три тела», захватить Землю. Группа граждан Китая завербована, чтобы помочь предотвратить глобальное истребление. Эти герои путешествуют по туннелю времени, используя хитроумные тактики для ведения космических сражений. Но все равно все цивилизации Земли в долгосрочной перспективе обречены на разрушение.
Но наиболее полемический диалог между утопией и дистопией можно найти в таком романе, как «Тучные годы» (2009) пекинского автора Чаня Кунчуна. Роман начинается с всемирного экономического краха в 2011 году, который парализует все ведущие страны, кроме Китая. Благодаря прозорливому руководству нации Китай способен извлечь выгоду из кризиса и продвинуть вперед свое экономическое развитие и общественно-политическую солидарность. В результате уже в 2013 году Китай может похвастаться наступлением «шэнши», исторической эпохи процветания. В то время как большинство граждан Китая приветствуют золотое время, появляются знаки — преобладающее настроение ликования, называемое «высокой легкостью», и массовая амнезия, — которые вызывают подозрение у немногочисленных нонконформистов. Чтобы узнать правду, они похищают члена Политбюро и в итоге узнают нечто, что никогда не смогли бы вообразить.
Роман «Тучные годы», опубликованный в год шестидесятилетия Китайской Народной Республики, напоминает «Записки о новом Китае», хотя читатель, знакомый с романом Ляна, будет поражен парадоксами, пронизывающими «Тучные годы». Через шестьдесят лет после Китайской коммунистической революции Китаю удалось то, о чем Лян Цичао мог только мечтать на заре XX века. Тем временем граждане Китая, похоже, покорились благодушной гегемонии партийного государства. Тот факт, что Чань выбрал 2013 год как дату, когда лидер Китая объявил о китайском господстве над миром, странным образом предвосхищает заявление Си Цзиньпина о «китайской мечте».
В отличие от дистопий в русле «О дивный новый мир» или «1984», «Тучные годы» стремится не столько вывести на свет злобную схему благожелательного на вид правления, сколько рассказать о другой стороне истории, тем самым делая пленного члена Политбюро ее неожиданным героем. Учтивый, невозмутимый и немного уставший, он удивляет всех откровенной исповедью, длящейся всю ночь. По его словам, первостепенная цель правительства — сделать народ счастливым, и для этой цели следует применять необходимые средства — от «поворота к рынку с социалистическими характеристиками» до контроля мыслей — чтобы «сохранить общественный порядок».
Нам также рассказывают, что народ Китая щедро потчуют MDMA, наркотиком, известным как «экстази», добавляя его в питьевую воду, что помогает им забывать все, что мешает здоровой революционной памяти. Этот эпизод политической биографии — предсказуемый элемент научной фантастики. Но что реально подчеркивает Чань — он рассказал историю, где «лидер нации» оказывается не только макиавеллистским руководителем, но и в высшей степени гипнотизирующим рассказчиком. Его рассказ о будущем «золотом времени» оказывается еще более мощным средством национального экстаза.
Итак, китайская утопия замкнула круг. Достигнута наивысшая точка, хотя скорее в значении «призрачной вершины», чем «маоистской вершины». Чаню Кунчуну еще удается сделать так, что его персонажи-диссиденты в конце романа поворачиваются к золотому времени спиной — финал, вызывающий в памяти слова Лу Синя, отца-основателя современной китайской литературы, из эссе «Прощание тени»: «Если в раю есть то, что мне не по душе, я не хочу туда идти; если в аду есть то, что мне не по душе, я не хочу туда идти; если в вашем золотом мире будущего есть то, что мне не по душе, я не хочу туда идти»