Переменчивая среда, внутри которой жила маленькая часть китайского населения, стала четко определенным продуктом, «традиционной китайской культурой», упакованной в различную тару для домашнего потребления и для экспортного рынка через щедро поддерживаемые государством «Конфуцианские институты».
В Китае есть очень умные выпускники институтов и более молодые исследователи, вдохновленные притоком новых идей. Они образуют учебные группы. Но при преподавании от них требуют преподавать стандартные книжные истории, которые все говорят об одном и том же и в которые они уже утратили веру. На публичных площадках они часто молчат о новых идеях, которые обсуждают в частном порядке. Они не цитируют — или, возможно, не осмеливаются цитировать — то, что явно читали.
Я не хочу изображать ситуацию в слишком мрачных тонах или утверждать, что она уникальна для Китая. Подобные явления обычны в государственных системах образования всего мира, преподающих национальную культуру. Американским государственным университетам часто приходится сражаться с законодательными органами за сохранение академической свободы. Государство оплачивает внушительный счет, и государство знает, чего хочет от преподавания.
Так какое будущее у китайского прошлого? Я вижу его в учебных группах выпускников и студентов, на полях академической культуры и среди увлеченных людей за ее пределами. Они еще больше усложняют культурный микс современного Китая из пульсирующего жизнью авангарда, не менее энергичной популярной сетевой культуры и консерватизма академической культуры (что примечательно, состоящей из пожилых людей мужского пола). Всего лишь с помощью публикаций ученые из-за пределов Китая тоже получают свою роль. Их книги иногда заканчивают свой путь в иностранном закоулке китайских книжных магазинов, помеченные как зарубежная наука, но они, похоже, привлекают куда больше покупателей, чем огромные полки с китайской академической наукой. Когда мы разговариваем с выпускниками, студентами и любителями, это реальный диалог, которого не бывает на официальных академических площадках.
В китайской мысли почитается принцип «бянь эр тун»: через перемены нечто выживает, добивается успеха и продолжается. Антоним «тун» — «сэ»: заблокированное, застаивающееся. На этой точке и находится сейчас понимание культурного прошлого Китая. Серьезное критическое размышление о нем, позволяющее нашему пониманию измениться, — это именно то, на что мы надеемся со стороны неформальных сообществ, включающих представителей академической науки и любителей. Если всего лишь смотреть внимательно и свежим взглядом, тексты и артефакты можно спасти из огромного резервуара стереотипов. Это не фамильные ценности.
Европейская и американская мысль в 1960-е и 1970-е годы завораживала и оставила глубокий (хотя не всегда признанный) отпечаток на том, как современные интеллектуалы понимают мир. Но мыслителей 1960-х и 1970-х чаще читают в пересказе из вторых уст, чем в оригинале, поэтому мало кто может оценить, что большая часть их лучших работ открыто вытекает из написанного мыслителями прошлого: Платоном, Руссо, Гегелем, Бальзаком. Это прошлое не окостенело и не стало объектом почитания, а возвращается в настоящее в качестве пищи для серьезных размышлений. Собственно, это и есть то, чем может быть прошлое: «бянь эр тун».
Это то, на что мы можем надеяться. Я не представляю, что молодые китайские ученые найдут в свете такого критического взгляда, но это не будут ни стереотипы об окостеневшем и культурно обусловленном «традиционном Китае», ни западная мысль, включающая в себя постколониальные размышления в китайских нарядах. Я не верю в современную академическую позицию, что при чтении прошлого мы можем найти лишь себя. Мы становимся собой в изменении — мы учимся и меняемся.
36. Что изменилось в китаистике за последние шестьдесят лет?
Пол Э. Коэн
Для ответа на этот вопрос можно задействовать множество факторов. Три наиболее важных — технология, политика и социокультурные перемены. Отдельные части моей статьи неизбежно выйдут за пределы вопроса, как изменилось изучение именно Китая, поскольку в некоторых отношениях случай Китая отражает более широкий процесс трансформации, протекающий на большей части мира.
Когда пишущую машинку сменил персональный компьютер, стирание текста стало явлением прошлого, но к тому же возможности компьютера по обработке текста позволили нам копировать и вставлять, перемещать целые куски текста с места на место и проделывать множество других хитростей. Электронная обработка текста по сравнению с машинописью оказалась настоящим подарком небес. Теперь пишущая машинка считается антиквариатом.
Но персональные компьютеры помогли не только упростить создание письменного текста. В сочетании с Интернетом они предоставили физические средства, с помощью которых можно делать множество вещей, ранее невозможных. Сегодня библиотеки сменили нетехнологичные картотеки на онлайн-каталоги, которые позволили ученым всего мира в одно мгновение определять, есть ли в конкретной библиотеке конкретная книга. Уже не нужно ехать туда, чтобы это выяснить. Интернет также дал ученым возможность вести поиск по ключевым словам, изучать оцифрованные архивы, газеты и журналы, даже не покидая рабочего места или домашнего кабинета, подключаться по Сети к тысячам сайтов мира, исследовать обширные базы данных, совершившие революцию в методике научных исследований, и вести через свои компьютеры мгновенную переписку по электронной почте и обмен документами с коллегами по всему миру.
Вот простой пример из моей собственной работы. При подготовке заключительной главы моей книги «Разговор с историей: история ван Гоуцзяня в Китае XX века» (Speaking to History: The Story of King Goujian in Twentieth-Century China, 2009) я активно использовал «Китайские научные журналы», китайскую базу данных, позволявшую вести полнотекстовый поиск по более чем 7200 газет, журналов, новостных бюллетеней и других источников, представляющих широкий спектр специализированных областей интереса и охватывающих период с 1994 по 2007 год (в котором мое исследование завершилось). Для понимания возможностей такой базы данных: по состоянию на январь 2007 года поиск по слову «Гоуцзянь» (правитель провинции Юэ в эпоху династии Восточная Чжоу) дал 5549 статей, а по запросу «восинь чандань»[24] (известная поговорка, ассоциирующаяся с историей Гоуцзяня) результаты выросли до 7292 статей. Разумеется, без такого поискового механизма и процесса перевода в цифровую форму, лежащего в его основе, исследование, на котором базировалась большая часть главы, было бы попросту невозможно. Оцифровка может перевести в электронную форму буквально все — текст, звук, графические изображения, части тела человека — делая огромное количество данных легко доступным для исследователей по всему миру. Сейчас это базовый инструмент студентов, изучающих историю Китая, в самом Китае, в Америке и повсюду в мире.
Политика определяет, кто может приезжать в Китай и заниматься там исследованиями, какие архивы доступны (и до какой степени), какие контакты, если вы иностранец, могут быть у вас с китайскими учеными, с которыми вам может понадобиться обменяться информацией и идеями, можно ли приглашать вас как иностранца участвовать в научных конференциях, и так далее. Когда я получил докторскую степень в 1961 году, американцам было вообще невозможно посещать Китай, хотя, конечно, можно было заниматься исследованиями на Тайване, а также в других местах, где есть архивные материалы, относящиеся к Китаю, — например, документы миссионеров в Хоутонской библиотеке Гарварда или в Библиотеке Школы богословия в Йеле, «Тойо Бунко» («Восточная библиотека») в Токио, правительственные и церковные архивы в Париже, Лондоне, Риме и так далее. Разумеется, в то время, задолго до компьютеров и оцифровки, требовалось физически совершить путешествие в архив, чтобы прочесть оригинальные материалы, что было неудобно, дорого и занимало много времени.
Китайская политика «закрытых дверей», по крайней мере в отношении американских ученых, начала меняться к концу 1970-х годов. Так, Джозеф Эшерик, собирая материалы для своей новаторской работы 1987 года «Истоки Боксерского восстания», смог провести в Китае год, начиная с осени 1979 года, и провести масштабное исследование по обзорам устных рассказов бывших «боксеров», выполненным студентами и преподавателями исторического факультета Шаньдунского университета в 1960-е годы. Я впервые приехал в Китай в 1977 году, но по-настоящему мой интеллектуальный контакт с китайскими учеными начался лишь в августе 1981 года, когда я посетил конференцию «Общество Китая в конце династии Цин и начале республиканского периода» в Фуданьском университете в Шанхае. Хотя это было масштабное мероприятие, на него пригласили мало иностранцев, а мы с Альбертом Фойерверкером были единственными некитайскими участниками. Конференция шла вполне свободно, китайские участники могли публично критиковать или хвалить друг друга по весомым основаниям, а также высказываться аналогичным образом про меня и Фойерверкера. Материалы конференции впоследствии были опубликованы на китайском языке, и, по крайней мере в моем случае, не было попыток перекроить то, что я написал, чтобы сделать это более политически приемлемым. Я уехал с конференции с ощущением — возможно, слегка преждевременным, — что в области свободы коммуникации в Китае достигнут реальный прогресс.
Мой первый опыт реального исследования в Китае случился в 1987 году, когда я очень плодотворно провел время в Шаньдунском университете, читая записи устных рассказов о Боксерском восстании, и в Нанькайском университете в Тяньзине, где мне удалось сделать копии множества неопубликованных исторических материалов, относящихся к «боксерам» в Тяньзине и других местах провинции Хэбэй и собранных преимущественно выпуском 1956 года исторического факультета Нанькайского университета. Во время визита в Шаньдун я почти целый день проговорил с Лу Яо, одним из важнейших историков Боксерского восстания в Китае и главным инициатором обзоров устных рассказов в Шаньдуне. Во время нашей беседы профессор Лу совершенно открыто говорил об ограничениях процесса опроса, как он проводился в прежние годы силами студе