— Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству… — напомнил Взоров.
— Доложу. Сейчас же.
Прожогин снял трубку, покрутил ручку телефона, сказал:
— Товарищ Ольга, свяжи срочно с Сибревкомом… Нет-нет. Лично с Иваном Никитичем Смирновым. Жду. — Трубка легла на рычаги.
— Слыхал имя? — спросил у Взорова. Секретарь укома постоянно сбивался с «вы» на «ты».
— Комиссар Пятой армии. Его у вас называют победителем Колчака…
— Точно. Теперь Предсибревкома. Главнее его в Сибири…
Зазвонил телефон.
— Маркушин! — хватаясь за трубку, громко позвал милиционера секретарь укома и, когда тот мигом возник на пороге, велел:
— Побудьте вместе в коридоре, пока я говорю…
Прожогин приготовился услышать знакомый неторопливый голос председателя Сибревкома, бывшего своего политического командира, с кем рядом прошел боевой путь в составе Пятой армии от Свияжска, от Волги, почти до самого Нижнеудинска. Голос человека, знакомством с которым гордился больше всего на свете. О котором бойцы слагали легенды и пели песни, а знаменитая писательница Лариса Рейснер говорила в своих красивых статьях как о коммунистической совести Красной Армии. Однако услышал опять телефонистку. Связь с Новониколаевском[22]повреждена, известила она, провода оборваны.
— Как так? — переспросил он. Машинально, потому что знал: бандиты часто подпиливают столбы и обкусывают провода, вдобавок устраивают засады, приходится посылать целые отряды, чтобы восстановить линию.
— Что-нибудь еще нужно, Василий Кондратьевич? — напомнила о себе телефонистка Ольга.
— Соедини с Тютрюмовым, — словно очнувшись, потребовал он. И когда зазвучал густой хрипловатый бас начальника местного чоновского отряда, попросил:
— Приходи, Степан. Позарен нужен.
На вопрос, что за спешка, ответил:
— Такого у нас еще не было никогда.
Не сдержался, против воли прибавил в трубку:
— Золото! На миллионы!
После этого сообщения Тютрюмов, располагавшийся со своими бойцами в бывшем купеческом особняке на той же улице, в трех минутах ходьбы от укома, явился без заминки.
— Что за тип торчит у тебя в коридоре с Маркушиным? Какое золото?
— Садись, читай. — Секретарь укома уступил свое место Тютрюмову.
— Это что, написал тип, который за дверью? — спросил отвыкший за последнее время от чтения длинных бумаг командир местных чоновцев.
— Ты читай.
— Ох-х, белая косточка, моряк. Я на лицо глянул, сразу подумал… — комментировал Тютрюмов первые прочитанные строки заявления. Что подумал, начальник отряда пихтовских чоновцев не сказал, умолк, весь ушел в чтение.
— Вот это да. — Тютрюмов отодвинул исписанные красивым почерком листки, посмотрел на секретаря укома. — В двух ящиках даже платиновый песок. Ну и где все это? От какой печки плясать до озера?
— Не говорит пока. Настаивает, чтобы сначала поставили в известность губернское начальство.
— Ну а ты?
— С Николаевском связь нарушена. Нужно попробовать по железнодорожному каналу снестись, по телеграфу. Или, может, отвезти его в Новониколаевск, а? Как считаешь?
— Считаю, может, к лучшему, что нет связи.
— То есть?
— Без всяких то есть. Прежде чем начальству докладывать, нужно проверить. Мало ли чего написал. Место узнать нужно.
— Не скажет он нам.
— Скажет. Услышит то, что хочет, и скажет. Сейчас я сам с ним потолкую, не вмешивайся.
Тютрюмов открыл дверь и позвал старшего лейтенанта.
— Мы переговорим с Новониколаевском, — сказал, отрекомендовавшись. — Завтра в середине дня приедут из Сибревкома. Вашу просьбу служить во флоте рассмотрят. Спецы нужны. Будете на флоте, если на службе у Колчака не усердствовали…
— Конвой не участвовал в боях, — сказал Взоров. — То есть в критические, самые последние недели часть офицеров конвоя была на передовой. Мне не привелось.
— Тем лучше… А вот в Москву сообщать Сибревкому пока не о чем. Увезти могли золото. Да и место лишь по названию трудно найти. Здешние названия часто повторяются. На иной версте по два-три одинаковых. Промысловики даже путаются.
Взоров отрицательно покачал головой:
— Рыбацкое становище Сопочная Карга.
— Что? — переспросил Тютрюмов.
— Место, где убивали меня…
Украдкой Тютрюмов подмигнул секретарю укома: вот, мол, как надо вести разговор.
— Есть такое, — подтвердил. — Напрямую верст десять отсюда. Но там около озера нет избы, как вы утверждаете. — Начальник чоновского отряда кивнул на стол, где лежали исписанные рукой Взорова листки.
— Есть, — тихо, но твердо возразил Взоров.
— Противник мог перед дуэлью и соврать, — сказал секретарь укома. — Назвать другое озеро.
— Исключено. Абсолютно ему не было смысла лгать.
— Второй Сопочной Карги вроде бы нет у нас, — помолчав, проговорил секретарь укома.
— Нет, уверенно кивнул Тютрюмов. — Бывал я на том озере весной. Помню: избы около него нет.
— Есть, — упрямо повторил Взоров.
— Чем гадать, лучше съездить туда. На месте видней, — предложил начальник чоновского отряда. — Как? — обратился к Взорову.
— Согласен, — ответил старший лейтенант.
— Хорошо бы обернуться до приезда губернского начальства. Утром рано выехать. Как? — Командир местных чоновцев посмотрел на Взорова.
— Согласен, — опять односложно ответил Взоров.
— Тогда на рассвете выедем.
— Лошади твои. — Секретарь укома отпер сейф, положил туда заявление Взорова и сданный им наган.
— Об этом не беспокойся. В полшестого будут у крыльца. — Тютрюмов посмотрел на часы. — Пойду соснуть.
Остановившись у порога, спросил:
— А что с милиционером? Долго ему сидеть в коридоре?
— Пусть к себе идет. Я скажу.
— Сам отправлю. — Тютрюмов скрылся за дверью.
Некоторое время, оставшись вдвоем, молчали. Потом Прожогин снял висевшую на вбитом в стену гвозде шинель, протянул Взорову, указал на жесткий диван.
— Ложись, отдыхай.
— А вы?
— Посижу еще. Описать все положено. Как появился ты, что рассказал тут…
Старший лейтенант скатал шинель, пристроил вместо подушки, стянул пыльные сапоги и лег на спину, глядел в серый, давным-давно не беленный потолок. В кабинете стало сумрачней. Это секретарь укома подкрутил фитилек керосиновой лампы, убавил освещение.
— Ты каждый день Колчака видел? — спросил.
— Почти каждый. Когда как, — откликнулся Взоров.
— Правду говорят, будто он кресла ножом кромсал, когда не в духе бывал?
— Не знаю. Я не видел.
— А что любовница у него была?
— Не любовница — жена. Тимирева Анна Васильевна.
— Ты о ней как-то прямо-таки уважительно.
— Анна Васильевна была сестрой милосердия.
— Хороша сестричка милосердия. Спала с палачом.
— Я не могу разделить такой оценки адмирала. — Взоров вспыхнул, хотел было подняться.
— Ладно, ладно, — примирительно сказал Прожогин. — При мне разрешаю не разделять. А при других — совет: помалкивай. Понял?
— Понял.
— В Питере-то мать-отец?
— Никого. Мать умерла в Марселе. Нынче сорок дней.
— Да-а… — Прожогин вздохнул. — И у меня ни родной души на белом свете в тридцать пять… Спи. А то так ничего и не напишу.
Спустя минут двадцать намаявшийся, намытарившийся за гражданскую на одному ему ведомых сибирских и дальневосточных сухопутных дорогах бывший морской офицер, колчаковский телохранитель, спал.
Прожогин посмотрел на него, подумал, что надо бы его отправить поскорее в Новониколаевск, захотел узнать, ожидается ли днем поезд туда, снял трубку. Телефон молчал. Теперь уж и по городу не позвонить никому. Чертыхнулся про себя, зевнул и взялся опять за перо…
Как и заверял начальник Пихтовского чоновского отряда Тютрюмов, ровно в половине шестого, за час до рассвета, три добрых верховых жеребца были около здания укома.
Собирались недолго. Минуты — и подковы коней глухо стучали по немощеной проезжей части тихой, наполненной лишь легким шелестом тополиных листьев центральной улицы — бывшей Большой Московской, а с недавних пор Пролетарской.
В нехотя уходящих сумерках смутно прорисовывались одно- и двухэтажные дома, в большинстве бревенчатые и редко — каменные, оштукатуренные.
Свернули в переулок и вскоре пересекли рельсовые пути. Где-то поблизости, справа должен находиться железнодорожный вокзал. Старший лейтенант всматривается и не увидел его: предрассветный туман скрывал самое красивое здание уездного городка.
Взоров довольно хорошо помнил дорогу: в предыдущий раз, оказавшись за окраинными домами, по глубокому извилистому логу ехали, забирая вправо, потом — по равнине, потом — между высокими, похожими на гигантские грибы стожками…
И сейчас командир чоновского отряда за околицей направил своего жеребца тем же путем; так же спешивались, выбираясь из лога. То, что с ноябрьской ночи врезалось в память старшего лейтенанта снежной равниной, открылось теперь в лучах предосеннего восходящего солнца таежным буйнотравным лугом.
Дальше ехали между крупными, достигавшими высоты в три, а то и четыре аршина кочками, поросшими жухлыми, грязно-желтыми пуками травы. Расширявшиеся кверху кочки выглядели уродливыми столбиками. Взоров понял: их-то во время поездки в ночь на девятнадцатое ноября он и принял за стожки. Вид стожков придавал кочкам облепивший их снег… Почва вокруг кочек была болотистая, зыбкая. Гнилая вода под копытами коней чавкала.
Ехали молча — сказывалась проведенная почти без сна ночь.
Тютрюмов изредка оборачивался, окидывал взглядом Взорова. Начальнику чоновского отряда, Взоров чувствовал, хотелось что-то спросить, но он сдерживался. Один-единственный раз за весь путь Тютрюмов заговорил. Когда въехали в хвойник и были уже близки к цели, он, поворотившись всем корпусом в седле, сказал:
— Озеро из старицы речки Чая образовалось. После заноса устья старицы песком и лесным ломом. Чалбышей привозили со становища… Много попадалось.