Потом он поправился, погоревал и… женился. На Химене Фернанде, избраннице друга Пачеко. От того уже долго не было толком вестей, пока не пришло письмецо, извещавшее близких, что он сочетается браком в Колумбии с некой Валерией Гомес. Письмо так и было подписано: «Ваша законная дочь Валерия Гомес Рамон».
Свадьбу Круса сыграли мгновенно. Когда же Пачеко Рамон Бутрагеньо наконец воротился домой (с кучей денег и, кстати, без всякой Валерии Гомес), живот у Химены Фернанды вырос размером с сомбреро.
Так закончилась дружба и был дан старт вражде. Оставалось неясным, кто сочинил ту фальшивку. Рамон был уверен, что Крус. Тот божился, что к ней непричастен. От кровавой расправы спасла их Химена, заслонившая мужа спиной. Сердито пихая утробой Пачеко, она заявила:
– Чем ножом резать воздух, лучше б пенял на себя. Сам во всем виноват. Кто не пишет любимой, за того кто угодно обманом распишется.
Пачеко заплакал и сдался:
– Будь по-твоему. Ваша взяла. Желаю тебе, змея подколодная, народить удаву гадюк.
Несколько лет Пачеко слонялся по миру, обрастая обидой и шрамами. Каждый год на месяц-другой он привозил их с собой в деревушку и, гремя кошельком, выставлял напоказ, словно хвастался. Словно гордился, что может швырять свою жизнь, точно горсти монет, всякому лиху в лицо. Характер его был такой, что при встрече хотелось свернуть, а взамен приходилось раздирать рот улыбкой. Охотников с ним не дружить поубавилось – ровно на то же число, какое искало в газете с надеждой заметку, что пресловутый Пачеко Рамон где-то на дальней чужбине смиренно отдал богу душу. Чего ж удивляться, что на свадьбу к нему пришли все. Правда, никто из гостей не напился.
В жены Пачеко себе присмотрел Софию Родригес, чья несхожесть с Хименой лицом была столь вызывающа, что не на шутку обидела мать Кристобаля. Та скрипела зубами, бранилась на мужа и лупила с азартом детей, которых у Крусов теперь было двое: вослед первенцу Бог отрядил им и дочку.
Ярость Химены продлилась, однако, недолго. Вскоре деревня узнала, что Пачеко Рамон пристрастился точить кулаки на супруге. Пил теперь он серьезней обычного, хоть со свадьбы крепился полгода. Видно, жажда его протрезветь, наглотавшись заместо текилы семейного счастья, оказалась заведомо неутолимой.
Рождение Хончо мало чем помогло, пусть синяков у Софии убавилось. Зато в ее черных глазах поселилась такая тоска, что заглянуть туда больно. Когда же смотрела на сына, тоска превращалась во что-то иное, совсем ведьмовское, опасное – в восторг полоумной. Сквозь него пробивалось тяжелым огнем отчаяние мести – страшной, варварской, неотвратимой, просто отложенной на потом.
И это «потом» наступило. Точнее, нахлынуло – вместе с недельным дождем.
Семь дней кряду речка с ливнем кутила без просыху, покуда не вспучилась, вылезши из берегов и утащив в мутных волнах часть урожая, стены бесхозного хлева, двух баранов, козу и бедняжку Софию. Так жена Пачеко Рамона повторила судьбу первой суженой Круса – с той существенной разницей, что не теряла сознания.
Она бросилась в воду по собственной воле, причем на глазах у Пачеко. Поднялась к обрыву и спрыгнула. Но прежде дождалась, когда муж выйдет из кабака и побредет по мосту. Тут его и окликнула, а как убедилась, что смотрит, быстро шагнула вперед.
Разделяло их метров сто, воды катились бугристо, неспешно, так что Пачеко успел перелезть через поручень, подвязать к нему ногу ремнем, свеситься вниз и, изрыгая проклятия, вытянуть руки. Чтобы спастись, Софии было довольно не прятать свои.
Она предпочла погрузиться поглубже в волну.
Овдовев, Рамон обрюзг и повылинял. Почти не скандалил, а если бузил, то как-то уныло, без жару. Стал неряшлив в одежде, непрочен походкой, спотыклив в речах. Хончо был отдан на попечение бабки. Отец по нему не очень скучал, лишь изредка брал к себе на руки и неумело бубнил ему в ухо.
Еще реже Пачеко теперь покидал родную деревню. Что его там держало, загадка: сбережения таяли, работать нигде не работал, никого не любил и, похоже, ни в ком не нуждался, меньше всего – в себе. Жил, как иной человек умирать побоится: без души и без жалоб на то, что душа из него улизнула.
В день, когда сына его изувечило «Фордом», к Пачеко душа не вернулась. Может, и к лучшему, думали люди. Будь душа у него под рукой, перерезал бы сразу всех Крусов. Но Пачеко сдержался.
С Хончо провел он всего лишь полночи в больнице, свирепо курил, щурил глаз на врача и пугал медсестер своим сумрачным видом. Отказавшись от койки, еще до рассвета поехал домой, налил себе полную кружку текилы, вышел с ней на террасу, разлегся на старых качелях и принялся ждать.
Крус появился только к обеду: был занят. До визита к Пачеко ему предстояло уладить дела. Чуть свет он помчался в аэропорт, чтоб посадить Кристобаля на самолет, наказав на прощание не звонить никому из деревни. Затем направился в город и снял из банка все деньги. Оттуда поехал в ломбард и заложил побрякушки жены (последние блестки с его добрачного промысла). Потом заглянул к торговцу машинами и за бесценок вернул ему злополучный автомобиль. Домой возвращался на поезде. Пережив перед этим бессонную ночь, к часу дня Коста так измотался, что прибыл к Пачеко с одним лишь намерением: поскорее покончить со всем и забыться, даже если забыться придется ценой своей жизни.
Как Крус и предвидел, деньги Пачеко не взял. Это был худший сценарий. Худший из двух, ибо третьего не было.
Хорошо, что Химены нет рядом, подумал невесело Коста и хмуро спросил:
– Чего же ты хочешь?
Ответ Рамона его огорошил:
– Того же, что вы отобрали у Хончо: ноги. Правой ноги Кристобаля.
– Так, Пачеко, нельзя, – выдавил Коста из скрученной в петельку глотки.
Тот ему возразил:
– Нельзя было то, что вчера. А сегодня все можно. – И добавил с противной усмешкой: – Иначе – никак.
Крус подумал: придется его мне убить. Все, видать, к этому шло.
Вернувшись к себе, он достал из кладовки «наган» и долго неистово чистил. Потом лег в постель, положил его рядом с собою на место жены и взялся подсчитывать. На все про все у него выходило лишь день с небольшим: Химена и дочь приезжают во вторник. До того надобно справиться. Жалко, конечно, годами баланду хлебать, да ничего не попишешь.
С этой мыслью Коста уснул, а проснулся с другой. Посмотрел на часы: без капли четыре. Еще можно успеть, если взять у соседа машину взаймы.
Пока ехал в город, старался не думать и звонко, крикливо свистел под ревущее радио.
Хирург оказался тот самый, что дежурил и в прошлую ночь.
– Придумай диагноз, – сказал ему Коста, кладя на стол пухлый пакет. – И присмотри мне палату получше.
Врач отказался три раза, а на четвертый сказал:
– Завтра я не могу. Завтра я выходной.
– Тогда режь сейчас, – велел Коста Крус и стал оседать по стене, теряя заранее сознание.
Наутро ему прислали букет и записку: Ты неправильно понял. ДРУГАЯ нога. Ниже был адрес знакомого в Гвадалахаре, куда он отправил вчера Кристобаля.
Химена приехала раньше, чем собиралась, – уже вечером понедельника. Ворвавшись в палату, она первым делом отвесила мужу пощечину. Затем зарыдала и принялась молотить по перине там, где кончалась культя. Крус терпел боль, сколько мог, потом попросил:
– Прикончи Пачеко сама. А то не успеем.
Он рассказал, где припрятал «наган», и объяснил в двух словах, как им пользоваться. Химена то кивала, то качала головой, так что было не ясно, согласна она или нет. Напрямую спросить ее Крус не решился.
Выходя из палаты, жена прихватила букет. В коридоре присела на корточки и на изнанке записки карандашом нацарапала: Ночью. Сегодня! Вложив бумажку в букет, она отнесла его в комнату, где лежал, одурев от лекарств, крошка Хончо. Читать он еще не умел, так что послание точно дойдет до того, кому нужно. На всякий случай она постояла перед кроватью мальчика на коленях и щедро поплакала. Только слезы ее были совсем не о Хончо.
Все это время дочь ее находилась у старой подруги, с которой Химена условилась, что заберет ее утром. По правде сказать, она о ней напрочь забыла и ни разу не вспомнила, пока размышляла о том, что ей теперь предстоит.
Ровно в полночь она постучала тихонько в калитку Рамона.
– Чего уж там. Заходи.
Пачеко сидел на террасе в качелях, но они под ним даже не скрипнули. Вот почему я его не заметила, огорчилась Химена. Сущий дьявол!
Она поднялась на крыльцо. С минуту они лишь смотрели друг другу в чужие, ужасные лица. Наконец Пачеко проговорил:
– Пойдем в дом. Там тебе будет удобней.
Дьявол меня разгадал, поняла вдруг Химена. Я представляла все вовсе не здесь, а внутри.
Внутри Пачеко щелкнул рубильником, ослепив ее ярким светом, прошел на середину комнаты и обернулся:
– Так нормально?
Она машинально кивнула. Отправляясь сюда, Химена не знала, убьет его сразу или сначала попросит. Сейчас она видела, что просить нет резона. Но убить его сразу замешкалась, а когда осознала, что струсила, рванула на сумке замок, достала «наган» и пальнула. Грохот заставил ее уронить револьвер и зажмуриться.
Падения тела она не услышала. Вновь открывши глаза, убедилась, что Пачеко все так же стоит на ковре и внимательно смотрит на то, как она ему машет с перрона платком с расстояния в дюжину лет.
– Будь ты проклят, – пробормотала Химена и метнулась к Пачеко в объятия.
Они ласкали друг друга всю ночь, растравляя предавшую страсть и собирая ее по крупицам, но в итоге остались ни с чем, только сердцем запачкались.
«Неужто же все, о чем я мечтал, это – вот оно? – размышлял Пачеко с тупым безразличием, проверяя губами на ощупь то ли вкус сладкой кожи, то ли яд обманувшего прошлого. – А ведь Химена красивей, чем раньше. Годы пошли ей на пользу. Но какая в том польза, если меня нынче ночью знобит?»
До рассвета Химена надеялась. Познавая Пачеко, она познавала с ним все, что могла предложить ей любовь. Оказалось, что та предлагала все это себе на подмену. Я его не люблю, прозрела несчастьем Химена. И никогда не любила. Круса я не любила, потому что любила Пачеко, но теперь я их просто двоих не люблю и не ведаю, как дальше быть. Лучше б я его пристрелила. Мне так больно, что, наверно, сегодня умру.