… А сами калечному в шапку рублишки не бросят истерханной! У нас чем взасосней целуют, тем беспардонней хамят, чем азартнее в дружбе клянутся, тем прытче сдают с потрохами… Хотите открою свое погребальное кредо? Лучше быть мизантропом, потопшим в цветах, чем тонуть гуманистом в дерьме человечьем. Где-где, а в родных берегах этой замеси вдосталь. Она-то и есть главный наш неоскудный ресурс, первоисточник национальной энергии. Торгуйте на экспорт три тысячи лет – дефицита не будет… Все бы ладно, но есть в нас чреватей особинка: разрушители мы. Естеством и преемством своим – портачи, бракоделы, идей извратители. Коли в мире чего и поклеится, а потом по наивности, из благоты иноземной, к нам на хлеб-соль поплывет, хренопупия ихняя так о российский причал чекалдыкнется, что разлетится в щепу. Посему в наших весях при наших гонористых спесях от прусаков или бункерных слизней, – он мотнул головой на портрет, – спасу не было, нет и не будет. Вон и время в кой раз перекосное… Тараканья страна! Хоть «полундра» кричи.
Клиенты синхронно поежились.
Прежде чем тенькнет безвыходно дверь и кто-то – матерый, пружинистый – двинется быстрым добычливым шагом к их спинам, муж постучал костяшками пальцев по деревянной столешнице и, вынув бумажник, по-свойски прищурился:
– Зато дефицита мух ожидать не приходится.
И осторожно подумал: особенно трупных…
Оговорив с толстяком возврат импосибля в течение месяца (без возмещения уплаченной суммы), супруги рискнули попробовать.
Вот что запомнилось: едва выбрались вон, как дождь сам собой прекратился, и патлатое небо, смахнувши с зеницы бельмо, засверлило сквозь тучи подмигчивым радужным солнцем. На воспрянувшей улице слезно зеркалились блики витрин, полоскались тряпицами мокрые флаги, а у перекрестка с Петровкой, стабунившись под светофором, пререкались клаксонами автомобили, сплошь в горошинах капель на маслянистой броне.
Где-то в изъятой, обманчивой выси, в бравурных, надмирных мечтах замерещились звонкие птицы. Перепрыгивать лужи вдруг стало легко, беззаботно, почти что отчаянно.
– Радуга – это к добру, – повторяла жена, прижимая к жакету укутанный в пленку горшок.
– Я ее лет уж сто здесь не видел, – откликнулся муж и скропал про себя уравнение: «Сто не сто, а уж двадцать – как пить дать».
– Благодарный презент Невозможки? – хихикнула женщина. – Вот и имя ей найдено.
Продавец не солгал: шефство над нежно-коварным цветком обременяло их мало, скорей утешало, забавило. Опекать чужеземца в четыре руки было вовсе не хлопотно: соблюдай календарь и часы да сверяй их по градуснику.
Несмотря на привязанность к мундику, у четы не возникло и мысли расширять ботанические угодья: в мухоловке они обрели нечто вроде питомца – не просто растение. Заодно разрешился и спор: кошка или собака. Вышло ни то ни другое, а – лучше.
К Новому году у них накопилось с полсотни шедевров. Гости учтиво листали альбом, впечатлялись восторженно, исподволь ерзали и деликатно глотали зевки.
Это хозяев коробило.
Спровадив захмелевших визитеров, супруги сдирали с резиновых губ зачерствелые корки улыбок, зычно стонали и принимались мыть косточки:
– Лицемеры! Будь у нас дети, они бы и с ними вели себя так же, – хорохорился муж и досадливо бряцал тарелками в раковине.
– Эстетический вкус в наши дни – раритет, – удручалась жена, соскабливая со скатерти клещи присосавшихся крошек и оттирая тряпкой впившиеся в кляксы голоса.
Перед сном проверяли замки на двери, затыкали крючком металлический паз и желали цветку сладких грез:
– Доброй ночи, дружок.
– Фееричных тебе озарений!
Часто вслух размышляли о том, что искусство воистину требует жертв.
– Для всякой картины ей нужно убийство. Тебя не смущает?
– С другой стороны, убивается ею лишь зло. Разве нет? Что хорошего в мухах?
– «Когда б вы знали, из какого сора растут поэзии цветы…»
– Я бы переиначил: «Когда б вы знали, из какого зла растет в цветах поэзия…»
– Прикольно. И очень похоже на правду. Будем считать, что мундик у нас – Караваджо.
Так у цветка появился творческий псевдоним.
В будни супруг подвизался на службе. Должность сотрудника Росгосархива обломилась ему по знакомству с пасынком помзамминистра.
Казенное место особых талантов не требовало, но наличие диплома по русской истории, склонность ума к педантизму, умение молчать с девяти до шести, а также не слишком болтать до и после в конторе приветствовались.
Что до жены, та обычно корпела в квартире за древним, угрюмым бюро, доставшимся ей от знаменитого деда-профессора, а по средам и пятницам отлучалась на три бесполезных часа в свою альма-матер, где ей, бывшей круглой отличнице и внучатой племяннице прежнего ректора, скрепя сердце доверили факультатив по худпереводу для четырех вечно сонных, судьбой разобиженных дев.
В институте зарплата была курам на смех, зато недозанятость в вузе экономила силы на выполнение заказов от юридических фирм, турагентств и издательств. Свободно владея английским, французским, почти что – немецким и ухитряясь еще мимоходом толмачить статейки с испанского, у адвокатов, дельцов и редакторов полилингвистка была нарасхват.
Время от времени ей попадались проекты весьма интересные.
– Сложнейшая вещь! И язык изумительный. Тот случай, когда изначально понятно, что перевести адекватно нельзя, но не переводить совсем нельзя еще больше.
– Поздравляю, – подтрунивал муж. – Теперь у тебя есть игрушка на несколько месяцев.
– Все достойней, чем пыль по архивам глотать, – заводилась она, – и топтаться годами в курилке с такими же трутнями.
– Между прочим, я не топчусь, а пишу диссертацию. Это вам не разыскивать в склепах истлевшие рифмы или бубнить до мозолей во рту околесицу чокнутых гениев. Я занимаюсь наукой.
– Не городи ерунды. Любая наука предполагает конкретность и доказательность базы. У истории с этим беда. Так что в плане аутентичности даже дрянной перевод даст вашим липовым штудиям фору.
– Перевод – не наука, а интерпретация. Причем субъективная.
– А история – нет?
– История – это наука о том, как найти здравый смысл в сумасбродстве эпох.
– Наука способна учить. История – нет.
– Может, дело в плохом переводе ее августейших уроков на ваш рифмоплетский язык?
– А может, в косноязычии тех, кто в ней роется, чтобы найти хоть какой-то приемлемый смысл в бесконечной бессмыслице?
– Кто б говорил! Перевод есть синоним санкционированного косноязычия. Сами же признаетесь, что больше, чем на худую четверку, переложить самобытность оригинала вам, ухажерам цитат, не в подъем.
– Как и вам – воссоздать достоверно одну лишь минуту из прошлого. Куда там отстроить века! Только вас не оттащишь от этой кормушки и за уши.
– Мы детективы времен.
– Вы костюмеры времен, их гримеры, слепцы и цирюльники. Самовлюбленные сочинители путаной небывальщины.
– Мы опираемся на первоисточники.
– Скорее, вы их попираете. Как ранее ваши «первоисточники» попирали другие источники. Интерпретация – это про вас. Мы и в подметки тут вам не сгодимся.
– Сопоставляя источники, мы обличаем подлоги и реконструируем истину.
– Да у вас каждый новый правитель – лишь повод в угоду ему обчекрыжить историю, пообстричь под монарший росток и, толкаясь локтями, ханжески отретушировать.
– Против подобных эксцессов у нас есть спасение – архив. Без него б не осталось и камня на камне от прошлого.
– Зачем людям камни, когда возвели им дворцы великие Данте, Шекспир и Сервантес?
– Словоблуды, вруны и придумщики!
– А вы лизоблюды, плуты и начетчики!
– Ну а вы для всех них и всех нас – переводчики. Исказители духа и смысла.
– Я тебя ненавижу.
– И я тебя очень люблю.
– Я серьезно.
– И я не шучу.
– Не хочу больше ссориться.
– Ладно.
– Расскажи-ка мне лучше, что там сегодня стряслось.
– Где стряслось? Разве что-то стряслось?
– На работе ведь что-то стряслось?
– Не так чтобы очень. Просто уже с четверга вводят новые правила доступа. Помнишь, я говорил?
– Да наплюй!
– Наплевал.
– Разотри.
– Раза три? Тьфу-тьфу-тьфу.
– Ну и дурак ты!
– Ага. Ничего, что научный сотрудник?
– Научный преступник!
– Как скажешь.
– Не смейся!
– Куда уж смеяться. Впору белугой реветь.
– А ты начихай. И не лезь на рожон. Это они дураки.
– Дураки беспросветные.
– А ты, как последний дурак, защищаешь историю.
– Попробуй от них защити!
– Ничего-то у нас не меняется.
– Может, проскочим еще.
– Может, еще и проскочим.
Вот что забылось: когда на работе уволили шефа отдела, цветок разродился внезапным холстом и, будто ошпарившись, сразу его обронил (распятая дохлая птица с крыльями разной длины и впервые – не бабочка). На остальных лепестках в нужный час, через день или два, распахнулась мажорной раскраской насекомая безукоризненная симметрия.
Ее-то они и подшили в альбом: птица стремительно сгнила.
– Как давно он у вас, этот хмырь?
– Года два.
– Скользкий, ты говоришь?
– Гладкомордый и скользкий. Оттого и прозвали Рептилием.
– Долго же он обвыкался!
– Внедрялся в среду.
– И на что ваш начальник надеялся?
– Старый чурбан облажался. Сел в калошу по самый кадык. Все квохтал, лебезил, бодро пучил глаза и, воздев указательный палец, шипел: «Наш куратор – оттуда! Имейте, коллеги, в виду». А едва отстранили, свалился с обширным инфарктом. Хорошо бы не помер. Мужик он, конечно, говенный. С руководством – холуй, с подчиненными – жлоб, но когда вдруг людей убирают вот так, ни с того ни с сего, то будто тебя самого окунают в помои.
– А что же его заместитель?