А корыто зимой расколола – злилась, как черт, губы надула и зрачками засверкала. Все потому, что он рассмеялся. Не любит неловкой выглядеть. Подвижная, прыткая такая…
Или вот солнце в ладошку ловит, будто ребенок малый. То же с огнем вытворяет. Подставит ладонь против глаз и смотрит, как ее насквозь высвечивает.
А порой задумается и, словно конь какой, даже ухом поведет. Уж что там слышит или чует – куда человеку понять! Да лишь бы ей в охотку было. Мне-то что… Женщина! И не хуже других. Иногда, правда, как из бросового ручья напилась, глаза помутнеют, и лицо белое, изменится, одичает, вроде и не в себе. Но то – несла когда. Не теперь.
А родила легко, как посмеялась. Играючи прямо родила! Сами женщины удивлялись. Чего ж, говорю, столько в себе таскала, если дело для тебя пригодней, чем миску масла сбить! Покраснеет, хоть и наедине мы, по-семейному. Видно, и вправду стыдно, что ждать заставила лет – целый ворох. Да ведь всякое бывает…
Осень вон в самой поре. Любит она осень. Осенью, говорит, жизнь тебя как за двоих соком поит. И запахами закидает, так что каждую каплю помнишь. И то верно. Вот только…
Он осекся, и слух его проснулся. Он сразу вспомнил. И почти тут же прозрел. Медведь лениво заносил лапу, прижав ягненка к стволу. Вон оно, значит, как, проплыло в мозгу у человека, и он застыл, окаменел. Услышал, как задрожали локти и тонко проскулило его собственное горло, когда зверь трепал клок бьющейся шерсти. Человек вспомнил и не мог пошевелиться. Он видел, КАК ЭТО БЫЛО. Зверь был огромный, как само прозрение, с ними двоими было не совладать. Так же сидя на корточках, скомканный в темноте, человек не проронил ни звука. Он вспомнил и теперь досматривал все до конца, обманутый и безвольный, не в силах приказывать телу. Оно будто прогнало его и больше не повиновалось. Он смотрел распахнутыми глазами и видел все отчетливо, как днем, словно смерть не вместилась во тьму. Словно страх в нее не вместился. Зверь зажал шерсть меж лап, помял, придушил ее и дал выход молодой растревоженной крови. Человек слышал, как она стекала из раны и разливалась по громкой земле. Тогда он закрыл глаза и попытался хотя бы найти свой голос, потому что знал: с ним самим, человеком, покончено тоже. Но голос спрятался, исчез, как открестился от него. Остался один слух да локти. Дрожащие на коленях локти.
Он сидел долго. Намного дольше того, как очистился слух и открылись снова глаза. Потом он встал, повесил на плечо винтовку и пошел прочь. Ноги затекли, и идти было трудно.
Домой он поспел к самой мгле. Впотьмах подошел к надочажной цепи, пропустил ее меж пальцев и подумал, что и сейчас не плачет. С конем он решил не прощаться, и заняться теперь было нечем. Оттягивать не имело смысла. Он наклонился, поднял головню подлинней, прошел в угол комнаты, уселся поудобнее на табурет, поставил на пол вниз прикладом винтовку, осторожно взвел курок и медленно поднес к нему головешку. Очень хотелось пить, и было это странно. Я ошибся, подумал он, нельзя было о ней, как о живой…
О чем еще думать, он не знал, но все ж не спешил. Было даже любопытно сидеть вот так, выпрямившись, без движенья, и искать, о чем бы подумать.
Потом он понял, что пора. Он вздохнул, резко надавил на головню, услыхал щелчок, а спустя мгновение решил, что смерть мало чем отличается от жизни. Открылась дверь, и он увидел друга. Тот держал в руках прут с зажженной паклей и внимательно вглядывался в пространство, потом заметил его, вошел и прикрыл за собой дверь.
– Ты все успел? – спросил друг, и человек понял, что смерть снова его одурачила.
Он выронил винтовку, переждал озноб и глухо выругался. Затем поднял мокрые глаза и хрипло задышал. Друг нахмурился, приблизился к цепи, опустил прут и разжег огонь в очаге. Обернуться он не торопился. От огня повеяло жаром, и тот, кто дрожал, начал согреваться. Он сказал:
– Я струсил.
Друг вобрал в плечи голову, но не повернулся.
– Я ничего не сделал. Я не смог ничего сделать. Я струсил.
Тишина треснула щепкой в очаге и подсыпала света. Они молчали. Потом друг встал и посмотрел на него:
– Ты можешь пойти еще.
Он отрицательно покачал головой:
– Оно сильней меня. Ты не знаешь… Я видел, КАК ЭТО БЫЛО. Я сидел там и забыл, а потом увидел и вспомнил… Это ОЧЕНЬ страшно!
Друг не спускал с него блестящих глаз. Он что-то прикидывал в уме, затем взглянул на винтовку, затем опять на него и согласно кивнул.
– Ты хорошо решил?
– Да. Я струсил. Этого достаточно.
– Этого хватит, – подтвердил друг и раздраженно указал на винтовку. – Но почему здесь?
– А где?
– Здесь твой сын жить будет. Ваш сын.
Человек раскрыл рот и, не веря, затряс головой.
Друг кивнул:
– Не скажу. Ни ему, ни кому другому. Ты же этого хотел?
Тот сглотнул слюну и сказал:
– Спасибо. Ты и сейчас друг.
– Нет, теперь я друг твоего сына. В этом все дело.
Человек поднялся, подобрал винтовку и спросил:
– Где?
– Не спеши, – поморщился друг. – Вставь патрон и скажи клятву.
– Какую клятву?
– Богам и мне.
– Я не знаю.
– Ты забыл.
– А разве есть?..
– Да, – перебил друг. – Клянись, что тебе хватит этого патрона. Хватит, чтобы унести позор на небо и ждать там суда.
Человек заново смазал винтовку, открыл затвор, сменил патрон и, прежде чем ответить, удовлетворенно подумал про себя, что этот будет вторым. Вторым, а не первым.
– Клянусь, – сказал он. – Клянусь богам и тебе…
Они помолчали.
– Теперь куда?
– Ты не можешь лежать рядом с ней, – сказал друг. – Ты будешь лежать отдельно, вдали ото всех.
Тот кивнул. Очень хотелось пить.
Друг сказал:
– Иди к реке. Я скоро туда приду.
– Голый остров? – спросил человек.
Друг вынул из огня прут и вышел первым. Человек вышел за ним. Воздух обдал его свежестью и запахом долгого прошлого. Над холмом уже теплело небо.
Он шел к реке, и было много, о чем стоило думать. Трудно лишь было решить, с чего начать. Он склонился к воде и вдоволь напился пряного холода. Вот и все, с облегчением подумал он. Услышал шаги. Друг шел по берегу, неся в руках плетеную корзинку.
– Что там? – спросил человек.
– Твой сын, – сказал друг. – Ты забыл про своего ребенка?
– Я думал… Я оставил его у тебя.
– Ты не понял. Потом я отнесу его обратно. Но сперва окрещу твоей очищенной кровью.
Того передернуло. Он весь напрягся и сказал:
– Не нужно. Он маленький. Очень маленький.
– Значит, ему будет легче. Пошли.
Человек взял друга за руку.
– Он спит.
– Да. Крепко. Может, ничего и не услышит, – сказал друг неуверенно. – Плавать умеешь?
– Нет, – сказал человек и начал думать о том, что такое жестокость. – Не надо ему… – попросил он, и когда тот, кто был ему когда-то роднее брата, упрямо покачал головой, впервые в жизни испытал настоящую ненависть.
Они ступили в воду. Река катилась по камням и крепко задевала по ногам. Друг взял чуть повыше и крикнул:
– На середине не спеши. Пригибайся.
Человек решил молчать и молчал, стиснув зубы, внимательно следил за скользящей над водой корзинкой и давил в себе ярость. Друг едва не оступился, и тогда он крикнул:
– Я не знаю такого обычая!
Друг не отозвался и продолжал шагать через пенящийся поток, беря по течению выше и выше. Он шел слишком быстро, и человек инстинктивно брал прямее и ниже, винтовка висела у него на шее, а вода подбиралась к груди. Он подумал: а ведь был мне роднее брата. И теперь возьмет себе моего сына. Потом он одернул себя и сказал: все правильно. Так и должно быть. У трусов детей не бывает.
Полпути они уже одолели. Между ними под слоем воды лежала дюжина шагов, а до острова оставалось втрое больше. Человек подумал: Голый остров. Груда булыжников. Ни куста, ни земли. Как хоронить будет? И усмехнулся: не моя забота. Человек не сводил с друга глаз.
Он не сводил с него глаз и видел, как друг качнулся, взмахнул руками, охнул и выпустил корзину. Та нырнула в реку, проползла густым куском, выпрыгнула на поверхность и понеслась, торопя самую быструю волну. Мгновение человек стоял, раскорячив немые руки, потом ринулся вперед, в бурлящий поток, цепляясь пальцами за воду. Его оглушило, ударило об острое дно, закрутило и тоже понесло, только он промахнулся, и его уже несло за ней, за корзинкой, за крохотным пучком жизни, на которую река не имела права, на которую никто еще права не имел. И он летел, подхваченный сильной водой, помогая ей всем своим напруженным телом, и простирал руки с молящими пальцами, и что-то обжигало его холодным железом, и он схватил это прямо за железо, и потянулся вместе с ним, поддел, придержал, поймал руками и прижал к щеке, и снова открыл глаза. Увидел, что река мельчает, становится у́же, сильней, и, значит, еще не все, еще полдела, подумал он и собрал то, что в нем осталось, и лег на бок, а у порогов ударил ногами по дну, по волне и снова по дну, и врезался телом в камень, успел отшвырнуть за него корзину, а потом вцепился пальцами и боролся с кипучим течением. Он ждал. Время для него размякло, остыло и разделилось на этот камень и то, что будет после него, когда ослабнут пальцы, и он лежал на животе, царапая коленями по дну, задевая его скользкое брюхо, и думал о времени, куда его унесет и где он так и не узнает, что же там, за камнем, и когда пальцы оторвала вдруг новая волна, он воспринял это с каким-то мутным удивлением – слишком скоро! – но его швырнуло в сторону, не туда, куда скатилась волна, и он схватил руками землю. Рядом стоял запыхавшийся, мокрый друг и тяжело переводил дыхание. Потом друг сел, и человек подумал: почему молчит? Что же ТАМ? И где ЭТО?..
Он приподнялся, голова, казалось, слишком отяжелела для шеи, и он с трудом управлял глазами. Корзинка лежала не так далеко, и он пополз к ней, волоча за собой винтовку и, похоже, не замечая этого. Он пробежал по корзинке руками, и грудь его затрепетала, потому что внутри жил голос. Человек ощупал веревки, понял, что ему не размотать, и сломал соломенную крышку. Потом он крикнул, отвернулся, и его стошнило. Из корзины высунулся черный щенок, жалобно заскулил и выбрался наружу.