Вот стоят наши там и поджилками екают. Ждут из леса пальбы, а ее в эхах нет. Шальвары давно уж внутрях растворились, сжимают вкруг банды кольцо, только залпов и жаханий слыхом оттуда не слыхано. Странно это! Дико здравому смыслу и слишком для наших заумно. «Разве что их там пусто уже? – размышляют в надеждах сельчане. – Про атаку заране прознали и дальше к Родопам в поход заострились. Так что, может, берут басурмане не их в окруженье, а вовсе кромешное мглою безлюдье? Коли верно, торчать нам в стояниях долго: самое позднее, встретят друг дружку османы к полуночи. Назад-то быстрее не станет, даже если на злобе по мракам шарашить… Выходит, уволят нас турки не прежде заранка. Это если еще вгорячах всех подрядно плетьми лупцевать не заклинятся».
Вотемень все же услышали: стрекотнули винтовки чуток и затухнули. «Видно, взяли врасплохи, а бо́льшую шайку во сне обезглавили, – рассуждают потерянно наши и, чтоб луна их расстройства не выдала, в украдку глаза подтирают. – Неужто дозоры спасенье продрыхнули? Разленились в бессрочном покое, оттого-то и жизни насмарку профукали. Вроде тесно нам было соседство гайдуцкое, а не стало их близко, и вмиг прищемились в нас дошлые совести».
К рассвету приводят троих – младших братьев и Вылко: искупаны в сочных кровищах, по рубахам чернявыми ма́слами раны сочатся. Подкатили большую повозку, в ней клетка. Запихали всю тройку туда, громыхая, замкнули калитку запором.
Смотрели герои брезгливо сквозь прутья, хотя и как будто без глаз – так у невольников выпукло рожи заплыли. «Вернемся – убью, – посулил Драгостин. – И искать, кто предатель, уже заниматься не буду. Разорю весь ваш рабский гадюшник и смерти по кольям башками развешу, нехай на вороньи поклевы обглоданно скалятся». «Я же вот как ему подсоблю, – изрекает с усмешкой Кубрат: – село запалю да и мяс ваших склизких от пуза натрескаюсь. Понеже кресты с нас сорвали, энтим вот небом на собственной крови, вот энтой, клянусь!» Вылко его поправляет: «Токмо Бенку с клопом пощадим, а иной тут родни у нас нету. Слышь, сестра, что скажу? Все помрут, а ты выйдешь отседова с нами богатая. Еще и сыночком здоровым живая. Занапрасно не хныкай. Сам за вами в побежной свободе приду!»
На том шалапутов от нас и уехали.
Турки с утра мужиков зашпыняли к опушке – хоронить Живодарово воинство. Тридцать восемь порубленных в ломти ребят уложили в обширную яму, керосином полили и факелом в марево вспыхнули. Запрещали глаза отводить, как и прятать с удушки носы, а кто в отвращеньях продёргом ослушался, швыряли погреться туда же, в костер, и в карачки смеялись над тем, как он скачет по зыбным останкам наружу.
Когда же гайдуцкие прахи в разладную жидель сотлели, приказали засыпать их выбранным грунтом, потом всех лопатных прогнали в село, а сами следили дежурством, чтоб уже на холмок не возникло оттоле ни тени. Сорок дней ошивались солдаты в грабовнике и чего-то в проколы штыками искали, ворочали…
Пуподыху – тому даже больше свезло: поп над могилкой моление соблюл. Худо-бедно, но с Господом свел. Тут же свершилось гнуснейшее свинство! Ни родного кого, ни молитвы, ни Бога, ни славянского доброго слова над тех удальцов усыпальницей. Плоше жребия нет, чем житуху прожить не в Христе, да еще помереть вперемешку навек без Христова прощения.
Сокрушались сельчане, смятели по этому поводу. Через сорок защелкнутых дней к сокровенной опушке, от турок очищенной, из Дюстабана, однако, не стронулись: клятвы тех пленников прочно в желудках запомнили. Ежели впрямь затесался подглядом предатель, целее всем дома сидеть. Оно-то, конечно, полезно – навестить в поминальной кручине пустырь погребения, но куда неотвязней народец сейчас будоражили поиски турок: нашли там чего, не нашли? Что те рыскали клад, в том сомнениев не было. Как и в том, что два брата и Вылко, пропавши в застенках, почили: запытали османы их в гибели, коль обратно в цепях указать на тайник не доставили.
Так и вышло, что первой взойти на опушку отважилась Бенка. Припала душой к бугорку, поскорбела, ногтями его окарябала, потом разложила сердечком цветы и распевно поплакала. Из корзинки ей вторил надрывом приблудный младенчик. Покормив его грудью и мерным качанием в сон убаюкав, мамашка шагнула в лесок, настригла там гнутких, отзывчивых прутьев, сплела тридцать восемь крестов и, точно клумбу пред храмом, все вдоль-поперек засадила.
Получалось, папаней сынку Живодар. А другого чего из слежений за Бенкой не больно срасталось в просветные выводы…
Что потом? Ничего! Никакущих доходчивых сведений до восемьсот девяностого года. Закарий Станишев – и тот ни бельмеса в тех хмарях не вспомнил. Посему маракуем отсюда, Людмилчо, не фактами, а ерундовыми их вероятьями.
Что имеем, гни пальцы: от Вылко ни слуху; Бенка вторичной вдовой прозябает; Славейчо, мальчишка, растет, щетиной по щекам махровеет. Обожает подраться и девок в кустах щекотать, а работой осанку корежить тошнится, матерщиной на труд огрызается. В общем, ро́дному батьке преданный сын и грядущий для граждан мерзавец. Говорили, красив был, умом расторопен, однако потемной душой непоседлив, бродяжен. Никого не жалел, кроме матери – ту он краснел и стыдился, но от всяких сторонних стыдов оголтело, внаскок, защищал… А иного чего, старшина, ни о ком из троих мы не в курсе иссякших событий.
Выплывает назад Вылко здесь через цельных четырнадцать лет. Токмо с пашней покончили, он пугалом вдруг заявляется: бородою порос до ресниц, колченог и с поломанным накриво носом. Страшный, как истинный черт! Худой, но как будто металлом под самые мясы залитый. Поздоровкался с этим и с тем, так у них от пожатий костяшки схрустели. Слепил пятерни мужичишкам и взгляды вопросом сверлит: вы, мол, слова мои напрощальные помните? Смутившись в сутулость, ему отвечают: «Да разве ж такое по собственной воле забудешь!» – «Забудьте. Сменял я решенья за годы чужбинные, долгие». – «Во как! Бывает. С нами, к примеру, твоя переменка за миг кверху дном опрокинулась: ты еще не успел досказать, а мы уж про все заедино забыли». – «Ну а клятвы Кубрата вы помните?» – «Тоже». – «А Драгостинову речь потрохами трясучими не вспоминаете?» – «И ее нам забыть?» – «Забывайте!» – «Воля ваша, забыли». – «Ну, тогда я к сестренке потопал. Прощевайте покедова!» – «И тебе от нас благ и навечных здоровьев». Но потом не сдержались, кричат ему в спину: «Тех забывать нам совсем или как? Самих-то когда в Дюстабан ожидать?» – «А как задрыхнете следом в покойники. Раньше свидеться вряд ли снискаете». – «Неужто вдвоем полегли?» – «Полегли». – «Никак, их османы в остроге побили?» – «Османы. Ага». – «А тебя, значит, бог уберег?» – «Чистоплюй он, ваш бог. Мне, кажись, на неряшных дорогах не встретился. Все больше другой попадался пособным присутствием». – «Уж не дьявол ли?» – «Он. Без него бы кормил я стамбульских червей, а не вшей и клопов казематных». – «Выходит, сбежал ты оттеда?» – «Сбежал». – «Вот и славно. А мы тут лет пять уж без турок живем, обвыкаем покорно к свободам». – «Ну и как оно дышится?» – «Вроде бы так же. Но вроде вкусней. Пока что начинкой не очень понятное кушанье». – «А кто здесь за главного жизнь тормозит?» – «Так ведь опять Пантелей Воденичев. Ему ж власть любая как гусю вода. Нынче в Пловдив на рынок затрюхал, всей семьей загулял в магазины». – «Сестру-то мою забижает?» – «Какой там! Славея стесняется. С другим женским полом-то руганью будет фривольней». – «Хорошо, – говорит. – Так ему от меня и приветствуйте: дескать, Вылко сказал, хорошо». – «Что ж ты сам, не дождешься до завтра свиданием?» – «До завтра – навряд. Много дел накопилось за время пустое, острожное». – «То-то, глядим, пешкодралом сюда, без поклажи. Аль небось чемоданы в Асенках забросил? Ужели совсем без гостинцев к сеструхе пожаловал?» – «Разве ж не видите: гол как сокол». – «Это мы видим. Да как-то оно к твоим прошлым обличьям собой подходяще не очень». – «Прошлое в прошлом увязло, потому и его-ка вы лучше забудьте. Ноги от турок унес, ну и ладно мне будет. Остальное по жизни впередной приложится… Ну, земели, прощайте!» И к развалюхе, хромая, направился.
Как вошел он туда, так уже под надзоры не вывелся – все одно что халупа его проглотила и слопала. А через пару недель изнезапу исчезла сама: Бенка с сыном в нее петуха запустили. Очень было похоже, как Вылко спалил Пуподыха: так же после взошли на пригорок, неотрывно смотрели на пламя и жадно цигарки курили. Потом порасселись в заемную бричку и дорогой Асенской зацокали. Покамест по улице ехали, Славейчо смеялся на плачущих девок и, щелкая ветер кнутом, матюгами ссылал в прошмандовки.
Чуть вдали растворились, сельчане пошли к головешкам. Кто-то ижно собаку разнюхать включил: не найдет ли по духу горелому Вылково черное тело? Погрустнели немного, когда до костей не дорылась, но и тут же надеждой затешились: значится, жив втихаря негодяй! А покуда он жив, клад его тоже не всячески сгинул. Будь по-другому, с чего это Бенка и ейный ублюдок отреклись наотрезно батрачить? Да с чьих барышей они домом в Загорских широтах осели? Откуда поднялись у них на покупку деньжата? И с каких порохов вдруг вскипели задоры к пожарам?
По горячим следам наши было рванули в лесок, но пощечный негаданный ливень втоптал их потуги в завязкие, топкие грязи – ничего в сотый раз не сыскали сердяги в затекшем грабовнике.
С досады хотели писать анонимку, чтоб жандармы семейку на чистую воду повывели, однако затем в устремленьях своих образумились: а ну как возьмет и припомнит нам Вылко стращания? Те «спалю» да «по кольям развешу», что забылись всего-то недельки назад? Эх, неспроста эти двое пожгли развалюху. Небось и для нас на похожий исход намекали…
Посему на поклепы в селе не артачились и тяжко, в привычных угрюмостях думали: вот когда его схватят, тады по душам и помстимся. Только как его схватят, коль исчез он из видов без даже единой заметины? Нешто снова в побеги подался? И с чего бы сам выжил, а тех двух верзил истребили? Что-то мутно с острогом турецким, изнанкой побежной нечисто… Как бы Вылко в Царьграде не сделался шпьон. Контра