[30] подвинул, рыск по комнатам, вот оно! Две кроватки сопят под окошком, игрушечно щечками пухнут. Посмотрел на сплетенье волос – распрекрасные светлые куколки. Счастье! Обернулся к Гергане, прижал, зашептал щекотанием в ухо: «Которая Вылка? Та вон, крошная, справа?» – «Она». – «А с чего ей так имя припутали? Вроде Паро со мной не якшался отличным приятельством». – «Изменился к тебе. Полицаи его взбудоражили». – «Это как это в нем вдруг повылезло?» – «Да героя в тебе разглядел. Ненавидел его, говорит, а теперича каюсь к нему уважением». – «Набрехали ему про меня. Нипричемный насквозь я участием». – «И в тюрьму в кандалах не ходил?» – «А зачем мне тюрьма? Дребедени!» – «И сестрицы с собой не растил?» – «Ни единой породной сестренки не пестовал». – «Ну а я без тебя с ней давненько знакомая». – «Ужели кумиться к ней ездила?» – «Ездила». – «Ну и как она? Пасмурна? Жалилась?» – «Ждет тебя позарезно. Вжаданием бредит и льстится морокой, что братец убивцев сынка истребит». – «Ну а ты что?» – «А я – ничего. Не открылася ей. Не в себе твоя Бенка. Поведением больно нетвердая». – «Это ты без ошибки подметила. Выходит, невестку в тебе не сгадала?» – «Промазала». – «Ладно… А чего меня дома мундиры казенные рыскали?» – «Шарили сено, чердак потрошили, подвал весь вверх дном раскардашили, испотыкали ясли и двор». – «Что́ ж они бесполезно шмонали, позорники?» – «Ровно то, что и мы вслед за ними нигде у себя не надыбали». – «Потому как его у нас нету. Ага!» – «У нас, может, нету, да по части тебя мы чегой-то в сомненьях икаемся». – «Брехня это все, ибо гол как сокол я. По-другому бы нешто мы в бедностях вредных сожительство комкали?» – «По-другому – оно и не нужно уже». – «Вот и я ведь о том!» – «Дак не нужно мне, Вылко, по-всякому». – «Это как это? В чем твоя закавыка захряснула?» – «Не хочу у себя я отныне плута ротозейничать. Не желаю на сердце рубцов от штукарских воздействиев». – «Так не вру ж я тебе ни полшуточки! Разве токмо про Бенку в отвод прямоту обогнул. Со стыдов за ее полоумность уклониться в подвохи позволил. Хоть сейчас за себя извиняюсь. Ты прими меня с миром возвратно. Ага!». – «Мне оно больше, клянуся, без надобы. Опаскудил ты близости наши, подтишочной возней оскорбил. Уходи-ка от нас впопыхах, как пришел, а не то Аспаруха на месть позову. В нем здоровья свинцом кулачиным в разгром налило́ся, коль спросоньев вскипит, он мозги из тебя врассыпную повышибет». – «Ну, раз так, я чего же, пойду. На разлуку, обаче, тебе порицание выскажу: унижаешь, Гергана, меня задарма недоверием. О девчушках бы, дура, подумала. Им без деда, поди, ребятенские неги ужаты, тормошливой усладой неполные. Как сама поохлынешь, канючь от меня извиненья по оседлому дальнему адресу. Токмо вечно терпеть в батраках я не буду, учти!»
Наплевал и уехал по новой мудохаться в Видин.
Сколько там бобылем отышачил, мы намедни с братвой не доспорили: может, год, может, максимум два. Важно здесь нам, что Вылко Гергана простила…
Было так: шла весна, а по ней шли занудно дожди. Непривычное в Габрово, мнимое время! Заливает с утра, чтоб к обеду на солнце парами изжарить, а потом засмурнеет по высям, обложится желчными тучами и косохлёстит по крышам загревную, спертую ночь. С переменных, облыжных погод Аспарух себя в жертвы и выронил: накупавшись в бодрящих пота́х, обманулся в презрительных к сыростям силах и на дальних покосах себя пережег, надорвался с пунцовых усердий печенками. Пару дней кое-как отходил, потом слег, захворал и пожолкнул белками, а чуть силится встать, так и валится навзничь в трясучесть и, по всем несуразностям судя, склоняется вскоре преставиться. Порастративши в лекарей деньги – те, что Вылко на свадьбу ему посылал, – Гергана совсем забеднела и с занозного бабьего страху призвала на помощь супруга. Накарябала вопль безгласный по серой странице чернилами: «Избавляйся, супружник, от внешних занятиев. На семейный подхват приезжай. Поспешай на беду, не опаздывай». Затем, поразмыслив, добавила: «Коли видишь во мне ты какую вину, бью об землю я ею челом». Растоптавши на этом гордыню, промолилась три жалобных дня, покамест не въехал на мылах в моросный, расхлябанный двор. Соскочил он с коня, запоймал ее жадно в объятья и коряво к себе прищемляет. Оторвалась Гергана от мужней груди и в сени обидой толкает: «Погляди, что с парнягой содеялось. У крыльца истуканом не мнись! Починяй на порожке лицо и входи в нас опять, устраняй закоснелые вдрызг обстоятельства».
Внутрь Вылко шагнул, на постельку присел, а когда попритерся глазами к недужным ошпарным зрачкам, все увидел в них, скуксился, понял: жить больному отсюда, пожалуй, не выползти. «Здравствуй, батя, – вильнул синим ртом Аспарух. – Не добил я тебя, а теперь вот, кажись, поперёдно вас всех угасаю… Хоть бы раз мне то злато как нужно скумекать, да нельзя оно вышло: хитер ты, бродяжник, на прятки! Хитроватей добычного лиса. Может, на́ ухо тайну шепнешь? Не боись, из могилы ее не растренькаю». Сказал и смешком подавился, закашлялся кровью, точно гибель его в том смешке наколючилась, зачерствелую глотку обра́нила. Потянулся прощательно Вылко предсмертную руку потрогать, только двинул навстречу плечом и попался: глядь, малюськи-ладошки ему деревянные пальцы обвили, к ним пампухой и щечка в румянцах приникнута: «Деда Вылко к нам в гости приехали». Подросла его тезка, удобно в девчонки оформилась. Уже и словечки лепечет, смышленушка! «Драгоценка моя, – размякает слезой Аспарух. – Под тебя называли. Принимаешь в ней внучку свою? По душа́м зачисляешь в питомицы?» – «Принимаю сердечно. Ага». – «А ревешь-то чего?» – «Не реву. Порошинок под вежды навеяло». – «Вишь, скромняга застряла в дверях? То старша́я моя кареглазка, Митошка. Ты ее на добавку бери да во всем за меня уважай. Гордость в ней без причин не щипай, а не то огрызнется к тебе навсегда озлоблением, станешь тени своей же шарахаться». – «Почитай, уговорено. Ладно». – «Мать храни, как хранил. Будет из дому гнать, ты ее не послушайся. И жену мою в дочки себе заведи, да смотри, по-мужски стороной обходи и слова на нее чистотой подбирай». – «Что ж, на ус намотал я. Обещано». – «Где закопан-то, скажешь уже?» – «Бог свидетель, сказал бы, да нету об нем никаковских, Пару́шко, познаниев». – «Экий ты, батя, упорщик! Ничего, чай в землице мне проще отыскивать будет. А куда ж оно делось из вашего леса, турецкое злато?» – «Дак шальварники ж сами и по́дняли! А иначе зачем бы в острог живодеров себе на ущерб запечатали?» – «Стало быть, лязгали с голоду цепи османские?» – «Кубрат с Драгостином – те да. Ну а я обошелся, убёг. Улизнул по дороге на Одрин. С той поры в тех краях и батрачил. Обрастал вперемешку то вшой, то мозолями».
Кряжист был в пустозвонствах, Людмилчо! Не сознался на каплю смертельнику.
«Коли так, – говорит Аспарух, – ты и впрямь человек нипричемный». – «Дак об чем разговор!» – «Коли так, вроде даже никчемный». – «Вот те раз! Ты чего это гамкнул сейчас, обалдуй?» – «А того, что без клада ты вша да мозоль. Или нет?» – «Хорошо, что не можно нам драться, а то бы решпектам тебя я вот энтим кнутом поучил. Не пристало нам ссориться, Паро, покуда ты в лёжку лежишь, когда я над тобою, над немощным хухриком, восседаю могутный хозяин. Как подымешься в люди, опять перекор потолкуем».
Шапку в брови напялил и выбрался вон.
«Что ж теперича, зря уповала? – упрекает Гергана на выходе. – И в столицу его к докторам не свезешь?» – «Отчего же? С утра запряжемся. Ночь на отдых себе уделю, а по первому свету в Софию скандехаем». – «И на что поправлять его будут? Забесплатно лекарствами пичкать навалятся?» – «Что́ привез на груди, всё угодно отдам молодцу́ в оживление. Вот, Гергана, смотри!» И достал погреметь кошелек. Та вещичку придирчивым взглядом подвесила, сопоставила с тем, что уже на хворобу истратила, задрожала, сломалась старушно в спине и в рыданьях зашлась, безутешная. Что ж за изверг такой, коль скупится отвадить кончину ее расчудесного сына? И на что ему деньги несметные, ежели, в землю зарыты, погниют врозь подмоги прижизненной? А может, меня он неловким богатством стесняется? Вдруг, как выедут раненько за́ город, в придорожном ветлянике нужная пригоршня сыщется? Ведь по первому зову сюда он заботой примчал. Выходит, не все в нем упадок и гнусь…
Но проверить Гергана того не успела: вкоченел Аспарух до заранка, отмучился.
Едва схоронили, иссякли друг к дружке словами. Корячатся ль рядом работой, на поле пупы надрывают, жуют за столами еду, на постели теснятся, глазами бессонницу шарят – все молчком да молчком, будто вовсе несносные, чуждые люди. «Жалко, снова его не шукают, подзабыли об нем полицейские пентюхи, – размышляет Гергана в тоскливостях. – Хоть куда бы слинял он от ихних облав, мне бояться и то веселей. Выносить самого́ повседневием – муторней. Окромя своей Вылки средь нас никого и не видит. Привязался к ней так, точно кровью родной. А к Митошке, напротив, пристрастьем невзрачен: ту и в праздник вниманьем не сбалует. Сунет ей леденец, по косынке ладонью мазнет да и больше урывком не вспомнит. Эх, ребят моих около нет! Я без них ни себя, ни его в глубину не проникну прозрением. Вроде даже когда-то любила, а за что – раскопать корешки не сподоблюся…»
Иногда от нее уезжал, но куда – не взаправду рассказывал. Похоже, бесшумно сундук навещал. А уже перед Первой Балканской войной[31] растерялся на лето и после вернулся к Гергане с бумагой. «Так что вот, – говорит, – обеспечил я внучке приданое. Дом, где мимо меня вы с сестрою знакомились, впредь записанный в пользы на Вылку». – «Ужели и Бенка на это привержена?» – «Ей, Гергана, оно хоть бы хны». – «Неужто почила?» – «Свечою сотлевшей затухнула». – «Тебя-то наверно признала?» – «Два разочка всего: в момент, как с барахты явился, да почти разглядела, когда напряглась помиранием». – «Отошла-то давно?» – «Прошлый месяц еще». – «Что ж ты столько в Загоре торчал?» – «Поправлял кое-как запустение». – «Жить-то с нами оттуда останешься?» – «С вами буду, как раньше, ага. Понеже загорский домишко не мой и не твой, токмо Вылкин и есть. Скреплено документом вот энтим». – «Ей сейчас нам про то ошарашивать?» – «Погодим жениха. Коли справный войдет, огорошим на свадьбу дарением».