Вот оно и застряло взадых Панайотовой глотки, когда пораскрылись его бутафории.
Тут смешное тебе расскажу: погорел удалец на пустяшном поносе. Да еще не своем, а чужом! Одного из стрелков прихватила невмочно внезапность, и забрел он в стеснительных корчах аккурат к присвоительным зарослям. На фатальном на этом расстройстве Панайотовый бизнес и скрякнулся. Понамяли пройдохе бока и в добавку к физическим ранам поделёжками псарню разграбили. Оттого и отправился клады на Янтре[36] выглядывать.
Чуть Гергана почила, домишко худой, перекосный, с грехом пополам аромуну[37] какому-то сбагрили. Ночь грузились в телегу взаимным ворчаньем и скарбами, хомутали мосластую клячу, струнили в поджопы сынов, мельтешили приказами Цанку, в перекур осушили с Бодуркой бутылку вина – на приманку грядущего счастья, после Ловеч ругательством прокляли и по бледной заре к сиротливым племяшкам на общие жизни поцокали. До того Панайот оттоптался в потемках по вымершим улицам, перепелочным свистом по лающим будкам проветрился и вернул себе в сдачи с репрессий двух памятных псин: Следопытку, любимую суку, да кобеля беззаветного, Чуя. Тот ремень перегрыз, эта веревку в растрепы забросила – так потом и бежали десятками верст за удачей своей и хмельными колесами. Остальные собачки по ним кто из клетки скулил, кто буянил бесплодно, цепями к разлуке прикованный…
Потому-то следили за Вылко посменно лишь двое хвостатых разведчиков. Может, было бы больше, добились бы все-таки толку. Чтобы волка стравить под прицел, тут не меньше чем стая нужна. Куда там охотиться парой на дьявола смурого!
Походил он с недельку растяпой, а после обоих угробил.
Сперва не пришла Следопытка. Панайот поискал, порасспрашивал – тщетно. Наутро пустил безутишного с вечера Чуя. Пес всю ночь дураком проскулил да щеночком прищимным протявкал, а из шлейки достали, метнулся зигзагом на улицу. Посмотрели за ним и не поняли: вроде даже кофейни в побежке не взвидел. Заместо кругов и петляний через мост подвесной застремглавился к роще. Панайот проводил его зреньем потухнувшим да и сетует склочнице заспанной: «Оглоушенный я со вчера замешательством. Не бывало такого, чтоб сука до бунтов мое обученье ослушалась. Иль на течке свихнулась до полных потерей сознания?» – «Кабы не было вывода хуже, – сгущает туманы Бодурка. – Замотал старый хрыч ей чутье, взбаламутил нечестно отзывчивость. Залучил на пропажу животное. Коли так, чем же нам от себя соответствовать?» – «А насильными, сладкими пытками, вот чем! Подтвержденье найду, на колбасы разделаю свинтуса! Покуда душонку от мяс соскребу, заодно и о кладе расколется». Не успели вскипеть кровожадностью, кобелек уж обратно пылит. В двор влетел, а оттуда – в загон. Мельтешит по углам и трясется запуганно. Панайот лишь подался к нему, тут же скоком отпрянул в смущениях: «Вишь, каков обормот, на меня, етить-мать, покушается! Точно беса в лесу заглотнул. По такому бесчинству приспело и мне ту вадливую рощу обследовать».
Взял в прогулку ружье, Арнаута и Вылку: прилипай поразмяться, мол, белок с ладошек покормим. Вдруг устроил засаду чертяка не токмо зверям, но и справным, заманчивым людям? А раз так, пригодится на тропках тернистых ручная заложница.
Глубоко не вошли и увидели: кровь по травке накропана, дальше обильными брызгами к ямке пятнеет, ну а в ямке той – красная клякса и шерсть. Рядом плещется речка, качает волной Следопыткину рваную голову. Закричала девчонка, в мурашках костит Панайота: «Ты почто меня в ужасы выдернул? Я ж с младенства кровей не терплю! От своих неуклюжих царапин изнанкой сорю, здесь же вон что закланьем наделалось!» – «Несуразный какой-то лесок, – тычет дулом в разъятую шерсть Арнаут. – До прогалин волками кишит, что овчарня кусачими блохами. И чего в этой роще дурында завра́лась плутанием? Али томилась несносно любовями?» – «В прошлый месяц клыки поменяла, – объясняет ему Панайот, сам внимательно шкуру валяет, к ней в заплетку тяжелыми думами строится. – В ражи, правда, еще не входила. И потом, Чуй на что? Не скажу, чтобы в пылкости снюхались, но и тоже – отвратов по их обоюдностям не было». – «Непонятная, стало быть, каверза. Что́ ей здесь-то в свербеж примерещилось, а?» – «Что-то, значится, суку в деревьях прельстило. По принюшным следам выполняла намедни задание, ну и, видно, по энтому делу покончилась». – «Ты про что это, дядя, загвоздки втыкаешь? – разогнулась от тошностей Вылка. – И какое такое ей было задание?» – «Да морока не так чтобы сложная: исподтиха волчар по хвостам тормошить. Оплошала наивка, в себе сохраниться не справилась». – «И на что тебе волки сдались? – изумляется в рост Арнаут, покась Панайот остается осваивать шкуру на корточках. – Аль мехами разжиться прикидывал?» – «Что-то вроде того, – наклоняется пристальней тот. – Токмо волк повстречался нам дюже матерый. Погляди, как задрал. Будто срезал башку ей мясницким ножом». – «Может, то и не волк был, а подлинный гад человечий? И по тулову вон как начертано, все одно жилорезом в линейку писал». – «Иль по памяти прочной, бывалошной». – «Это что же здесь, дяденьки, с нами негоже содеялось? – сокрушается всхлипами Вылка. – Как нам можно такое свободно обмысливать! Сам сказал же, что волк, а теперича ранишь меня недайбожным намеком. Побегу я отсель. Не до белок совсем мне оно». Панайот к ней мелькнулся рукой, за споткнувшийся шаг укротил, на помятую травку сронял и за юбку в резоны притягивает: «Погоди. Лучше вместе пойдем. Вместе – оно по угрозным лесам безопасней, племяша, покойнее… Подсоби-ка ей встать, Арнаут». Тот ее приподнял, намотал на кулак белокурые косы и вздыхает девице на ухо сочувствием: «Ты до срока за деда не бойсь. Сперва мы вопросом его угостим, а решение примем потом, по его неповинным признаниям».
Ошибался солдат, предвкушал, что до клада рукой уж подать: Вылко шкурой собачьей прижать да личину сорвать – вот и всё покутить им сейчас представление…
Обстругали сосновую ветку, из речки башку насадили, в лопухи замотали и стёжками в город направились. Как добрались во двор, видят, бабы шеренгой стоят. «Вы чего это смотры затеяли? И об чем ваши глупые слезы наляпаны?» – «Нас из дома в уколы прогнал, – отвечает Каунка застылым лицом. – Сам с детьми запечатался в горнице. Те повязанно пляшут, а он им топочет и песни орет. Только что перестал – пять минуток не ста́яло. Может, задрыхнул с питейных надсад?» – «А какое при нем против нас заготовлено подло оружие?» – «Дак ведь нож… и огонь, – запинается плачем Бодурка. – То есть факелы два… и топор… К ним второе ружье и ножи… Да бессчетные намертво путы… Всех детишек в нанизку связал, супостат… Так пред ним в червяка и затиснуты».
Пошатнулся тоской Панайот, накренился навальной усталостью, взяв в опоры жену, за грудки донимает Бодурку в дыхание черное: «Повтори-ка, раззява, с исходных причин: кавардак ваш с чего сбезобразился?» – «А с того, что стрехнулся без вас вдребадан! В полчаса нашу жизнь кувырнул. Среди баб да ребят водерень распоясался! Вышел из дому пьян и подсел приставать лаской к Чую. Тот не сразу, но за руку тяпнул… Перед тем изрычался слюной, застеклился мандражно зрачками, токмо этот нарочно не видел, будто сам на укусы подзуживал. Пес потом отбежал и к ограде прибился виной, этот – шмыгом в карман и на Чуя сверкнул… Глядь, а тот уже к доскам прикнопился. Побарахтался малость, покуда утробу не выдохнул, и зависнул на стали вонзительной. – Зарыдала и пальцем ссылается: – Вон где он из себя скособочился».
Панайот желваками шурует, роговеет простуженным взглядом и потеет в ладонях бренчащим ружьем. Арнаут заругался по мамке и Вылку в лопатки пихает: «Пошли». – «Отлупись от нее!» – заступает дорогу Каунка. «Отчего ж нам любимку его не включить на съедение? Аль старша́я, Митошка, не в склад на убой арестована?» – «Не пущу, чтобы двух повредил, – и косички ее с кулака отдирает. – Ты боец или шваль забубенная? Вот в атаку по нем и иди, детвору отвоевывай». Тут им голос из дома: «Эй, пуподышка, ежели к нам, разувайся до нагости. Заноси в дом поджилки, другого и даром не надобно».
Постояли чуток в тишине, хохоток из окошка послушали. «Это кем меня шпендрик сбранил? – проверяет прозванье солдат. – И с каких чепухов окрестил в пупошиша?» А Каунка руками хрустит и уже умоляет навыворот: «Не ходи ты к нему. Обождем. Протрезвеет – тады и сторгуемся». – «Что же факелы пара? Топор? А Митошку отсечь в невредимости?» – «Может, лучше ускорить кого? – шепчет им Панайот. – Озаботить в прокрадку соседей или прикрикнуть полицию?» Сплюнув в глупость его предложение, Арнаут шевыряет похарку ногой: «Эдак даже нельзя нам, запретно совсем. Коль упрется из стен кровопивец в безвыходы, в гневах дом подпалит и ребят. Видит бог, окромя его тезки вот энтой никто нас от пьяного гада не выручит, – и, раздевшись в исподнее, просьбу повторно упорствует: – Не брыкайся упрямством, Каунка. Разреши ты нам чести его через внучку опробовать. По-другому погибнем, притом же огульно, без вычетов». – «Пусть ружье от него заберет! – помыкает их слабостью Вылко. – Да не ты, покалечник, а тезка моя, разлюбимица. Сам входи на убой в пустяках, нагишом». – «Ежели с ними беда приключится, прощения не жди, – топырит синюшные губы Бодурка. – Их там семеро душ, а твоя посредь них лишь Митошка единая». – «В таком разе пускай наперед соблачается ихний отец, – шипит неприязнью вдовица, – коль ему оно вшестеро надобней». – «А чего? – соглашается Вылко. – Приму будь здоров и зятька. Токмо ежели он не попачкал штанов от отваги безудержной».
Задубел Панайот, пожалел, что полдюжины деток сродил, а деваться в невидимость некуда! Стал одежку затравленно стягивать, увлажняться неточным, подросшим лицом, замерзать в передерг живота да пейзажи размыто оглядывать: ну и как нас сюда занесло? Подремучей местечко попалось дремучего, лю́бого Ловеча. И к пропастям ближе стократ. Эх, на день бы назад повернуть! Все бы живы ходили, подспудными счастьями лопались. Неприветно фортуна со мной обошлась, в заблужденья дорожку свильнула и там на расправы забросила…