Тут заревел Панайот и припрыжки поджато танцует. За ним, башку накось, встревает Труфанка: «А чего здеся столько гостей понахлынуло? Или грабят нас намертво, сынко?» – «Грабят, матушка! Жизни гурьбою лишают, – зажигается взглядом Огнян. – Наколи́ и вот энтих мегер, чтоб отравой змеиной меня по рукам не сусолили». – «Обожди, покась ножичек выньму», – кивает Труфанка и, растопырив клешни, норовит заловить Панайота. Тот вокруг гомозит и с надорванной задницей носится, рукоятку схватил и из раны трусливо не выпустит. «Уберите ее от меня! – заклинает на помощь стервятниц. – Ни хрена он не скажет, ужели, воро́ны, не ясно? Придушите его и спасаться айда!»
«Что ж вы, деда, меня околпачили? – кручинится побоку Вылка. – И на что вам в посмертностях золото? Отворили бы настежь подземную тайну. Все одно что себя на нее променяете. Вы – туда, а она из греховностей ваших – на свет. Рай не рай, а укромное место от бога получите, отдохнете в себе без геенн, негасимости мук и чертей. Потому я и совесть запачкала, чтобы вас обеспечить постижным спокойствием». – «Ах ты, кулема невнятная! – щиплет Вылко ее за косу. – Ах ты, сиротная бестолочь! Как же это тебя угораздило неопрятно с грязнулями в подлость заляпаться? Замурыжат они твою легкую голову… Да и хрен, остолопка, с тобой! Все года, что в тебя испотратил, порушились в прахи. Эй, Труфанка, и энту лахудру коли от меня, избавляй! Все одно помираю Огняном, чего уж мне правды пред вами растряхивать. Хочется клад вам, так нате! – и кукиш им вывернул в рожи. – В сундуке-то осталось несметно. Ни гроша из него не изъял, поджидал для себя надлежащего случая. Думал, Вылка умишком подымется, ей завещаю. А она вона как напортачила. Из богатства в убожество втюхалась. Так что сами теперича клад мой ищите. Ага!»
И закорчился смехом.
Пытались бабенки веселье стрясти, теребили упрямца, катали за тщетные плечи, уговоры с угрозами сыпали, испихали всего, наворочали, а когда перестал на них хохотом брызгаться, толкнули в запавший живот и, отвесив пощечину, встали.
«Говорил же, не скажет! – пеняет Бодурке за заднюю боль Панайот. – Покась не нагрянули нас выжимать плоскостопные звери, давай-ка метаться отсель подобру-поздорову».
«Говорил же, Митошки не надо!» – упрекает вдогон Арнаут.
«Говорила же, легче поехать самой», – заходится воплем пропащая Вылка.
«Говорила, мне лучше с Дамяном хозяйство следить», – ворчит на маманю Митошка.
А Труфанка стоит в двух шагах и забыла, что тоже живая. Так ее и бросают на пару с вторично почившим Огняном.
«Ты бы ножик из задницы вынул, – подпирает за локоть с крыльца Арнаут. – Я у бабки ракией разжился. Полью, утиральником после зажгутю, и ладно. На подводе растянешься брюхом, а как дернет за рану, хлебнешь из бутылки».
Часа два едут молча, себя презирают. Но вот под колесную пыль запевает натугу Каунка, печальным мотивом настрои на жизнь проверяет. Подхвативши слова, неуклюже латают из хрипов тягучую, грустную песню. Чрез нее пополняются в зябкие, гулкие вечности.
Понапелись и снова безмолвной дорогой шатаются. Наконец, Панайот говорит: «А бывает такое, чтоб столько монет – и на солнце ни разу хотя бы глазком подглядеть не повыползло? – Не дождавшись ответа, азартную мысль продолжает: – Не бывает такого, чтоб в землю зарыто, и все! Возможно, Труфанка не всяко забывчива?» – «Тады увольняйся из транспорта, топай к старухе обратно, – язвит Арнаут. – Чай, и в левую жопу схлопочешь от бабки признание».
Побрыкались на шутку смешливые бабы, а как ее в стоны заохали, невзначайным вопросом Каунка вступает: «Не зря ли мы Вылку на траур оставили?» – «А чего за сестру опасаться? – шмыгает носом Митошка. – Женихов-то небось у нее поубавилось. Как прознали, что пусто приданым, пожалуй, влюбляться раздумали». – «А могло быть, что раньше шепнул? Я к тому, что три месяца с ним проваландалась», – хохотнул дурачком Арнаут. «Неее, навряд, – отрицает его Панайот. – Кабы не Вылка-лопу́шка, то можно. В Вылке хитростей бедно, короче дождинки малюсенькой». – «Так и есть, – подтверждает Бодурка. – Больно ваша девойка умишком частичная. Сплутовать ей простяшной природой не дадено». А сама локотком Панайота щуняет: ты, мол, лёжнем лежи, а словами залишними в слухи чужие не прыскайся.
Как на том большаке заронили в себя подозрения, так годами оттуда ростки поливают. Наблюдают за сродным семейством и с молочных зубов на соседей собак наущают. Находились в таких напряженных режимах лет пять, потом передра́лись, раздвинулись жить кто куда: Арнауты под Габрово где-то просели, а Йотова шобла подалась восточнее, в Трявну. С той поры нет о них ни историй, ни памяти. Посему, старшина, поворо́тим оглобли назад, в Дюстабан…
Вспоминали вчера, что Труфанка и года за Вылко не выжила: как увидела сына могилу, а подле приметила свежеприемную яму, огорошилась прямо в мятеж. Приставала к рыдающей Вылке: это кто, мол? А тот вон? Зачем же их померло двое, когда лишь один народился? Разобиделась очень, Павуну в пощечины била. Наутро проснулась, а внучки уже и простыло: забрала из дома весь призрачный свет и невозвратно Труфанку покинула. Сокрушением бабка до крайних блаженств понаплакалась, потом все в туманы забыла. А когда и сама померла, то едва ли рубеж различила.
Было это, Людмилчо, в мою босоногость: в девятьсот двадцать третьем году. Почему не колеблюсь? На то есть причина: аккурат в том июне премьера убили[40]. Стало быть, Вылко не слишком на свете зажился, хотя и казался дряхляем, летами заношенным. Странная штука – прошедшее время. Исказительно вкусом и разными вводными смыслами. Мне, к примеру, в апреле сравнялось почти двадцать лет от подорванной Вылковой старости, а себя я преклонным не принял. Говорю же тебе: припечатать готов хоть кого. Не моя в том вина, что Флорин разнуздался в своей невезучести… Нет, не так, старшина! Кабы сошлись в рукопашной, от него бы и тени в ладошку не выскреблось… Ничего не терял я! Собой обладал, как всегда. Разве малость вскипел на него раздражением…
Дак уже подбираюсь к самой заварухе. Дай мне только все точки на тех передрягах расставить.
Как дошли мы вчера до Труфанки, коммунальную баню припомнили. Вместо дома того и двора возвели ее стены… В том и штука, что не было! Ни единого даже наследника. Оттого и забрали общиной землицу: покупать-то никто не горел. Да и с хрена на тощесть такую карманы свои выворачивать! Вот и выбрали баньку построить на сводные пользы. Развалюшку снесли, раскурочили камни опорные, подкопали участок и новый фундамент сложили… Куда там, наткнулись! С разрытостей черной монетки не выгребли…
Нет, Людмилчо, на внучке жениться не выросли. Напрочь хотелку отбило: на что им чужая балда, коль своих бесприданниц скопилось по тройке на каждого праздного жителя.
Схоронивши дедка, оплатила подводу несладкая Вылка и будто наметилась в Пловдив, оттуда с вокзала к Каунке на помощь хозяйства развеялась… С той нетвердой подводы совсем отпадает девица, ага…
Не сказать, старшина, что вполне успокоились. Было даже, что Вылко могилу неясно попортили. Помню, кто-то из нас, из мальцов, обнаружил на ней подозрительность: повсюдно царапки прошиты, щербины на травке, какие-то лунки, заклёклые обок взрыхления. Не понять токмо было, чьи острые руки впотьмах безобразье работали. Потому и прошелся слушок, что не руки то вовсе, а дерзкие, сложные лапы: дескать, волка недавно у леса видали. Зашушукались с ходу о призраке.
Затем поостыли. Кажись, года три сундуком не заботились. А когда из грабовника вдруг лесопилка завизгала, стали чаще в него забредать и теснее с пеньками знакомиться. Кто-то глубже обычного рыл огород, кто-то снова в Катунице Вылковы подвиги спрашивал, кто-то заступом рыскал по холмикам в Кочово, кто-то Стару Загору ничтожно разведывал, а кто-то махался сварливо на эти причуды и нецензурно завидовал.
Ну а я, старшина, просто рос. Клад, конечно, мне был интересен, но все же не столько, как бабьи овалы, излуки, межи и укромности. Порастлевшись в ядрыгу, на первых усах обручился с Дафиной, а уже на вторых с ней отстало рассорился. Года два ненавидел, окольных подруг по стогам подминал, но потом затяжби́л и явился к зазнобе с повинной. Похлестала меня по щекам, засияла лучисто слезами, обмякла пушисто в объятьях, слегка укорила свиньей и лобызаньем амнистию выдала. По весеннему цвету сходили мы с ней под венец. В просторы грядущей семьи получили от бати с маманей отдельную комнату. Завелись обживать закуток любоденьем, пригонкой душевных покроев и смехами.
Но потом на порог подкатилась война, утянула меня из-под взористой жинки в солдаты.
Отслужил я, Людмилчо, три года: в сорок первом забрили, а в сорок четвертом погоны долой и к Дафинке почапал на жадные верности. Странная вышла болгарам кампания: вроде в фашистах ходили, а вроде за русских всем сердцем щемились, болели за ихние стойкости.
Перед самой комиссией батя дозвался меня от жены и давай костерить: ты собою мужик или тютя? Хорош, мол, судьбину балбесом встречать. Знаю я, как тебя уцелеть от боев. И ведет меня в двор, там пинает в сарай. Управляет мне в угол: чурбан подбери! Сам топорик поднял и – под мышку, в другой уж ракийку заносит. Ну так, думаю, славное дело: хряпнем с папкой за дружбу и на приятельстве гладком расстанемся. Ономнясь побузили, в загру́дки толкались. Чтобы строже меня провожать, отравляли себе напоследок тоску и симпатии… Однако ж с чего он затеял укрывом в сарае туши́ться? Не любезней ль проститься застольем порядочным? Вижу, вынул платок, из бутылки полил и обтирает топорик до сумрачных высверков. Тут мне стало, конечно, невесело. И зачем, говорю, нам порубный с собой инструмент? Не меня ли кромсать ты в отцовских бездушьях наметился? А папаня велит: ставь, мол, наземь чурбан да ложи пятерню, доскональней топырку выкладывай. Не желаю, Запрянка, оттяпать что лишнее. «Дак а разве в ней лишнее где-нибудь есть?» – «Пара пальцев всего. Зато ласковей выживешь: при жене да при матери бури промешкаешь». – «Возражаю я, батя. Мне руку корнать неугодно. Дотоль неконфортно, что даже изнанками муторно. Лучше я абы как повоюю, но с ро́дными точными пальцами». – «Трусишь, что ли, таких пустяков? Ну и где в тебе спрятались ратные доблести?» – «Трушу, батя, нутром трепыхаюсь. Топор твой меня отвращает до тошностей». – «А под пули вставать – это кто за тебя разогнется уракать в атаку? Вот, Запрянка, и то-то!» Устыжаю его: «Чем ехидством глаза разъедать, ты бы лучше меня на отвагу напил да и речью высокой, как прочие предки, напутствовал». – «Вот срублю тебе выход, и выпьем! Лапу, сына, клади, не мухлюй. Жилы мне не тяни за худющие тонкости. Операция наша – чихня: не успеешь сморгнуть, уж фитюльки отчиканы. Будешь мне благодарный еще. Подставляйся же ровненько, ну!». – «А маманя про наши сечения сведуща?» – «Очень даже сама и зачинщица». – «И Дафинка участьем замешана?» – «Дак а как без нее?» Поглядел я на пальцы свои, старшина, и отчаянье кротенько думаю: коли впрямь эти двое мне ро́сты в спасенье пожертвуют, может, ну их тады на помойку не нашей войны? Подложил я чурбан, чтобы плахой потверже приселся, пястку сверху наладил, отжал безымянный с мизинцем, зажмурился. Ты бы резче рубил, говорю, я вторичных попыток без драки воспрянуть не выдюжу. Отвернулся к стене и терплю. Потом – бац! Слышу, космос в осколки порушился. Боли нет, только громко уж как-то попадало. Открываю глаза – вот папаня лежит, вот топор, вот рука на чурбане, притом с неотнятыми пальцами, а с дверей надвигается тень: дядя Начо с поленом, как ангел господень, является. Зашатался я счастьем и брякаюсь в ноги к спасителю. Тот кипнёю фырчит и вопросы взволнованно тпрукает: мол, почто этот изверг тебя под топор наклонил? Сам за шкирки меня подцепил и огрызным мизинцем в лобешник вонзается: чем т