– Поручная расписка бурмистра Корнея, что триста рублей серебром им получены в счёт оброчного платежа за этот год. Так что долга на мне нет.
Кротков прошёлся возле крыльца, раздумывая, что ему предпринять, а Макар загадочно поглядывал на огорошенного барина. «Молод ещё, чтоб на мои деньги рот разевать, – думал мужик. – Мне они даром, как ему, не даются».
На крыльцо вышел Викентий Павлович и стал по нему неторопливо прохаживаться. Обед не удался, и он был этим недоволен.
– Врёшь, Макар, что у тебя нет денег! – сказал Кротков. – Я вот тебе сейчас продам то, что ты непременно купишь и заплатишь ту цену, что я объявлю.
– Что за товар у тебя, барин? – нехотя спросил шорник.
– Твоя, раб, воля.
Макар опешил, выпучил глаза и глухо вымолвил:
– Какова твоя цена, барин?
– Сейчас тысяча рублей, завтра – две тысячи.
Улыбышев упал на колени и, схватив руку барина, принялся её целовать.
– Что ты меня лижешь, – нетерпеливо сказал Кротков. – Беги за деньгами, пока я не передумал.
– У меня и половины таких денег нет, – вскричал Макар. – Но до вечера я найду всю тысячу! Меня добрые люди знают и поверят в долг!
Шорник, не оглядываясь, подбежал к своей телеге, вспрыгнул на неё и, стоя во весь рост, погнал лошадь вскачь по Москве.
– Поторопился ты, Степан Егориевич, – промолвил титулярный советник, подойдя к Кроткову. – С него очень можно было и две тысячи взять.
И тут гвардеец опять удивил многомудрого судейского чиновника: он глянул на него шалыми глазами и расхохотался.
– Одна или две тысячи – разве это деньги? Миллион золотом – вот это уже богатство!..
Разгульная столичная жизнь не насквозь выхолодила чувства Степана Кроткова, и, когда телега въехала на бугор, с которого стала видна деревня и рядом с ней, на берегу небольшого озера, господская усадьба, он почувствовал в душе лёгкий трепет, будто её обдуло тёплым вешним ветерком. Сверху деревня казалась прелестной акварелью, нарисованной кистью талантливого художника, но когда телега спустилась с бугра, это видение исчезло, под колёсами захлюпала вонючая грязь, на приезжих набросились полчища зелёных мух, и все собаки деревни почли за обязанность на них оскалиться и облаять.
– Куда люди подевались? – недоуменно вопросил Кротков своего возничего.
– Где им быть, как не в поле, – ответил Сысой. – Твой хлеб, барин, жнут.
Они проехали мимо старого и ветхого храма и повернули к усадьбе. Здесь дорога была суха, вдоль неё росли берёзы и осины, которые пошумливали, будто привечали качанием веток приезд своего хозяина.
«Не всё так худо, – подумал Степан. – Главное – я доехал, не потерялся в дороге, а то ведь в том же Валдае чуть не запропал навсегда».
– Ты вечером ко мне явись, Сысой, – сказал он. – Пожалую тебя рублём и приданым твоей дочери.
– Благодарствую, господин, – обрадовался мужик. – То-то мои бабы возрадуются твоей щедрости!
Господский дом стоял чуть в стороне от хозяйственных построек, это была длинная хоромина, без фундамента, построенная из толстых брёвен, не обшитых досками. Крыша местами была покрыта мшистой зеленью, крыльцо не радовало взгляд своим старым полинялым деревом, окна дома были малы и многие закрыты ставнями.
Появление нового хозяина усадьбы не прошло незамеченным для её обитателей. Из дверей дома выглянула старуха, затем появился старик в сапогах и круглой шляпе. Это был бурмистр Корней, правая рука покойного барина. Он бодро сбежал по ступеням и, всхлипывая, упал на колени перед Кротковым.
– Слава те, Господи, дождались! Беда у нас превеликая – твой батюшка Егорий Ильич скончался!
Кротков не мог переносить вида плачущих, особенно мужиков, и грозным словом осушил слёзы Корнея:
– Будет врать, старик, что ты убиваешься по моему родителю! Ты ревёшь белугой от того, что страшишься потерять своё место, и в этом ты прав. Я ещё не решил, где тебе быть: подле меня или пасти гусей на задворках.
Обойдя Корнея, Кротков стал подниматься на крыльцо, оно было построено по-старинному: боковые стороны наглухо забраны досками, в правой его части находилось ретирадное место. Кротков зашел туда и справил малую нужду.
В доме за время его отсутствия ничего не изменилось; через просторные сени он вышел на господскую половину, которая открывалась залом, где принимали гостей по праздникам и устраивали застолья в дни семейных торжеств. Главное место здесь занимал большой стол, обставленный стульями. Всё это было сделано из дуба, хоть и неказисто, но прочно. Потолок зала был выкрашен охрой, стены обиты обоями, панели покрыты мелом на клею. Щеголеватыми иностранцами смотрелись два ломберных столика из красного дерева. В углу находилась изразцовая печь красивой формы, с уступами в несколько этажей и колоннами. Напротив неё, в другом углу, стоял шкаф с лучшей посудой, которой редко пользовались, и фарфоровыми китайцами. Степан посмотрел на них с умилением, в детстве его мечтой было поиграть ими, но это случалось редко и то по случаю хорошего настроения родителя. Один из китайцев, самый большой, сидел в бочке, выглядывая оттуда преобширным пупастым брюхом. Степан легонько тронул его пальцем за голову – фигурка, покачиваясь, стала позванивать. Словно откликаясь на этот звон, заиграли куранты стенных часов, впадинка в циферблате ожила, в ней возникли три голых мальчика и стали вокруг себя поворачиваться, отражаясь в большом зеркале на противоположной стене.
За спиной хозяина робко кашлянул, давая знать о себе, Корней.
– Я, барин, готов отчитаться за твоё добро и явить книги.
– Что мне на них глядеть? – недовольно сказал Кротков. – У тебя, знамо дело, там всё сходится, нолик к нолику, палочка к палочке. Ты яви мне наличные деньги. Или их нет?
– Как им не быть? Всё под замком и восковой печатью. Как их Егорий Ильич положил туда, так они там и лежат, тебя дожидаются, а сколько их там, не знаю. Изволь, батюшка, принять ключ от своей казны.
В комнату родителя Степан вошёл один и сразу поперхнулся от застоявшейся вони. Помещение никто не проветривал и не мыл с тех пор, как отсюда вынесли покойника. Сундук стоял рядом с кроватью. На первый взгляд – дубовая колода, часто спеленатая железными полосами. Кротков опустился перед ним на колени, открыл замок, поднял крышку и взял лежавший наверху бумажный свиток.
Это было завещание, несколько листов пронумерованной плотной бумаги, исписанных неуверенной рукой неровными буквами. Верхнюю часть завещания с дотошным перечислением размеров земли, межевых знаков, строений и прочей недвижимости Степан пропустил и обратился к тому, что его больше всего интересовало, к наличности.
«…оставляю тебе, сын Степан, в золоте и серебре полторы тысячи рублёв, всё, что у меня есть, а также шесть блюд больших, шесть малых, шесть чашек позолоченных по серебру, четыре золотых кольца, голых, и три перстенька, золотых с алмазами, а также пять образов святителей в золотых окладах с каменьями, каждый из них потянет рублёв на двести или поболее того, и медный позолоченный крест, которым владел твой пращур, что сел на этой земле во времена недолгого царствования Василия Шуйского.
Сберегай нажитое мной строгим доглядом за подлыми людишками и не слушай, что говорят умники, кои вывезли из чужих краев ересь, дескать, помещики тиранят своих рабов. Какие же дворяне тираны? Это в старину тираны бывали некрещёные и мучали святых: посмотри сам в “Четьи-минеи”, но наши мужики ведь не святые; как же нам быть тиранами? Мужики нищи, голы – экая беда! Надо ли, чтоб мужики богатели, а дворяне скудели? Да это и сам господь не приказал: кому-нибудь одному богатому надо быть, либо помещику, либо крестьянину: не всем же старцом в игумнах быть. А крестьянишкам только дай слабину, они такое затеют, что и Разин покажется святым угодником.
Наши пращуры были богаты, да твой дедушка стал с попами водиться, а тем только того и надо, запугали его грехами, а дом у него был полная чаша, да попы ее процедили. Ты с попами знайся, да берегись: их молитва до бога доходна, а для тебя убыточна. Больше чарки вина и трех копеек попу за молебен не давай, не потворствуй корыстолюбию.
Остерегись особливо, сын, твоего дяди Парамона Ильича, он слезлив и медоточив, но ухватки у него волчьи, враз оттяпает от твоего добра кус, и поминай как звали. Он мне тут все уши законопатил воеводской племянницей, нашел тоже диво-дивное! Ей под тридцать лет, на что тебе яловица? Ни денег за ней, ни земли, так что остерегайся Парамона Ильича, и дольше жить будешь…»
Дальше Кротков читать не стал, пробежал окончание завещания мельком, ничего существенного не увидел, одни покаянные и жалостливые слова, которые молодому и здоровому гвардейцу знать не хотелось. Из сундука он ничего не взял, закрыл крышку, отряхнул от пыли штаны и прошёл в комнату матери через дверь, которая была возле большой печи и грела оба помещения. Здесь в глаза бросались множество образов и древний киот с неугасимой лампадой, занимавший весь передний угол. Сплошные ряды образов прерывались пустым местом.
– Где отсюда икона? – спросил Кротков, зная, что бурмистр его слышит.
– Парамон Ильич собственной рукой снял образ, – тихо доложил Корней.
– Когда это было?
– В тот же день, как госпожа отошла… – Корней помедлил. – Стол накрыт, Степан Егориевич. Не изволишь ли откушать с дороги, да не обессудь, всё сделано на скорую руку.
– Погоди, старик. А что, дядюшка здесь часто бывает?
– Да каждый день, – вздохнул бурмистр. – Вот завечереет и, как пить дать, явится.
– Что же ему тут делать? – удивился Кротков.
– Меня учит.
– Ну, и чему тебя вчера учил Парамон Ильич? – усмехнулся барин.
– Всю эту неделю наставлял, как рожь жать да обмолачивать. Нешто я, батюшка, не ведаю, как это делается без его науки?
На столе была деревенская снедь: варёные яйца, сметана, молоко и хлеб. Корней подождал, пока барин усядется, и подал серебряное блюдо, на котором стояли графинчик с водкой и малая чарка. Кротков покосился на хмельное и отодвинул его в сторону: в дороге он дал себе клятву не пить вино, пока не обретёт настоящее богатство, чтобы во хмелю мимо него не пройти. Если верить проклятой карге Саввишне, то он уже сидит близ него. Эта мысль заставила его посмотреть на бурмистра со всей серьёзностью.