Степан взял котёл в руки и не обжёгся, припал к кипятку губами и не обварился, и стал жадно пить, то одним, то другим глазом поглядывая: цел ли пятирублёвик.
– Пей до дна! – велел кудесник. – Пей до дна!
Кротков выпил ведёрный котёл колдовского варева, пошарил в нём глазами: золотой исчез. Он нехорошо посмотрел на кудесника и отбросил котёл в сторону.
– Где пятирублёвик?
– Эх, барин, – усмехнулся Савка. – О том ли ты подумал? Стоит ли жалеть полено, если хочешь согреться? Ты ведь явился за богатством, а думаешь о другом.
– Тогда говори, что видел! – потребовал Кротков.
– Станешь ты, барин, в скором времени неслыханно богат, но не от клада, а от великого человека, который побывает в твоей усадьбе и оставит тебе сундук с золотом и серебром.
Кротков недоверчиво взглянул на Савку, но тот был молитвенно серьёзен.
– И что это за великий человек? – дрогнувшим голосом произнес он.
– Сам государь-анпиратор! – торжественно провозгласил Савка.
– Какой ещё государь-император! – воскликнул Кротков. – Я знаю одну государыню Екатерину Алексеевну и никого другого!
Савка приблизился к нему, обхватил за плечи и жарко выдохнул в ухо:
– Твой клад в царе Петре Фёдоровиче!
– Так он же мёртв! – вымолвил Кротков. – Как же он ко мне явится?
– А вот явится, и спроси его, жив он или мёртв. – Савка махнул рукой. – А теперь ступай, да не потеряй свой золотой: он у тебя в правом сапоге.
Опомнился Кротков за плетнём. Он стоял, обхватив руками осину, а вокруг него суетился Сысой:
– Этот Савка-бог – чистый изверг! Что он над тобой сотворил, барин, на тебе лица нет?
Кротков отлепился от осины, шагнул к своему коню и почувствовал, как что-то мешает ему ровно ступать на ногу.
– А ну, сними с меня сапог, – сказал барин.
Сысой помог ему разуть ногу, и Кротков, запустив руку в голенище, вынул пятирублёвик. Тот сиял, будто в бане вымылся. Степан поднёс его к лицу, от золотого явно пованивало запахом ретирадного места.
– Не диво, что Савку прозвали богом, – сказал он и, завернув золотой в травяной лист, положил в карман кафтана. – Такое совершить обычному человеку не под силу.
Хотя Савка-бог и закружил голову Кроткова предсказанием ему неслыханного обогащения, его смущало то, что богатство к нему прибудет от государя-императора. А такого и близко не предвиделось: на российском престоле державно восседала императрица Екатерина Алексеевна, её сердечный друг Григорий Орлов хотя и возносился в мечтах воздеть на свою голову шапку Мономаха, но имел столько врагов, что ему вполне могла грозить судьба императора Петра Фёдоровича, скоропостижно скончавшегося от геморроидальных колик на Ропшинской мызе, где он коротал за картами дни в весёлой компании офицеров гвардии. Откуда мог взяться император в Кротковке, когда его и в Петербурге не было? Этот вопрос долго смущал Кроткова, и, не найдя ответа, он заподозрил, что Савка-бог над ним подшутил, и крепко осерчал на кудесника. Кротков решил, выждав время, тоже над ним подшутить, но не кудесами, а отцовским арапником, с которым покойный Егорий Ильич езживал загонять волков по молодому снегу.
Парамон Ильич, видимо, крепко обиделся на племянника и к нему не ехал. Кротков был этим весьма доволен и, предоставленный самому себе, в сопровождении Сысоя вдоль и поперёк изъездил свои невеликие владения. Близился праздник Покрова, и полевые работы были завершены, на господском гумне к хлебу прежних годов прибавился новый, его начали молотить, и по утрам Кроткова будили удары цепов и голоса работающих крестьян. Бурмистр Корней опасался, что молодой барин начнёт хозяйствовать сам, но тот был занят своими думами и ни во что не вмешивался, предоставив всему идти своим чередом.
Прогуливаясь по своим землям, Кротков примечал, что день ото дня поля и рощи становятся всё пустынней и безвидней, а солнце подолгу, иногда на целую неделю, было закрыто низкими серыми тучами, из них моросил дождь, но уже чаще начинала сыпать снежная крупа. Близилась зима, и Кротков с растущей тревогой подумывал, что завалит снегом округу, скует намертво землю морозом, и тогда ни о каком кладе невозможно будет и помечтать, останется только схорониться в усадьбе и ждать весны, – но принесёт ли она ему счастье, было неведомо.
После обеда Кротков заимел любезную своей лени барскую привычку поваляться на кровати, но в этот день ему этого не позволили сделать незваные гости: явился Парамон Ильич, да не один, а с земским исправником Лысковым, главной полицейской властью уезда.
Дядюшка сделал вид, что у него со Степаном не было никакой размолвки, нежно обнял племянника, прижался к его щеке холодным носом и отступил в сторону.
– Это наша дворянская защита, – сказал он, представляя исправника, – Платон Фомич. Наша власть и сила, за ним мы, помещики, как за каменной стеной.
Кротков остро взглянул на Лыскова и ничего в нём выдающегося не заметил, кроме большого носа, на котором присутствовали все цвета радуги: от светло-красного близ переносицы до сизого на крыльях и кончике этого усеянного точками и дырками сооружения.
«Нелегок исправничий хлеб, – с сочувствием подумал Кротков. – Сколько ему приходится по делам службы каждый день опрастывать чарок, и не очищенной, а всяких настоек и наливок, на кои здешние помещики большие придумщики».
Он пригласил гостей в зал к столу, где сметливый Корней распорядился уже выстроить ряд графинов с хмельным домашней выделки и блюда с холодной курятиной, солёными грибами, капустой и хлебом.
– Прошу закусить, – сказал хозяин. – На меня не глядите, я только что отобедал.
– Не беспокойся, Степан, – ответил Парамон Ильич. – Мы только что из-за стола. Платон Фомич имеет к тебе дело, но мы знаем друг друга, и он изволил поначалу заехать ко мне.
Кротков обеспокоился, ему вдруг ударила в голову догадка, что исправник явился взять его под арест за петербургские долги, и он подрагивающей рукой взял графин, а сам стал примеряться, в какую сторону бежать.
«Какой я дурень! – укорил себя Степан. – У меня в кармане пусто, все деньги в железном сундуке, а куда я без них денусь?»
– Извините, господа! – стараясь себя не выдать волнением, произнес он. – По такому случаю, я вспомнил, из родительских запасов остался штоф очищенной. Не угодно ли чуть обождать, я сейчас.
В комнате отца Кротков бросился к сундуку, с трудом открыл замок, распахнул крышку и стал набивать карманы своего кафтана золотыми монетами. Серебро некуда было складывать, и его пришлось оставить. Взяв штоф очищенной водки, он вышел к гостям.
– Видать, мой покойный братец далеко запрятал штоф, – шутливо произнёс Парамон Ильич. – Узнаю его натуру. А ты что, Степан, бледен?
Кротков промолчал и, встав поближе к двери, открыл штоф и наполнил чарки. Исправник и дядюшка дружно за них взялись и, не дожидаясь хозяина, опустошили.
– Да этой водке лет десять, и никак не меньше! – с восхищением произнёс Платон Фомич. – Сейчас такой не сыщешь, она своего завода, для себя сделана, а не с кружала, где её с водой мешают почём зря.
У Кроткова отлегло от сердца, исправник сразу взялся не за него, а за водку, значит, дело, с которым он явился сюда, было другого толка, чем сыск беглого должника. Золото в карманах тянуло Степану плечи книзу, и он сел на стул, опасливо поглядывая то на исправника, то на дядюшку. Радоваться было рано. Гости не торопились объявлять хозяину причину своего приезда, и это его беспокоило.
«А что, если этот уездный злодей, похохатывая, сначала выжрет очищенную, а потом объявит о моём аресте? – встревожился Кротков. – Очень может статься, что дядюшка подговорил его так и сделать. А потом кинется к сундуку и начнёт сдирать оклады с икон».
Гости, однако, казалось, не таили злых умыслов. Платон Фомич после второй чарки вспотел, вынул из кармана огромный жёлтый платок и принялся осушать им свою преобширную лысину. А на Парамона Ильича накатил приступ похвальбы, но похвалялся он не собой, а своей дружбой с исправником.
– Наш Платон Фомич, окромя воеводы, первейший человек в уезде. Ему здесь ведомо все. Ты с ним, Степанушка, завяжи дружбу таким узлом, чтобы вовек не расцепился. Скажу по совести, если бы не Платон Фомич, многие бы наши помещики по миру пошли, вот он каков, наш Платон Фомич! И ничего ему не надо от просителей, кроме уважения. Ты уважишь Платона Фомича, и он тебя уважит вдвое. А если нос кто начнет задирать, бахвалиться петербургскими покровителями, то ему будет сделан такой укорот, как Олсуфьеву. Не уважил он Платона Фомича, возомнил о себе невесть что, а сняли с него собачьи кудри, что он на голове таскает, и нет его, и спесь куда подевалась, когда к нему разбойники пожаловали, казну вынули, дом подожгли, а тот самый парик в огонь бросили. Прибежал он к Платону Фомичу с босой головой, стал кланяться, чтобы тот изловил злодея, а кроме него с ними никто не совладает, разве не так?..
Лысков слушал Парамона Ильича с простодушной улыбкой и был премного доволен, что его хвалят.
– Молодой Олсуфьев сам виноват, – сказал он, промокнув лысину платком. – Я его предупреждал не играться с крестьянишками своим вольнодумством. Он поставил себя с ними на одну ногу, а наш холоп – самая наглая тварь из всех живых! Так и вышло: дворовые заперли барина в доме и высвистали из леса разбойников. Те явились и позабавились над вольнодумцем, добро хоть не до смерти.
– Вот и рассуди, Степанушка, – сказал Парамон Ильич. – Разве Платон Фомич не самый нужный для всех человек?
«Так вот они зачем явились, – с облегчением понял Кротков. – Дядюшка в своей манере решил поучить меня уму-разуму».
– Я со всей душой почитаю старших, – сказал он, привстав со стула. – Особливо начальство, как был выучен батюшкой и в гвардии.
– Тогда внемли тому, что скажет Платон Фомич, – понизив голос, произнес дядя. – А пока отшугни от двери слуг и плотно её прикрой.
Кротков вышел из зала и велел Корнею собрать всех слуг в сенях и быть там, пока он их не отпустит. Затем зашел в зал, закрыл дверь на крюк и сдвинул над ней портьеры. Посмотрев на гостей, он подивился произошедшим в них переменам: дядюшка сидел, уставившись глазами в стол, а исправник успел застегнуть все пуговицы кафтана и стоял, вытянувшись в струнку. Сердце Степана похолодело от недоброго предчувствия.