– Я обязан по велению воеводы донести до каждого помещика в уезде строго секретное известие, полученное из синбирской канцелярии, – внушительно произнёс Платон Фомич. – Наша Казанская и Оренбургская губернии объявлены на особом положении. Причиной тому стал бунт, учинённый яицкими казаками, во главе которых встал беглый донской казак Емелька Пугачёв, объявивший себя императором Петром Фёдоровичем…
Последние слова ошарашили Кроткова покрепче дубины.
– Как! – воскликнул он. – Казак объявил себя императором? И ему поверили?
– Эка невидаль, – пренебрежительно сказал Парамон Ильич. – В здешнем лесу обитает Савка-бог, и крестьянишки в это верят.
– Мужики верят, что император Пётр Фёдорович чудесным образом спасся, – подтвердил исправник. – В последние два года уже несколько лжецарей были пойманы, биты кнутом и отправлены в ссылку. Но этот, сдаётся мне, взбаламутит крестьян покруче Стеньки Разина. Он ещё близ Оренбурга, а народишка уже ждёт от него знака, чтобы кинуться на своих господ.
– Мы к тебе, племянник, не с пустыми руками явились, – сказал Парамон Ильич. – Во дворе под доглядом двух сторожей ждёт твоего барского суда беглый раб Фирска Тюгаев. Прикажи его привести, пусть он поведает, куда бежал и зачем.
Сметливость картёжного умельца сразу подсказала Кроткову, что с беглым мужиком торопиться не стоит, чтобы не спугнуть удачу на скорое богатство, которое, как оказалось, совсем не зря насулил ему Савка-бог. Сам Фирска стал интересен барину не тем, что его нужно немедленно забить батогами до полусмерти, чтобы другим было неповадно заглядываться на волю, а вестями о «мужицком анператоре», который оказался не сказкой кудесника, а замутившей уже две громадные губернии грозной явью.
– В армейском артикуле, господа, – строго сказал Кротков, – записано, что командир не должен наказывать подчинённого в день совершения им проступка, а назначить кару, когда охолонет и по здравом размышлении. Посему с Фирской я не потороплюсь и разберусь с ним попозже.
Лысков и Парамон Ильич обменялись недоуменными взглядами, а Кротков вышел в сени, разослал слуг по их местам, Корнею велел взять беглого мужика у сторожей и запереть его в самый крепкий амбар, к которому приставить надёжных караульщиков. Он вернулся к гостям и застал их собирающимися в дорогу. Кротков бросился к штофу, потряс его и обнаружил, что тот не пуст.
– Платон Фомич! Дядюшка! – радостно воскликнул Кротков. – Без доброго посошка на дорогу я вас не отпущу!
Уговаривать ему не пришлось, гости знали и чтили русский обычай и, опорожнив чарки досуха, взяли свои шапки в руки и стали прощаться.
– Ты, Степан Егориевич, поглядывай по сторонам, – сказал исправник. – Живи с великим бережением, мужики лютеют на глазах, а лучше поезжай на зиму в Синбирск. Тебе надо жениться, а здесь даже с самой высокой сосны в корабельной роще невесту не высмотреть.
Дядюшке слова Лыскова пришлись не по вкусу, он ещё не оставил своей затеи – женить племянника на родственнице уездного воеводы, но после стычки со Степаном из-за иконы он решил повременить и радушно предложил:
– Поезжай, Степан, в Синбирск, остановишься у моей дочери, она сейчас Головина, живёт на Панской улице, в своём доме.
Проводив гостей до крыльца, Кротков не стал глядеть им вслед, а сразу же поспешил в отцовскую комнату, где выгрузил золото из карманов кафтана и наконец-то перевёл дух. Сначала его напугал своим приездом исправник, затем голову Степана затмило известие о мужицком царе, что напялил на себя личину покойного императора Петра Фёдоровича, тут было над чем поразмыслить, но сначала он решил допросить беглого мужика Фирску Тюгаева.
– Корней! Сысой! – вскричал Кротков, выйдя на крыльцо. – Ведите меня к Фирске, надо глянуть, что за такой страшный злодей выгулялся на моих землях.
Бурмистр обогнал барина и к его приходу успел разомкнуть на двери амбара тяжёлый замок.
– Там темно, – сказал он. – Может, его на свет выволочь?
– Ты с ним осторожней, Корней, как бы он тебя, старого, не зашиб. Возьми с собой Сысоя.
– Экий-то махор? – удивился Корней. – Да я его щелчком перешибу!
Бурмистр нырнул в темноту амбара и вскоре вытолкал на порог тщедушного мужичонку в драном армяке и лыковых отопках на кривых и тонких ногах.
– Это и есть злодей Фирска, – объявил Корней и обхлопал ладони.
– Кто тебя поманил убежать и какой сластью? – строго спросил Кротков. – Куда ты бежал?
Фирска зыркнул на барина воспалёнными глазами, уставился в землю и засопел.
– Встряхни его, Сысой! – велел Кротков. – Только гляди, чтобы у него головёнка не слетела с шеи.
Гайдук ухватил Фирску за ворот армяка и, приподняв над землёй, легонько потряс его, как мешок. Мужик икнул и замахал, ища опору, руками и ногами.
– И куда ты побежал от семьи, от детей, от своего барина? – спросил Кротков. – Я ведь тебя вправе забить батогами до смерти.
– Все бегут, и я побежал, – пробормотал Фирска. – Куда народ, туда и я.
– Все побегут топиться или вешаться, так и ты с ними?.. Полно врать, говори, куда имел мысль уйти? Скажешь правду – помилую.
– Сейчас все бегут в одно место, – после некоторого молчания сказал Фирска.
– Что ты замолчал, как пень! – начал сердиться Кротков. – Не то сейчас ляжешь под палки.
– Сейчас все бегут к царю, и я вместе со всеми…
– Какому ещё царю? – заволновался Кротков. – У нас государыня императрица Екатерина Алексеевна!
– Как какому? – вдруг осмелел Фирска. – К царю Петру Фёдоровичу, который объявил всему крестьянству волю на вечные времена. За это его бары решили извести, но он божьей помощью спасся и теперь с большим войском идёт на Москву.
– Всё доложил, тетеря? – Кротков с недоумением оглядел Фирску, затем Сысоя и Корнея. – Запомните, если хотите и дальше жевать хлеб, что император Пётр Фёдорович почил в бозе, и я своими глазами видел его гроб. А люди врут, и больше всех Емелька Пугачёв, который выдает себя за царя, а сам он битый плетьми донской казачишка.
– Но люди говорят, – пробормотал Фирска. – А народ зря не скажет.
– Заладила сорока про Якова! – осерчал Кротков. – А ты, Сысой, что скажешь?
– Слишком много людей толкуют о царе, а это, барин, не шутка. Все соврать не могут, я ещё на Москве слышал толки, что государь жив, и во Владимире, когда мы с тобой его проезжали.
– Почему о сем не донёс?
– А ты, барин, не спрашивал, да и не для твоих ушей эти толки, – сказал Сысой. – Я к ним и не тянулся, что попадало в уши, то и слышал.
Кротков вплотную приблизился к Фирске, замахнулся на него, мужик попятился, запнулся пятками о порог и, упав навзничь, тонкоголосо завыл. Степан не мог терпеть плача и, пнув беглого раба, грозно вскрикнул:
– Молчи, не то запорю!
Фирска перестал поскуливать и затих, а Степан поворотился к бурмистру:
– Гони его на все четыре стороны! Мне такого мужика и даром не надо, от него порча и между добрых мужиков пойдёт, сам убежит и других за собой сманит. Бросьте его на телегу и вместе с Сысоем отвезите отсель вёрст за десять, и там вытолкните. А ты, Фирска, забудь сюда дорогу. Если явишься, то вздерну на воротах!
Допрос Фирски Тюгаева открыл для Кроткова, почти не знавшего помещичьей жизни, что мужик подобен волку: сколько его ни корми, ни ублажай, он всё равно норовит сделать своему благодетелю дурно, а то и взбесится бунтом против дворянского рода, к которому мужик во все времена пылал незатухающей ненавистью.
Открытие сей горькой истины, однако, не озлило Кроткова, а крепко разобидело: «Не знает наш мужик своего счастья жить за барином. Разве помещик за ним не приглядывает, как за малым дитем, не ограждает от голода и кабацкой напасти? У меня хлеба стоят на гумне улицами, разве я его весь съем? Неделю тому сгорела изба у Спирьки Хомутова – на, Спирька, брёвна из моего леса, на – корову из моего стада, на – три рубля как погорельцу. Хвалят Европу, а в той же Франции редкий мужик свою корову имеет, а если она у него есть, то он считается за богатея. Наш мужик утро начинает с кружки молока и краюхи хлеба, разве ему от этого худо? Наш мужик каждую неделю моется в бане, а француз лишь иногда поплещется в лохани своей грязью, а его почему-то считают чище нашего. Да и сам мужик всегда готов окрыситься на барина за его попечение над ним. Все проклинают рекрутчину, но и дворянин с рождения на государевой службе. Правда, его сейчас не бьют палками, как мужика, но совсем недавно и это было. Я уже четыре года тяну солдатскую лямку, живу с мужиками в одной избе, хожу в караулы, забиваю сваи под невскую набережную, а ведь я дворянин доброго рода, мой пращур с Иваном Грозным на Казань хаживал… У меня триста мужицких душ, но какая от этого радость? Счастье было бы, если батюшка оставил мне вместо трёх сотен посконных рыл триста золотых кирпичей, они есть-пить не просят, а мне на крыльцо нельзя выйти, кто-нибудь да ткнётся лбом в ноги: дай, барин, то, пожалуй, кормилиц, это…»
Чуть не до слёз разворошил свою душу Кротков, горюя над помещичьей долей, но в зал вошла комнатная девка с огнём и запалила в шандалах оплывшие свечи. За окном было почти темно, ветрено, узкая розовая полоска на закатной стороне неба засветилась прощальным светом угасающего дня и скрылась в хмарных и тяжёлых тучах. Кротков коснулся горячим лбом холодного оконного стекла и с унынием посмотрел в опустошённый осенним листопадом сад, где все говорило о том, что осень миновала и грядёт уже близкая пора, когда усадьбу возьмут в осаду снега и морозы.
Комнатная девка опять зашла в зал, помялась и пропищала:
– Велишь, барин, на стол подавать?
Кротков не ответил, он думал о своём: надо было решать – ехать в Синбирск или остаться на зиму здесь. Ему это было сделать легко. Степан взял с полки замусоленные карты, перетасовал их, и выпала загаданная масть, король пик. Он тупо на него уставился и поразился: король явно смахивал на Фирску Тюгаева, как будто был с него срисован. «У нас в России пруд пруди таких королей, – усмехнулся Кротков. – Но ведь кто-то из них сейчас стал мужицким царём. Надо ехать в Синбирск. Раз мне нагадано от него счастье, то не следует упускать его из виду. Что-то же и я должен делать, чтобы мужицкий царь мимо меня не прошёл».