– Фроська! – велел Степан. – Собери мне в дорогу лучшее, что у меня есть из одежды, и повесь в сенях проветриваться батюшкину енотовую шубу.
– Велишь, барин, на стол подавать? – опять пропищала девка.
– Ты что, не слышала, что я тебе сказал?
– Как не слышала? Да повар торопит, говорит, что курица готова.
– Подавай, но про шубу не забудь.
В зал вошёл истопник, молодой парень с охапкой берёзовых поленьев в руках, и вопрошающе взглянул на барина.
– Топи, да не шибко, – сказал Кротков. – Мне жара непривычна.
С неохотой поедая курицу с гречневой кашей, он поглядывал, как в печи плещется пламя, пошумливая и подвывая в остывших дымоходах и трубе. Отблески огня, просачиваясь через щель неплотно запертой дверцы, метались по потолку и стенам зала, и от этого он перестал выглядеть, как казённая камора, а стал по-домашнему обжитым, располагающим к покойному раздумью.
От горячей курятины и выпитых с гостями нескольких чарок очищенной Степан разомлел и начал поклёвывать носом, но понежиться ему не дал Корней. Он просунулся в дверь и хрипло кашлянул. За ним выглядывал Сысой.
– Что, отвезли Фирску, куда я велел? – стряхнув с себя сон, спросил Кротков.
– Всё исполнили, барин. Довезли до Волчьего лога и выкинули из телеги. И крепко наказали обходить Кротковку стороной.
– Как там, на дворе, не разведрилось? – Кротков поднялся со стула и подошёл к бурмистру.
– Дождя нет, но холодает, снегом попахивает.
– Объявляю тебе, Корней, что завтра я уезжаю в Синбирск, Сысой поедет со мной. Готовьте самых добрых лошадей и коляску.
– Не худо бы подождать, пока снег ляжет, – сказал Корней. – Тогда бы по санному пути в тёплой кибитке и отправился.
– В городе мне кибитка не нужна. А там недолго поставить коляску на полозья. А ты что нахмурился, Сысой?
– Не привык он ещё к своей гайдуцкой доле, – пояснил Корней. – Теперь ты везде с барином, а о семье забудь.
– Озяб на ветру, – буркнул Сысой, внезапно огорчённый долгой разлукой с родными.
– Налей ему, Корней, большую кружку крепкой наливки, – расщедрился барин. – Но ты, Сысой, не заспи завтрашнее утро, поедем чуть свет.
Озадачив своих «придворных аристократов» завтрашним отъездом, Степан отпустил их, затем подошёл к печи и, открыв дверцу, положил туда несколько берёзовых поленцев. Пламя скоро охватило их, заплясало и зашумело, потрескивая и стреляя искрами. Кротков неплотно прикрыл дверцу и сел на стул, ощущая кожей лица, как выпыхивает из печи жар. «Покойно у огня греться, – думал он. – Но не дай бог оказаться в самом полыме. Фирска Тюгаев – всего лишь первая, но далеко не последняя искра, которая долетела до наших краев из кострища, что возжёг близ Оренбурга мужицкий царь Емелька. Если от таких искр полыхнет все Поволжье, то мне впору будет не о скоропостижном богатстве мечтать, а как остаться живу. В усадьбе оставаться нельзя: пустит тот же Фирска ночью красного петуха, из постели не успею выскочить».
Мимо него, переваливаясь с ноги на ногу, в комнату прошла Фроська, стукнула крышка сундука, послышалось шуршание перекладываемой с места на место одежды. Вдруг девка удивленно вскрикнула.
– Что пищишь? – сказал Степан. – Мышь свалилась за пазуху?
– Я, барин, рубль нашла!
– Держи крепче, я сейчас. – Кротков подхватился со стула и устремился в свою комнату. – Показывай!
Фроська разжала кулак, на ладони лежал державинский рубль. Степан кинулся рукой к потайному карману кафтана, тот был пуст.
– Ты где его нашла?
– Чуток сундук подвинула, а он там, – сказала Фроська, отдавая барину рубль. – Я такие деньги только издали видела.
«Как же я его смог выронить? – удивился Степан, обрадовавшись находке. – С него, можно сказать, началась моя новая жизнь».
Он подошел к столу, взял кошелек и вынул оттуда гривенник.
– Держи, Фроська! Это тебе за находку, а ты востроглазая, как сова: на полу потёмки, а ты мигом узрела рубль.
Горничная зарделась от барской похвалы и стала стелить ему постель. Кротков искоса поглядывал на неё сзади, подавляя в себе желание, более приличное петуху, чем барину. Девка будто нарочно медлила, не спеша взбивала подушки, и Степан на неё притопнул:
– Торопись, копуша!
Фроська выбежала из комнаты, и Степан, раздевшись до исподнего, встал на молитву. Он, хотя и был в одиннадцатом колене дворянином, веровал в бога по-мужицки: или что-нибудь у него просил, или на что-то жаловался. Преклонив колени, он жарко забормотал: «Господи Вседержитель, яви свою Божескую милость: дай мне то, что я желаю, и не помешай исполнению моего чаяния, а я, Господи, воздвигну Тебе, на месте ветхого деревянного, каменный храм о трёх главах, изукрашу дом Твой дивным златописанием и драгоценными дарами. Аминь!»
Повторив моление семь раз, Кротков лёг в постель и закрыл глаза. Бессонницей он не страдал, и чаще всего ему снились сны из прежней петербургской жизни, но не гвардейская солдатчина, а разгульные трактиры, где Степан видел себя за игорным столом неизбежным победителем картёжных баталий, на пару с бесшабашным пиитом Калистратом Борзовым.
На сей раз ему приснилась солдатская изба, в которую он, крадучись, вошёл и направился не к своей кровати, а отодвинул занавесь в углу, где жил каптенармус Михеев, хранитель ротной казны. Тот был в карауле, неподалёку возле печи похрапывал молодой солдатик из новоприбывших дворян. Степан склонился к михеевскому сундуку, отомкнул заранее подобранным ключом замок, взял деньги и на цыпочках, стараясь не скрипнуть сапогами, вышел из комнаты. Его грудь распирало от удачи, ноги сами вынесли его на крыльцо, и Кротков что есть силы побежал по осиянному белой северной ночью Петербургу к дому, где в этот час самые отпетые игроки столицы пытали своё счастье за картежным столом.
Прибежав к дому, Степан неожиданно легко запрыгнул на подоконник второго этажа и прилип к оконному стеклу. В высоком, освещённом многими свечами зале метали банк, вокруг стола сидели гвардейцы и несколько человек штатских, был среди них и Борзов. Калистрат увидел приятеля и приглашающе махнул ему рукой, и Степан просочился через стекло, сразу оказавшись рядом со столом, на котором стояли водка и закуски. Он налил себе полную чарку очищенной, опрокинул её в рот, враз ощутив, как по всему телу стало разливаться возбуждающее тепло, и с досадой подумал, что опять сорвался, не вынес зарок, сегодня уже пил с исправником и дядюшкой, и опять не устоял. Эта мысль вызвала в мозгу Кроткова замешательство, он никак не мог понять, как из своей усадьбы попал в Петербург, но рядом появился Борзов и озабоченно спросил:
– Ты при деньгах?
Степан схватился рукой за карман, деньги были на месте.
– Не повезло в карты? Стало быть, Амур тебе благоволит.
– К чёрту всех пассий! – мрачно заявил пиит. – Пожалуй нищему поэту червонец на решительную талию.
– Изволь! – весело сказал Степан. – Я тоже возьму карту.
Они двинулись к столу, но вдруг ноги Кроткова приросли к полу: он увидел прапорщика Державина, который в расстёгнутом халате сидел на месте банкомета и с треском разрывал обложку новой колоды.
– А, это ты, Кротков? – весело произнёс Державин. – Тогда ставь мой рубль и бери карту.
– Я при деньгах, Гаврила Романович, и твой рубль, что ты мне дал на счастье, ставить не буду. У меня есть и другие деньги.
– На краденые деньги я не играю, – рассердился Державин. – Хочешь играть – ставь мой рубль!
– Зачем же мне терять своё счастье, – сказал Степан. – Оно с этого рубля пошло, а сейчас уже совсем близко. Я не хочу его лишаться из-за картёжной неудачи.
– Ступай прочь! – грозно вскричал Державин. – А ты, Саввишна, что медлишь? Хватай его и тащи в долговую тюрьму!
В этот же миг чья-то цепкая рука ухватила Степана за ворот. Он дёрнулся и краем глаза смог заметить, что его держит и шипит змеёй проклятая процентщица. Кротков извернулся и цапнул зубами старуху за руку. Та взвизгнула и ослабила хватку, чем и воспользовался Степан, немедля ударившись в бегство. Он скатился по лестнице, выскочил на улицу и помчался, не выбирая пути, по освещённым призрачным светом переулкам, пока, наконец, не упёрся руками в каменную стену. Степан метнулся в одну сторону, в другую, и понял, что забежал в тупик, но назад пути не было: размахивая клюкой, к нему приближалась грозная Саввишна. Тогда он отступил от стены, разбежался и прыгнул, как воспарил, и его понесло над крышами храмовых строений в отверстые двери собора и швырнуло рядом с мраморным гробом, стоявшим на гранитной плите.
При приземлении Степан не разбился, только растряс из карманов ротное золото и кинулся его собирать, и вдруг обезножил от ужаса: ему послышались звуки, исходившие из гроба, что-то вроде лёгкого стона и плача. Он забыл про золото и начал осенять себя спасительным крестным знамением, это помогло, звуки смолкли, и тогда Степан стал медленно подниматься, чтобы узреть того, кто обитал в гробу.
Кроткову не приходилось видеть вживую императора Петра Фёдоровича, но несомненно это был он, о чём говорили императорские вензеля и надпись на крышке гроба. Степан начал осторожно приближаться к изголовью, и на третьем шаге оледенел: державный мертвец стал подниматься из своего мраморного ложа, а за ним слышались чей-то сап и кряхтение. Ноги Кроткова подкосились, он рухнул на гранитную плиту и взмолился о своём спасении. Вдруг что-то стукнуло возле его головы, он разлепил глаза и увидел ботфорты, украшенные серебром и золотом.
«Он встал из гроба!» – с ужасом подумал Кротков и притиснулся лицом к граниту. Сквозь пелену страха до него доносились неясные звуки, потом он ощутил болезненный тычок под рёбра, и послышался голос:
– Слышь, барин! А ну, подсоби умостить его обратно, тяжелёнек оказался покойник, еле из-под него выпростался.
В гробу стоял стриженный в скобку мужик, в красной рубахе, и скалил ослепительно белые зубы. Руками он поддерживал мертвеца, чтобы тот не свалился на пол.
– А ну, бери его за ноги! Да не бойся, не пнёт. Ну, как, взяли?..