– Это какие же неудобства? – удивился Карамзин. – Не все ли едино, как брать?
– Хитрость в том, Михаил Егориевич, – сказал Дмитриев, – что на монетах нумеров нет, а на ассигнациях они прописаны, стало быть, можно установить, от кого получена и кем дадена взятка. И ведь ты, Евграф, посулы ассигнациями не берёшь, предпочитаешь золото, так ведь?
Кротков с любопытством смотрел на канцеляриста, как он ответит на острые слова, но тот оглядывался вокруг так бесхитростно и невинно, что его впору было пожалеть.
– Какие посулы в нашей синбирской глухомани, Иван Гаврилович? – удивлённо промолвил Баженов. – А что до ассигнаций, то они близ нас и не ходят, их ещё мало в обращении.
– Не всё ли едино, какие деньги – бумажные или золото? – запив чаем першинку в горле, сказал Кротков. – Я в Петербурге расплачивался ассигнациями, как серебром, рубль за рубль.
– Так недолго будет, вот увидите, – веско произнёс Дмитриев. – Ассигнации скоро похудеют, и причины известны: велик соблазн наделать бумажек больше, чем их золотое обеспечение. Война с турками обесценит ассигнации, и те, кто их имеет, обнищают. Наши отцы, слава богу, обходились без них. Раньше ещё проще было: земский собор решал брать с каждого пятую деньгу, а сейчас возьмут через бумажные деньги много больше, но утайкой.
– Это, господа, у нас от французов завелось, – заметил Карамзин. – Они выдумали бумажные деньги и нас ими заразили.
– А я слышал, что от немцев, – удивился Головин. – От французов у нас помады да парики завелись, ужели они и на другие хитрости горазды?
– Немцы много честнее, они служат, – сказал Дмитриев. – А француз норовит уловить нашего брата какой-нибудь безделкой и подмять под себя. Что русским проку в их птичьем наречии, так нет, в Петербурге всё больше берут моду говорить по-французски, без этого дворянину скоро и шагу ступить будет нельзя. А чему учат французы в своих пансионах дворянских недорослей? Разврату! Синбирские дурни нахвалиться не могли здешним учителем Кибритом, как же – француз! А он взял да и обрюхатил свою кухарку, вот вам и француз!
– Вот это новость! – удивился Головин. – Что же теперь будет с пансионом?
Дмитриев насупился и замолчал, его любвеобильный Кибрит обидел лично: в пансионе обучался Ваня, двенадцатилетний недоросль, сын Ивана Гавриловича. Он изъял своего отпрыска из пансиона, который теперь стал называться не иначе как вертепом и гнездилищем разврата. Дмитриев был богат, но из гвардии вышел рано и чин имел незначительный, не позволявший ему разъезжать на карете, запряжённой четвёркой лошадей. Это было для него огорчительным и пробуждало в Иване Гавриловиче недовольство всем, что он видел вокруг.
– Пансион, разумеется, закрылся, – сказал Карамзин. – Кибрит спешно выехал из города, кажется, в Казань.
– Сдаётся мне, что французы с умыслом насылают на нас своих учителей, – глубокомысленно произнёс Дмитриев. – Вы скажете, с каким умыслом? А с таким, чтобы совращать на свой манер наших недорослей, дабы они, заразившись от них, покупали у французов всякие помады, платья, танцевали под их музыку, транжирили имения и нищали.
После этих пророчески прозвучавших слов за столом воцарилось молчание, которое нарушил тихий голос Баженова:
– А правда ли, господа, что французы делают свои помады на лягушачьем сале?
– Какую мерзость ты сказал, Евграф! – вздрогнул Головин. – Теперь поздно об этом говорить, когда все уже намазались французскими помадами и будут мазаться дальше. Хотя они и сделаны из лягушек, никого от них не стошнит.
Кротков внимательно прислушивался к разговору за столом и помалкивал, поскольку о французах имел весьма смутное представление. Но после слов Головина он оживился и решился сказать свое слово:
– Вот заговорили о помаде, а у нас в полку, господа, все знают о прискорбном случае с Никитой Бекетовым, который был весьма близок к императрице Елизавете. Он был очень хорош собой, и Шуваловы подсунули ему обманом помаду, после которой у Бекетова всё лицо покрылось язвами. Шуваловы стали уверять государыню, что эти язвы у него от дурной болезни…
В этот миг Кротков почувствовал, как Головин его больно ударил локтем в бок. Он сконфуженно умолк и потянулся к чайной чашке.
– Добро бы только это шло от них, – недобро поглядывая на Кроткова, сказал Иван Гаврилович. – Сдаётся мне, что они и за Пугачёвым стоят. Не может быть, чтобы мужику самому пришло в голову объявить себя императором.
Это мнение, явленное столь откровенно и прямодушно, произвело большое впечатление на всех присутствующих. Никому из сидящих за столом не могло до сей поры и пригрезиться, что Пугачёв является ставленником французов.
– Стало быть, тебя, Иван Гаврилович, надо понимать так, что из-за Пугачёва выглядывает французский король? – потрясённо промолвил Головин. – Но какая ему в этом нужда?
– Самая что ни на есть прямая! – заявил Дмитриев. – Всему миру ведомо, что французы подначили султана начать против нас войну по ничтожному поводу: подумаешь, пошалили запорожцы, разве этого раньше не бывало? Сейчас русский положил турка на обе лопатки, а французам, известно, неймётся: стали уповать на смуту в России, подкинули нам лжецаря, чтобы возмутить крестьян против господ.
В зале воцарилось молчание, впервые здесь открыто было сказано о пугачёвщине без утайки, как о смертельной угрозе для каждого из сидящих за столом. Раньше, хотя бунт уже начал растекаться по всем уездам синбирской провинции, дворяне о нём предпочитали не говорить открыто, суеверно надеясь, что не стоит звать лихо, и тогда оно может и обойти Синбирск стороной.
– Я ведь говорил как-то тебе, Фёдор Иванович, – тихо промолвил Баженов, – что Пугачёв был у меня в руках не далее как на минувшее Рождество.
Это признание канцеляриста повергло всех в изумление, они представить себе не могли, что Пугачёв, чьё имя сейчас повергло дворян в ужас, мог побывать во власти ничтожного чиновника провинциальной канцелярии.
– Как же, как же! – оживился Головин. – Что-то такое припоминаю… Но почему ты его упустил?
– Ты что, Фёдор Иванович, не знаешь повадки приказных? – съязвил Дмитриев. – Известно, сунул Пугачёв барашка в бумажке!
– Зря изволите так говорить, Иван Гаврилович, – тихо сказал Баженов. – У Пугачёва денег не было, он был отправлен в Казань, это тамошние сторожа его упустили. Но дело не в этом. Пугачёв вышел из Польши, а что он там поделывал – неведомо, вполне мог и с французами завести шашни.
– Может, он, когда был в Синбирске, и с нашими французами успел поякшаться? – предположил Карамзин. – И те дали знать в Казань тамошним французам, чтобы они устроили Пугачёву побег.
– Вот и добаловались с этими французами, – многозначительно произнёс Дмитриев, весьма довольный тем, что подозрение на французов, мелькнувшее у него в голове без всякой на то причины, получило подтверждение от Баженова и сочувствие от Карамзина. – Надо Пугачёва изловить живым и крепко расспросить, кто его подвинул на мысль объявить себя императором. Если французы, то всех до единого их выслать и никогда в Россию впредь не впускать.
– Пугачёва ещё долго будут ловить, а нам, господа, не худо бы озаботиться о своих семействах, – сказал Головин. – С Оренбургской линии доходят ужасные вести. Злодей свирепствует над дворянами, не щадя даже малых детей. Я, вот только станет санный путь, мыслю отъехать в Москву.
– Нет, господа, я больше не желаю говорить о самозванце, – произнёс Карамзин. – От этих разговоров только голова кругом идёт и бессонница одолевает. Недурно бы перейти к ломберному столу и успокоить себя неспешной беседой за картами.
Три игрока определились сразу – хозяин и почтенные гости. Баженов в душе рвался сесть с ними рядом, но великодушно уступил Кроткову, который вдруг удивил всех, заявив, что не знает ни одной игры, на что Дмитриев добродушно заметил:
– Это, братец, с твоей стороны великое упущение: что ты будешь в своей деревне делать, когда выйдешь из полка?
Картами забавлялись до тех пор, пока оплывшие в шандалах свечи не стали помигивать. Расставались, довольные проведённым вечером, особенно Головин, который выиграл девяносто копеек. Прощаясь с ним, Кротков спросил:
– Почему ты не дал мне договорить о Никите Бекетове?
– Иван Гаврилович женат на его родной сестре. Вот я и остановил тебя, чтобы не огорчить гостя. Синбирское дворянство в родстве с лучшими фамилиями империи, и здесь нужно себя вести сдержанно, чтобы ненароком кого-нибудь не задеть.
Утром, глядя в окно на обильно заиндевевшие дворовые постройки, Кротков вспомнил, что у него нет шапки, и велел Сысою закладывать коляску, чтобы ехать в торговые ряды. Пока кучер запрягал коней, он успел позавтракать, переодеться и в енотовой нараспашку шубе вышел из флигеля во двор. Было холодновато, но день обещал быть тёплым и солнечным. В городе люди жили тесно, впритык друг к другу дворами, и от многих топящихся печей пахло горьковатым дымом, который в безветрие не разлетался по сторонам, а оседал на землю, едва только выйдя из печных труб.
– Ты хоть расспросил, куда нам ехать? – спросил Кротков, усаживаясь в коляску.
– Тут недалече, – ответил Сысой. – Поедем туда, куда и все люди.
Торговые ряды находились на площади, окружённой избами и амбарами. Торговля велась в основном с возов и прилавков, а также в разнос, всякой галантерейной мелочью. Торговый день только начался, покупателей было немного и, сойдя с коляски, Кротков, не торопясь, пошёл мимо возов с мукой, овсом, сеном, дровами, щепным товаром в меховой ряд, где торговали овчинами и мужицкими шубами, шкурами промыслового зверя, от заячьих до медвежьих. Здесь же находилось несколько лавок, куда заходили по-господски одетые люди.
– Чего, барин, изволите? – повернулся к Степану юркий приказчик.
– Есть у тебя, малый, шапка из недорогих, но такая, чтобы прилична была моему дворянскому званию?
– А как же-с! – воскликнул приказчик и подал Кроткову бобра, в котором он тотчас провалился головой.