Собрав дань почтительного восхищения с прогуливающихся дворян, Кротков въехал во двор головинской усадьбы, где его с распростёртыми объятиями встретил Фёдор Иванович.
– Удивил! Удивил ты меня, брат, своим геройством! – воскликнул он, заключая Степана в объятия. – И не только меня удивил, а даже Дмитриева. Вот записочка с приглашением посетить его сегодня вечером. А это, брат, дорогого стоит! Иван Гаврилович строг в выборе гостей, и перед его мнением трепещет даже воевода. Пойдём к жене, она прямо-таки пылает от нетерпения тебя видеть и слышать.
Варвара Парамоновна встретила Кроткова в зале восклицанием:
– Ах, братец! Как же ты не побоялся кинуться на разбойника? Ведь он мог тебя зарезать!
– Я и сам не знаю, Варенька, как это случилось, – простодушно развёл руками Кротков. – У меня голова мёрзла, а он в моей шапке разгуливал. Я кинулся отнять у него шапку, а поймал самого вора и отвёз его к Баженову.
– Стало быть, ты не уступил ему своё добро? – спросил Головин.
– Выходит, так, – сказал Кротков. – Я обошёл все лавки, и не нашёл енотовой шапки, а другой мне к моей шубе не надо.
– Об этом Дмитриеву не говори, – посоветовал Головин. – Ему не надо знать, по какой причине ты стал героем. Тем более что ты, Степан, сделал то, на что не всякий дворянин решится. Так запугали нашего брата злодеи.
– Ну-с, что вы на это скажете, господа? – произнёс воевода, откинувшись на точёную спинку дубового кресла. – Каков наглец! Присваивает себе имя в бозе почившего императора и призывает крестьян к избиению помещиков!
Набожный надворный советник Кудрин несколько раз перекрестился, жалобно вздохнул и вопросительно уставился на полковника Чернышева, дескать, в столь щекотливых обстоятельствах самое важное слово должны произнести военные.
– Вы что-нибудь имеете нам сказать, Пётр Матвеевич? – присоединился к молчаливому вопросу своего заместителя воевода Панов.
Полковник Чернышев за шесть лет пребывания в синбирской глуши порастратил придворный лоск камер-лакея, но военных амбиций не лишился. На крестьянский бунт он смотрел как на лёгкую возможность обратить на себя внимание государыни, стать генералом, спасителем дворянства от беспощадного злодея. Свой гарнизонный батальон он нещадно мучил муштрой, а из методов воспитания предпочтение отдавал палкам.
– У меня на руках приказ генерала Кара, – важно приосанившись, сказал Чернышев. – Мне надлежит немедленно выступить против злодея и поразить его, пока он не распростал крылья.
– Как! – ужаснулся надворный советник Кудрин. – Неужто вы оставляете Синбирск беззащитным?
– Это недопустимо! – поддержал своего заместителя Панов. – Мы же здесь, в Синбирске, сидим на тлеющих углях. Ещё несколько дуновений бунтарского ветерка, вроде этого подметного письма, и бунт может вспыхнуть здесь! У нас опасность двойная: крестьянишки ещё помнят Стеньку Разина под стенами града. Прошу вас, Пётр Матвеевич, сообщите генералу Кару, что оставлять провинцию без войск нельзя!
– Приказ подлежит немедленному исполнению! – отрезал полковник Чернышев. – Я человек военный. Вам, гражданским лицам, вольно обсуждать его, а моё дело воевать! Касаемо провинции, то сюда направлены из других губерний войска. За сим разрешите откланяться!
Полковник Чернышев подхватил со стола кожаные с раструбами перчатки и, щёлкнув каблуками, вышел. Панов и Кудрин проводили его взглядами и, не сговариваясь, достали из карманов табакерки, заправили по доброй понюшке в обе ноздри и дружно чихнули.
– Как ты думаешь, Фёдор Григорьевич, – спросил Панов, – наш синбирский Румянцев свернёт себе голову на Пугачёве?
– Свернёт, всенепременно свернёт, – ответил Кудрин. – А нам нужно немедленно бить челом губернатору Бранту, чтобы тот высылал в Синбирск воинскую команду. Наш Аника-воин уйдёт, мы голы останемся.
Известие, что гарнизонный батальон вот-вот выступит в поход против Пугачёва, поразило синбирцев как громом. Наиболее смышлёные сразу догадались, что город оставят без защиты, и не прошло и нескольких часов, как эта догадка стала достоянием всех обывателей, заслонив собой подвиг Кроткова, о котором они ещё не успели наговориться. Скоро стали поступать и верные свидетельства, что уход воинской силы – не вздорный слух: полковник Чернышев стал обнаруживать явные признаки подготовки к походу, и возле провиантских амбаров стало тесно от телег, на которые солдаты погрузили кули с сухарями, толокном, сушёной рыбой, вяленым мясом и несколько бочек водки. Обоз проследовал в крепость, туда же со всех концов города направились и чины батальона, которые жили в своих домах уже по многу лет, сопровождаемые плачущими домочадцами.
Предстоящим походом в Синбирске были недовольны все. Дворяне считали себя обиженными и брошенными на произвол бродячих разбойничьих шаек, которые в большом числе кружили возле Синбирска и только ждали случая захватить город и ограбить его жителей. Того же опасались купцы и мещане. Им уход полутысячи людей сулил немалые убытки в торговле. Но больше всего печалились гарнизонные солдаты. Многие из них обзавелись в Синбирске семьями, и теперь им грозила опасность сгинуть в оренбургской степи от сабли яицкого казака или стрелы, пущенной из лука башкиром. И, пожалуй, единственным человеком, который радовался походу, был полковник Чернышев. Он разъезжал по городу и крепости на раскормленном рыжем мерине, молодецки поглядывая на обывателей, и щедро жаловал своих подчинённых крепкими словами, а порой и затрещинами, поторапливая их к скорому выходу на злодея, чьи шайки близ Оренбурга Чернышев надеялся рассеять одним своим появлением.
К несчастью, в Синбирске не нашлось ни одного человека, который бы мог охладить воинский пыл бывшего камер-лакея. Те, кто его окружал, перед ним раболепствовали, а родовитые дворяне сторонились военного коменданта и лишь брюзжали на выскочку, возомнившего себя полководцем. Чернышев о бродившем среди дворян недовольстве своей особой знал и торопился поскорее покинуть город, но на сборы, как полковник ни спешил, ушло два дня.
На третий день утром батальон был построен в крепости, явились воевода, его товарищи и другие важные чины провинциальной канцелярии. Соборный протопоп отслужил молебен, и под частую барабанную дробь роты стали выходить на Большую Саратовскую, где на Чернышева с громким лаем накинулась шелудивая дворняга, которую полковник когда-то стеганул бичом. Конь под полководцем шарахнулся в сторону, поскользнулся на замерзшей луже и осел на круп так круто, что всадник едва удержался в седле. В толпах обывателей, сгрудившихся на обочине улицы, это происшествие не осталось незамеченным и произвело на провожающих гнетущее впечатление.
Полковник Чернышев торопился, им задолго до настоящего сражения овладело нетерпение и воинственный пыл, которые опытный воин бережёт до часа решительной схватки с неприятелем и не тратит попусту. Он, не зная покоя, скакал на коне то в голову, то в хвост колонны, кричал на отстающих солдат, не давал им положенного отдыха, и, делая по тридцать вёрст в сутки, измотанный маршем батальон через неделю прибыл в Ставрополь[1].
Дыхание гражданской войны в Заволжье стало более ощутимым. Это чувствовалось по злым взглядам местных крестьян, ругательствам из толпы, которая неизбежно собиралась вокруг солдат при их вступлении в каждое селение. Поразило полковника то, что, проходя мимо него, крестьяне перестали снимать с голов шапки. По его мнению, это уже был бунт, но он опасался возбудить стихийное возмущение и потому только скрипел зубами и торопил солдат.
В Ставрополе находилась воинская команда и было поспокойнее. Чернышев поспешил к военному коменданту и получил от него приказ генерала Кара усилить батальон сотней волжских казаков и полутысячею калмыков, которые находились здесь. Расположив свою команду на отдых, полковник отправился принимать пополнение. Оно ему сразу не понравилось: казаки вольным с ним обращением, а калмыки поразили Чернышева первобытно-диким видом, это было какое-то воинство времен Чингисхана, одинаково смертельно опасное для своих начальников и противника.
Среди калмыков говорил по-русски только их командир, племённой князь, имя которого Чернышев не понял и не запомнил. Это был молодой поджарый калмык, от которого несло таким ароматом, что полковник чуть не задохнулся.
– Твои люди верны присяге? – спросил он, пристально вглядываясь в расплюснутое лицо князя.
– Так, бачка, так! Государыня Катерин добрая наша матушка!
Известия из-под Оренбурга приходили тревожные: пугачёвцы плотным кольцом окружили крепость, каждый день устраивали на неё наскоки, их численность доходила до двадцати тысяч человек. Чернышева это не испугало, он почему-то был уверен, что при его появлении толпы немедленно рассеются, самозванец, после недолгой погони, будет им лично схвачен и доставлен к самой царице. Ум его занимали больше приятные для него последствия, чем предстоящее сражение. Чернышев не видел, что его солдаты вовсе не горят желанием броситься в бой, а на казаков и калмыков надежды питать не стоит.
Переход от Ставрополя к Оренбургу оказался труден. Наступил ноябрь, даже днём было студено, из степи дул пронизывающий ветер, по ночам крепко подмораживало. Ночёвки стали мучением. Бывало, что проводили ночь под открытым небом возле костров. Если попадались деревеньки или уметы, то места под крышей всем не хватало, казаки и калмыки спали, согреваясь теплом лошадей, солдатам же почти не было возможности заснуть из-за холода. Не всегда случалось поесть горячей каши с солониной, по утрам грызли сухари и шли дальше в степь, которой, казалось, нет конца и края.
Бердская слобода была надёжно укреплена: на въездах в неё стояли пушки, горели костры, вокруг которых находились караульные. На эти огни и направлял бег своего коня всадник. Конский топот по мёрзлой земле был далеко слышен. Сначала залаяли псы, затем вокруг огней зашатались тени и раздались хриплые голоса: