У Головина враз ослабели колени, и он опустился на стул.
– Известие верное? – спросил он, всё ещё надеясь, что приход канцеляриста ему приснился.
– Прибежал курьер из Казани, от него и весть. Я, Фёдор Иванович, сразу поспешил к тебе. О гибели команды губернатор ещё не знает.
– Что же мне делать, Евграф? – Головин заходил по комнате, не находя себе места. – В Синбирске сейчас полсотни инвалидов да полковник Рычков. – Достаточно разбойникам об этом проведать – и они набегут на город со всех сторон.
– Это вы решайте между собой, – сказал Баженов. – От губернатора ждать помощи нечего, он, поди, запёрся в крепости и сам ждёт подмогу от государыни.
После ухода канцеляриста Головин долго ходил по комнате, иногда остужая разгорячённую самыми противоречивыми мыслями голову прикосновениями лба к холодному оконному стеклу, наконец крикнул слугу и велел принести ему бумагу, перо и чернильницу. Написав две коротенькие записки, он послал их с расторопным малым к своим приятелям, Карамзину и Дмитриеву.
Варвару Парамоновну разбирало любопытство, вполне извинительное для молодой женщины: зачем это Евграф припёрся в их дом ни свет ни заря и встормошил Фёдора Ивановича, который не является к ней с новостями. Она встала с кровати, подошла к двери зала и слегка её приоткрыла. Муж стоял возле окна, упёршись лбом в стекло.
– Не случилась ли, Фёдор Иванович, какая беда?
Головин резко обернулся, быстро подошёл к жене и крепко её обнял.
– Пока беда случилась не с нами. Полковник Чернышев и офицеры злодеем повешены, солдаты взяты в плен.
– Ахти! – выдохнула Варвара Парамоновна и заплакала. – Это ж сколько детей остались сиротами. Живёшь и не ведаешь, когда до тебя дойдёт черед. Кто же нас теперь защитит?
– Успокойся, Варенька! Ступай к детям. Я позвал Дмитриева и Карамзина, будем думать, что предпринять, – говорил Фёдор Иванович, потихоньку выпроваживая жену из зала. – Негоже, чтобы твои слёзы видели слуги, сейчас даже на самых верных из них нет никакой надежи.
Оставшись один, Головин спохватился: скоро должны явиться его приятели, а он не одет. В своей комнате он освободился от спальной рубахи, надел штаны, рубашку, лёгкий кафтан и сунул ноги в башмаки. Тронул себя ладонью за подбородок, и в ум занозой впилась догадка, а не легкомысленно ли он поступает, позволяя слуге Матвейке каждое утро себя брить? Он вроде добрый малый, но раб, что ему стоит полоснуть хозяина бритвой по намыленной шее? Представив себе такое, Фёдор Иванович от макушки до пят покрылся ознобными пупырышками. «Надо бриться самому, чтобы не вводить холопа в соблазн», – решил он.
– Матвейка! – крикнул Фёдор Иванович и пристально вгляделся в слугу, тотчас явившегося на его зов. Матвейка стоял не шелохнувшись и лупал глазищами, недоумевая, почему барин так на него воззрился.
– Сбегай во флигель и скажи Степану Егориевичу, что я его жду.
– Вы же ещё, господин, не бриты, – напомнил Матвейка.
– Не твоего ума дело! – вскликнул Головин. – Делай, что тебе велено!
Дмитриев и Карамзин жили на соседней улице, не далее как в ста саженях от дома Головина, но ходить пешими считали зазорным для своего родовитого барства, даже через дорогу в гости друг к другу они ездили на коляске. Получив приглашение, они велели закладывать лошадей и стали одеваться со всем тщанием, что обличало в них особ, знающих толк в правилах общения между людьми порядочными и знатными.
Кротков уже успел приглядеться к здешним порядкам и тоже оделся в полном соответствии с правилами приличия. Это потребовало времени, и к крыльцу дома он подошёл вместе с гостями, которые выбрались из колясок и чинно здравствовали друг друга. Кротков не стал мешать их дружеским излияниям и первым вошёл в сени. За ним, тяжело топая, двинулись Карамзин и Дмитриев.
Весть, доложенная Головиным о гибели Чернышева и офицеров его команды, была встречена ими по-разному: Карамзин удрученно поник, а Дмитриев тяжело задышал и раскраснелся:
– А что другое можно было ждать от войска, которое повёл камер-лакей, выскочивший в одночасье в полковники? Он знал, как тарелки да ложки разложить на столе, а война – не парадный обед на тысячу с лишком персон, которых он имел в своей команде. Вот и свернул себе шею на виселице и других офицеров за собой утянул. А что до солдат, то они, как и мужики, в рот злодею заглядывают. Сейчас ни одному мужику веры нет, все они разом возмечтали о дворянской смерти.
– А ведь в городе солдат нет! – поборов оцепенение, воскликнул Карамзин. – Нас же разбойники могут взять всех разом, вместе с женами и детьми. Надо из Синбирска бежать!
Дмитриев удивленно взглянул на него и покачал головой:
– Не о бегстве нам надо думать, а как составить из дворян ополчение, дабы отразить злодеев, буде они сунутся в Синбирск. Я в своём Богородицком имении привык обращаться с ними каждое лето. Чуть деревья залиствеют, и разбойники являются, а у меня всегда им готова встреча: дворовые люди с ружьями и саблями, крестьяне с дротиками и пиками. Как-то наехали, но дале околицы не пошли, знали, чем я их привечу. Послали моего же мужика с такими словами: «Скажи Ивану Гавриловичу, что мы не испугались его набату, да лошади у нас приустали». После поехали на виду всей деревни, но задами, а на сызранской степи пограбили и сожгли мельницу.
– Такое и со мной бывало, – сказал Головин. – Однако сейчас на нас ополчились не лесные разбойники, коим достаточно грабежа, а пугачёвские злодеи войдут в город по наши жизни.
Кроткова разгром команды Чернышева крепко взволновал, но по-своему. Он почувствовал, что в случившемся кроется какой-то смысл лично для него, но что именно, было ему еще не совсем понятно.
– А сколько, если прикинуть, можно дворян поставить под ружьё? – спросил Степан.
– Больше сотни вряд ли наберётся, – знающе доложил Головин. – Да и те в годах, как мы, или недоросли. Такое войско не устоит против мужицких дубин.
– Тогда надо вам, господа, из Синбирска уходить, – вдруг решительно заявил Кротков. – Пугачёв непременно пойдёт на Синбирск.
Причина его убеждённости была неведома другим, но сам Степан уже твёрдо верил, что судьба должна свести его с «мужицким анпиратором», ибо много было подано ему знаков, что их пути пересекутся и на этом распутье он обретёт неслыханное богатство.
– Откуда тебе ведомо, что самозванец явится к нам? – удивился Карамзин.
– Оттуда, – промолвил Кротков и, привстав со стула, указал пальцем в потолок.
Дмитриев, глядя на него, покачал головой и вздохнул. Ему показалось, что Кротков блажит, и он подумал, что надо спросить Фёдора Ивановича, из-за какой хвори его шурина отпустили из полка: может, временами на него накатывает?
– Нам не надо дожидаться, пока явятся Пугачёв или окрестные мужики, – сказал Головин. – Пусть каждый решает за себя, а я уже решил: завтра меня в Синбирске не будет.
– Я так скоро не смогу, – покачал головой Дмитриев. – Надо дождаться своих ближних из Богородицкого, коляски на полозья поставить, а это одним днём не делается.
– А я как в воду глядел, – заявил Фёдор Иванович. – Ещё неделю назад велел переделать коляски на сани. Так что это меня не держит. А ты как, Михаил Егориевич?
– Завтра отъехать я не смогу, – ответил Карамзин. – Мои так скоро не соберутся. Пока все свои одежки не перешурудят, не перемеряют, не тронутся с места, и тут хоть на них кричи, хоть ногами топай, им что об стенку горох. Намучаюсь я с ними, пока до Москвы доберусь.
Тем временем поспел небольшой самовар, хозяин и ранние гости выпили по чашке чаю, посетовали на бессилие властей, повздыхали о том, что Рождество им придётся встречать не дома в привычном кругу родных и друзей. Головину, который будет в Москве первым, Карамзин и Дмитриев поручили известить их родственников, что они скоро приедут. Проводив приятелей, Фёдор Иванович спросил:
– А ты как решил, Степан?
– Меня Москва не прельщает, – ответил Кротков, опасавшийся ехать в Москву из-за того, что это отдалит его от самозванца. – Если ты не против, то я зазимую у тебя.
– Какие могут быть сомнения! – обрадовался Головин. – Живи, сколь похочешь. Я велю приказчику быть под твоим началом и во всём тебя слушаться.
Фёдор Иванович тут же призвал домоправителя и внушил ему, кто отныне Кротков для него, и пригрозил своей немилостью, если он проявит непокорство.
– Что с колясками?
– Скоро будут готовы, – доложил приказчик, сгибаясь в поклоне. – А трое саней для поклажи готовы, кони кованы, кучера здоровы.
Все стали готовиться в дорогу в столь великой спешке, что в этот день был отменён обязательный, как утренняя молитва, послеобеденный сон, которому предавались все без исключения в головинском доме, вдруг ставшем похожим на растревоженный улей. Варвара Парамоновна стала заниматься разборкой одежды и обнаружила, что многое из того, что нужно было взять с собой, нуждается в мелкой починке: то там, то сям выявились распоротые швы, оторванные пуговицы, но самое большое огорчение ей доставил почти новый лисий салоп, который был съеден молью и осыпался трухой, когда она взяла его в руки. Горничная получила звонкую пощёчину, а все другие девки были усажены за штопку, шитьё и укладку белья, платьев, рубах, халатов, поясов, платков, шалей и кафтанов в три больших, сплетённых из ивовых прутьев и подбитых изнутри холстом дорожных сундука.
Приглядывая одним глазом за всем, что делается в комнатах, Варвара Парамоновна другим держала под неусыпным вниманием кухню, на которой поваром и поварятами заготавливалась путевая провизия: в одном котле варились куры, в другом – большие куски говядины и коровьи бабки для студня; хлебопек вымесил хлебы и булочки, и они выстаивались, дожидаясь своей очереди рассесться на раскалённом поду печи, который был чисто выметен от золы гусиным крылышком. Ключник вынес из погреба два ведёрных бочонка, один – с солёными огурцами, другой – с груздями, и поставил их рядом со столом, на котором старший из поварят нарезал балык и буженину на порционные куски и заворачивал их в чисто вымытые капустные листья.