– Я своё счастье торопить не буду, но и мимо не пропущу! – проговорил Кротков с такой мрачной серьёзностью, что подпоручица поторопилась собрать карты со стола и спрятала их в шкафчик.
Лаптев покуривал свою трубочку, прислушивался к разговору и усмехался. Мидонова тем временем обнаружила, что чайник остыл, и кликнула горничную девку, чтобы та подала свежего кипятку.
– Куда это вы, Степан Егориевич? – забеспокоилась она, когда Кротков поднялся со стула. – Испейте чашечку на сон грядущий.
– Извините покорно, – пробормотал он и вышел из зала в коридор, где, притулившись к стенке, его поджидал Сысой.
– У тебя всё ладно? – спросил Кротков.
– Когда, барин, домой явимся? – хрипло проговорил гайдук. – Все добрые люди живут по своим домам, а мы блукаем то здесь, то там, и не найдём себе места.
– Ты что, дурак, смерти моей ищешь? – вскинулся Кротков. – Захотел увидеть своего господина повешенным на воротах? Не думал я, Сысой, что ты мой ненавистник!
Из глаз Сысоя брызнули слёзы, он бухнулся на колени и, обхватив господина за ноги, заскулил:
– Как я могу желать тебе, господин, худа? У меня и в мыслях такого не было, а в усадьбу мне надо на свадьбу дочери!
Кротков схватил Сысоя за воротник и приподнял с пола.
– Утри рожу и не хнычь! Добро, поезжай и скажи Корнею, что я жалую молодых коровой, двумя ярками, вином и закусками на свадебный пир. Здесь, в Казани, ты мне не нужен. А теперь ступай за мной.
В комнате Кротков открыл сундук и вынул кошель с медными деньгами. Взвесил его на руке.
«А ведь капитан прав: медные деньги тяжелы, как камни, с ними только топиться».
Он сложил в две стопки двенадцать пятаков.
– Это подаришь от меня молодым. Приглядывай, чтобы они тебе карман не прорвали.
– Я найду им место! – обрадовался Сысой и живо сгрёб пятаки в полу армяка. – Я их так увяжу, что не звякнут!
Заперев за Сысоем дверь, Кротков подошёл к столу и высыпал на него из кошеля оставшиеся пятаки. Сел на стул и уставился немигающим взглядом на красноватые кругляши меди. «Каждым из них человека убить можно, – подумал Степан. – Вот будет беда, если мне достанется медный клад! На рубль идёт два с половиной фунта меди, а сколько её пойдет на тысячу рублей? А на сто тысяч? А на миллион? Это невозможно даже себе представить! Пугачёв не дурак: если он побежит, то вперёд всего бросит медные деньги, а золото, бриллианты прихватит с собой. Мне надо от анпиратора не меньше ста тысяч рублей, а это тысяча бочек медных денег! Найду я их, а где спрятать такую прорву бочек? Не успею звякнуть у себя в усадьбе пятаком о пятак, как Парамон Ильич услышит и набежит на меня, прихватив своего приятеля исправника Платона Фомича, а за ними следом и воевода примчится, и свою племянницу в тороках привезёт, мне в жёны».
Кротков мысленно представил, как на него со всех сторон навалятся охотники до его клада, и ему стало трудно дышать. Наконец-то до него стало доходить, что истинная погоня за кладом гораздо более опасное занятие, чем прогулка по летнему лесу за цветком папоротника. Чего только стоят возы медных денег, которые Пугачёв притащит за собой к месту, где задумает устроить захоронку! Их надо будет взять, а одна бочка пятаков потянет не меньше чем на шесть пудов!
Обессиленный тревожными думами, Степан снял сапоги, задул свечу и лёг на кровать. Последнее, что ему привиделось перед тем, как погрузиться в сон, был король пик, красномордый мужик, хитро поблескивающий из-под короны блестящими чёрными глазами.
Капитан Лаптев бывал в доме подпоручицы не менее двух раз в неделю, и от него Кротков узнавал обо всём, что происходит в городе. С приездом Бибикова Казань ожила, в неё стали возвращаться дворяне, явился и губернатор Брант, отсиживавшийся, вопреки слухам, не в Кокшайске, а в Козьмодемьянске. Казань стала оживленным местом, дворяне разъезжали и расхаживали по главной улице и много шумели, призывая друг друга ополчиться против самозванца. Отчасти эти шумства возникали не по благородному порыву, а по наущению Бибикова, который устраивал молебны, звонил в колокола и произносил зажигательные речи против Пугачёва, чьи разъезды уже стали появляться в нескольких десятках вёрст от Казани. Довольно скоро воодушевление дворян вскипело до того, что они решили составить ополчение, выставив одного ратника на каждые двести ревизских душ. Бибикову эта затейка показалась соблазнительной, он за неё ухватился и, с помощью Державина составив помпезное обращение к государыне, отправил его в столицу. Казань зашумела с новой силой, все ждали, каков будет ответ, и очень гордились своим великодушием и самоотверженностью.
Кротков от этих безумств держался в стороне, но ко всему присматривался и прислушивался, когда выходил из дома в церковь или на прогулку. На улицах стало много людей с оружием. Кроме солдат и гусар, по городу браво расхаживали дворяне, многие уже в почтенном возрасте, в мундирах времён Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, опоясанные саблями и палашами. Кротков опасался их воинственного вида и обходил стороной места, где они собирались и устраивали шумства с великой похвальбой истребить злодея самозванца не позже начала весны.
Однажды Кротков зазевался посредине улицы, и на него чуть не наехали сани, в которых сидел генерал-аншеф Бибиков, сопровождаемый несколькими гвардейскими офицерами на конях. Среди них был вернувшийся из поездки Державин. Кучер, привстав с козел, попридержал коней и так страшно гаркнул на Кроткова, что тот, обретя вдруг резвость, скакнул в сугроб и в нём спрятался от Гаврилы Романовича, которого стал с последней встречи сильно опасаться. Уж очень был прям Державин и мог Кроткова перед Бибиковым, который был крут на расправу, выдать одним словом.
С этого случая он засел в своей комнате, но после Крещения к нему явился Лаптев. Капитан был облачен в армейский мундир, поскрипывал ботфортами, и на его лице была написана важная строгость.
– Вы ещё не собрались? – удивлённо вопросил Лаптев.
– Куда же мне торопиться?
– Как куда? Все дворяне сегодня должны быть в благородном собрании, – сказал Лаптев. – Слышно, пришёл рескрипт императрицы, и его нам огласят.
– Я же не казанский дворянин, а синбирский, и мне в вашем собрании делать нечего.
– Будет вилять, Степан Егориевич, – надвинулся на Степана капитан. – Вы российский дворянин, а где усадьба – значения не имеет.
Лаптев ушёл на половину Мидоновой, и Кротков, почесав затылок, стал одеваться. «Надо мне спрятаться за спинами, – думал он. – Державин будет впереди, возле начальства, и меня не увидит».
На улице сгущались вечерние сумерки, сырыми хлопьями шёл снег, возле большого каменного дома благородного собрания было светло: горели костры, а крыльцо освещали немалой величины сальные плошки. Улица была заставлена санями собравшихся со всего города дворян, которые толпились возле крыльца, ожидая своей очереди войти в дом.
Кротков и Лаптев выбрались из саней и, отрясая с шуб снег, пошли к крыльцу, к которому подъехали сани, запряжённые шестернёй. Из них появился встреченный громкими криками радости генерал-аншеф Бибиков. Кротков схоронился за широкоплечего и громоздкого в своей шубе капитана и высмотрел, что Державина среди офицеров свиты командующего не было. «У Гаврилы Романовича вечно ноги зудятся, – с облегчением подумал Кротков. – Умчался, поди, в какую-нибудь провинцию, учить мужиков уму-разуму».
Толпа с улицы мало-помалу стала втягиваться в дом, вошли в него и Лаптев с Кротковым, а затем через обширные сени попали в просторный зал, где в шубах, выдыхая клубы пара, перетаптывались и пошумливали более двух сотен дворян, а перед ними на возвышении стоял их предводитель, баснословно богатый помещик Макаров. Вдруг по собранию прошелестело: «Идёт!» Дворяне, раздвинувшись в сторону, образовали неширокий промежуток, и по нему бойко прокатился Бибиков, следом широко шагал генерал, которого, судя по вопрошающим шепоткам, в Казани не знали. Поднявшись на возвышение, они встали рядом с предводителем, и Бибиков громогласно произнёс:
– Представляю казанскому дворянству назначенного повелением государыни Екатерины Алексеевны начальником Казанской и Оренбургской следственных комиссий генерал-майора Павла Сергеевича Потёмкина.
В зале запереглядывались и заперешёптывались: всех заинтересовало, из тех ли он Потёмкиных, что и согреватель государыниной постели одноглазый Григорий. Вскоре до Кроткова донеслось, что из тех, троюродный брат фаворита.
Затем Бибиков взял поданный ему офицером свиты большой лист бумаги и потряс им перед собравшимися в зале:
– Се рескрипт всемилостивейшей нашей государыни императрицы Екатерины Алексеевны казанскому дворянству!
Собрание благоговейно затихло, готовясь с трепетом вслушиваться в каждое слово, истекшее из уст богоподобной Фелицы, но впереди Кроткова вдруг кто-то явственно произнёс:
– Сейчас достанется на орехи нашему немцу…
Губернатора Бранта в Казани не любили, посему нарушителя тишины не одёрнули и зашептались:
– Наш губернатор не генерал, а баба, Пугачёв был у него в руках, а он его упустил…
– Бросил город и шмыгнул в Козьмодемьянск, там запил горькую…
В зале зашикали, и Бибиков приступил к оглашению рескрипта. Его содержательная часть оказалась невелика, но была опутана такими непроходимыми зарослями цветистого пустословия, сопряжёнными с архаичной сложностью грамматических конструкций, что читать послание явилось делом трудным. Понять же его было вообще невозможно, за исключением той фразы, которую Бибиков выделил криком, затем сделал паузу, достал платок, отёр мокрое от слёз лицо и прокричал вновь:
– Государыня объявляет, что считает себя казанской помещицей и просит причислить к благородному собранию!
Когда до казанских помещиков наконец-то дошло, что государыня возжелала стать им ровней, ликованию не было пределов. Дворяне, казалось, от радости потеряли рассудок: стали обниматься, слюнявить друг друга поцелуями, источать слёзы восторга. Стоявшие близ возвышения приступили к Бибикову и вздумали его качать, но офицеры свиты отстояли генерала. Бранта при этом весьма крепко толкнули, и его увели, поддерживая под руки, губернаторские адъютанты.