– Признаем! Признаем, батюшка! – вскричали, обливаясь слезами, казанцы. – Царствуй над нами, как похочешь своей милостью!
Пугачёв объявил всем прощение и велел выкатить пятнадцать громадных бочек вина. Вокруг каждой из них тотчас же образовались многолюдные шайки из победителей и побеждённых.
Пили все: кто с радости, кто с горя; Пугачёв разъезжал от одной бочки к другой и тешился любованием и обожанием своей персоны пьяным народом.
Шум гульбы едва достигал крепости. Там близко к утру стало легче дышать. Буря затихла, люди почувствовали, что беда их миновала, и смогли предаться беспамятным, с тревожными видениями, снам. Кротков всю ночь провёл в полудрёме, перед рассветом заснул, но скоро пробудился от солдатских криков. Он протёр глаза и увидел, что к крепости спешат всадники. В них он сразу узнал гусар, которых подполковник Михельсон, опрокинув в жаркой схватке пугачёвские толпы, послал с вестью о победе к губернатору Бранту.
Солдаты навалились на ворота изнутри и распахнули их настежь. Люди кинулись к гусарам, сняли своих избавителей с коней и начали с радостными криками их качать. Кротков тоже стал возбуждённо вопить вместе со всеми, но скоро опамятовался и задумался: «А ведь анпиратор неслыханно обогатился в Казани и сейчас с золотой казной бежит к Волге. Как бы мне от него не отстать».
Кто-то потянул его за рукав. Кротков оглянулся – это была Мидонова.
– Степан Егориевич, надо спешить!
– Спешить и мне надо, – сказал он. – Но мне с вами не по пути.
– Сейчас всем по пути! – жарко задышала Кроткову в ухо подпоручица. – Михельсон отобрал у злодея всё, что тот награбил в Казани, владельцев зовут узнавать свои вещи.
От огорчения Кроткова чуть не перекосило: пошла прахом его мечта завладеть кладом, ведь Пугачёв потерял всё, что имел. Оглушённый упавшим на него несчастьем, он двинулся за Мидоновой, которая его подталкивала и поторапливала.
– Берите, Степан Егориевич, всё, что попадёт в руки.
– Там моего ничего нет.
– Вы что, угорели на пожаре? А где ваши енотовая шуба и шапка? Где мой дом и всё, что в нём было? У меня даже карт не осталось, чтобы наворожить вам удачу!
– Была у меня удача, – мрачно сказал Кротков. – Да вся вышла.
Они заторопились и первыми вбежали на площадь, где под охраной солдат стояли три десятка телег с наваленным на них имуществом ограбленных пугачёвцами казанских жителей. Востроглазая Мидонова сразу углядела, к чему нужно кинуться в первую очередь, и устремилась к жарко вспыхивающей золотыми бликами посуде, где выхватила из кучи большой кувшин.
– Хватайте, Степан Егориевич, в обе руки, что подороже!
Кротков знал в золоте толк и, приглядываясь к блюдам, чашам, братинам, кувшинам, тазам, определил, что все они, хоть и не дешёвы, но отнюдь не золотые, а медные, в лучшем случае позолоченные и посеребренные. Владеть грудой меди не входило в его намерения, и он спросил:
– Укажите на то, что вам по нраву.
Мидонова, которую уже теснили от воза набежавшие отовсюду погорельцы, указала на лохань и братину. Степан их быстро схватил и, держа над головой, вынес сквозь насевшую на пугачёвскую добычу толпу.
С других возов люди растаскивали одежду, и порой за одну шубу хватались двое или трое и тянули её всяк на себя. Кротков оставил Мидонову сторожить добычу, а сам обошёл вокруг всех возов и убедился: золотыми деньгами здесь и не попахивало. «Или анпиратор успел унести свою золотую казну, – подумал он, – или её присвоили Михельсон и его солдаты».
Пока он бродил, Мидонова исхитрилась обменять кувшин на куний мех и теперь им любовалась, разложив на своих плечах.
– Что же вы пришли пустым? – сказала она. – Быть возле беспризорного богатства и не попользоваться им – это, я вам скажу, грешно.
– Меня затолкали праведники, – усмехнулся Кротков. – Вон их сколько сюда набежало! Идёмте на погорелище, пока и там то, что, может быть, сохранилось ещё, не растащили казанские бессребреники.
Улица, где находился дом подпоручицы, выгорела подчистую. На ней остались стоять лишь кирпичные печи и масляно поблескивающие сажей остатки срубов. На дороге лежал толстый слой золы и пепла, а по сторонам торчали обгорелые колья заборов. Мидонова заплакала, ещё издали увидев, что её дом сгорел, но слёзы не помешали ей усмотреть на родном пепелище мужика, который расшвыривал головёшки как раз на том месте, где стоял сарай над зарытым день назад кладом.
– Грабят! – завопила подпоручица и кинулась изо всех сил спасать своё имущество. Мужик, застигнутый врасплох бабьим криком, обернулся, и Кротков узнал в нём Сысоя.
– Ты где, стервец, потерялся? – грозно вопросил он. – Я тебя возвысил подле себя из кучеров в гайдуки, а ты меня бросил и прокачался на печи возле своей бабы всю зиму и весну!
Беглый раб упал перед своим господином в золу на колени.
– Не по своей охоте я тебя, барин, оставил! – запричитал Сысой. – В твоей усадьбе с осени господином злодей Фирска Тюгаев, он всех мужиков под себя подмял, живёт себе барином в твоих хоромах.
– А что бурмистр Корней? Куда он глядит?
– Дядька Корней на ночь с Фирски сапоги разувает, а твоя горничная девка ему пятки почёсывает, чтобы он слаще заснул. Меня, как я приехал, злодей велел своим товарищам по разбоям посадить на цепь, как пса, в холодный амбар, где я просидел всю зиму, пока моя женка не выплакала меня у Фирски, но я всю весну провалялся в горячке и только что ожил.
– Ты что, в Казань пешим явился? – удивился Кротков. – Где кони? Где коляска? Мне что, в деревню на своих ногах идти?
– Неделю тому ушёл я от Фирски убегом, – сказал Сысой. – Выпросил у Парамона Ильича лошадь и телегу, чтобы за тобой ехать.
– И где же ты их потерял? – рассердился Кротков.
– Прослышал, что Пугачёв в Казани бушует, испугался, что отберут его ребята лошадь, – преданно глядя на барина, ответил Сысой. – И оставил её и телегу на той стороне Волги, а сам пришёл к тебе пешим.
– Стало быть, ты решил меня на мужицкой телеге везти? – помрачнел Кротков.
– А на чём же ещё? – простодушно развел руками Сысой. – Не пожаловал меня Парамон Ильич своей каретой.
Появление Сысоя было весьма кстати, и в Кроткове недолго вызревала решимость пуститься следом за «мужицким анпиратором», чтобы не проворонить своё счастье. Он посмотрел на Мидонову, которая бродила вокруг сгоревшего сарая и выглядывала, цел ли клад.
– Сколько я задолжал, сударыня, за этот месяц?
– Вы что, от меня съезжаете, Степан Егориевич? – прослезилась погорелица. – С кем же я останусь? Сначала Порфирий Игнатьевич куда-то запропал, а теперь вот и вы меня покидаете.
Чтобы не отягчать себя долгим прощанием, Кротков, вопреки своему обыкновению во всём искать выгоду, торопливо сунул в руку хозяйки плату за целый месяц и, не оглядываясь, поспешил прочь.
Волга была пуста: Пугачёв навел на жителей прибрежных селений своими бесчинствами в Казани такую жуть, что они сидели по домам и не помышляли пускаться в путь даже по самой крайней нужде. Завозни и лодки стояли причаленными к берегу, перевозчики сидели в кабаках или харчевнях. Возле воды под дощатым навесом, где были свалены вёсла, на охапке соломы дремал старик, сторож переправы. Услышав шаги, он поднял голову, протёр глаза и выжидающе уставился на Кроткова. Поняв, что перед ним барин, старик поднялся на ноги и поклонился.
– Как, дед, нам на ту сторону перейти? – спросил Степан, щурясь от сияющей солнечными пятнами речной воды. – Или переправщики разбежались?
– Куда им бежать? Они живут с перевоза. Подожди, барин, чуток, я своих молодцов турну, они тебя живо на тот берег доставят. Но платить будет надо не за двоих, а за всю лодку.
– И сколько? – Кротков поморщился от непредвиденного расхода.
– Мы берём по гривеннику с души, стало быть, за лодку рубль.
– Ступай, тормоши перевозчиков, – сказал Кротков и подошёл к кромке воды, где сел на выкинутую волной корягу, вдыхая запах свежей сырости от большой воды, который, казалось, насквозь пропитал пологий берег со следами волн, оставившими на песке следы и узоры из сора и грязной пены во время недавней бури. С другого берега в глаза Степана светило клонившееся к краю земли ослепительно блиставшее солнце, которое понудило его зажмуриться и опустить голову. «Вон как ярится, – лениво подумал он. – Может, и правду говорят, что оно всё насквозь из расплавленного золота».
За его спиной кашлянул Сысой.
– Как там? – спросил Кротков.
– Машут руками, нас кличут.
В лодке за вёслами сидели четверо гребцов и кормщик. Сысой поддержал барина, затем сам влез в лодку.
– Что, Пугачёва вчера перевезли на ту сторону? – спросил Кротков, усаживаясь на скамью.
– Чёрт бы его перевозил! – сердито сказал кормщик. – Он в другом месте Волгу перелез с большой пакостью: село Сундырь сжёг.
– Чем же его мужики там озлили?
– Им велели из свияжской канцелярии свои лодки порубить, они так и сделали. За это своими избами поплатились.
Гребцы ударили в весла, и лодка резво пошла поперёк стремительно несущейся воды. Кротков пересекал Волгу впервые, и возле берега был спокоен, но когда лодка удалилась саженей на двести, у него под ложечкой начало ощутимо посасывать от беспокойства, и он заозирался по сторонам. Степан вдруг вспомнил, что не умеет плавать, и побледнел, увидев, как Волга, спокойная у берега, на стрежне стала раскачивать и вскидывать лодку на размашистых волнах, и в ней, неведомо откуда, вдруг прибыло вершка на два воды. Кротков, сглотнув першивший в горле комок, только хотел сказать кормщику про воду, как сидевший впереди него парень закричал:
– Дядька Иван, оборотись! Мы, кажись, вовремя унесли со своего берега ноги! Не Пугачёв ли там объявился?
Кротков посмотрел за корму и увидел на берегу больше сотни всадников.
– На мужиков вроде не похожи, – сказал кормщик. – Наверное, казаки.
– Нет, это гусары! – радостно выкрикнул Кротков. – Они идут вдогон за Пугачёвым.